Чистый Мир - альтернативный Путь

ГОРОД  НА  ДНЕ  ВУЛКАНА:  СКРИПКИ  И  СМЕРТЬ

Отголоски жизни и войны. Только вопросы. Ответов нет.

Есть предложение. Но об этом позже.
Над Свислочью дымка.
Предвечерняя, синяя. "Когда станет очень грустно, хорошо поглядеть, как
заходит солнце", – сказал Маленький принц Антуана де Сент-Экзюпери. Солнце
заходит, с травы сбегает густая вода заката, еще минута – и небо станет
ниже, глубже, предреченнее, разольется теплой, остывающей темнотой. Время,
на которое назначены все легенды, встречи, все сказки и трагедии; время
гениев и преступников. Время, когда времени не существует.

Все узкие, сплетающиеся улочки ведут в прошлое. Через полудикие сады,
взметнувшиеся вишнями и чертополохом, полынью, горечью – в прошлое. Здесь
ночи никогда, сколько бы ни прошло веков, не становятся долгими. Они помнят
слишком многое: только тот, кто видел и понял слишком много, знает, как
мало он все же видел, как мало понял. Простая философия дороги: сначала
честолюбие и уверенность, потом опыт и верность, потом знание и вера.
Только после веков, после отмеренной дороги от солнца до солнца – от
вставшего над Землей миллионы лет назад древнего светила, уже посвященного
в расцвет и трагедию мира, где в лесах человеческой рукой однажды будет
зажжен огонь, до солнца сегодня зашедшего, зашедшего на твоих глазах –
только после прочувствованной на себе разницы между искусством и
искусственным: знание и вера.

О мудрости мы говорить не в праве. Мудрость – видеть все цельным и не
назвать картиной вырванное варварами из средневекового полотна, и прощать
варваров, уничтожающих во имя мести за неспособность создавать.
Чтобы видеть – пройти все таким, каким оно было, земным, правдивым,
лживым, жестким и искренним. Айсберги, разбивавшиеся о безлюдные материки,
языческие жестокие боги, спасение, смерть, ночи, прятавшие убийц от убитых,
новая эра Крещения, любовь, воскрешающая, убивающая – все Земля. Пройти всю
мрачную, тяжелую низость до самого дна, до черных кварталов, до звенящих
мелкой монетой душонок и все мгновенные, сжигающие взлеты. В музыке,
прохватывающей до самого инстинктивного, первого, древнего, что есть в
тебе. В болезненных, с кровью и прошлым твоим и всех, кто близок тебе,
вырванных из души, из вселенной рисунках и строках. В своих и чужих
ошибках, совершенных, продуманных, понятых и снова, всегда как в первый
раз, совершенных.

Понять бы только значение монастырей в заснеженных горах и тюрем на земле.
Оскверненных могил нет – оскверненные могилы священны. Закон – наказать
осквернившего, сбросить, в ту самую тяжелую низость, заставить поверить: ты
неправ, ты изгой, тебя ненавидят, ты должен был быть другим и по-другому
жить. Мудрость – молиться за все тюрьмы на Земле, за осквернителей могил и
за монахов в заснеженных монастырях; преступник ли, нет ли – одни слова,
все равны, и ты – один из всех; выше ли, ниже ли – судья не ты.

Верить в возвращение изгоев, верить в раскаянье убийц, как бы страшно это
ни звучало, верить в сумасшествие, давшее миру гениев – оскверненных могил
нет. Верить в истинность чужой дороги, как бы она ни отличалась от всех
норм, привычек, устоев: христианская нравственность диаметрально
противоположна придуманной нравственности общества, внешне отрицающего все
свои внутренние пороки, как Бог истинный противоположен Богу инквизиторов и
шутов. Нешедшему не судить, куда ведут все дороги, куда ведет одна. Никто
не знает, с чего начался его путь и сколько его оставлено за спиной,
сколько его будет еще, чем завершится и завершится ли. Бессмертен видящий
бессмертие в одной, оставшейся чтобы жить, минуте.

Итак, есть предложение. Основать город на дне вулкана. Все живущие там
будут бессмертны – у них не будет ни вчера, ни завтра, только одна минута,
чтобы жить, а дальше – еще минута или огонь. В каждом звуке им будут
чудиться скрипки – у них не будет времени верить в тот примитивный
механизм, шарманку, рассыпающую для кукол механические вальсы, за которую
они отчаянно цеплялись на Большой земле. Времени на игрушечную жизнь. На
сплетни, на подлость, на подделку. Они будут видеть, как где-то вверху
зацепилось оборванное светлое облачко за вершину, и знать, что этот момент,
когда они видят и могут в увиденном находить истину, - единственное, и
главное, и последнее, что есть и было у них.

Бессмертен слышащий, как плачет над мертвыми вулканами в ночь тишина о
тех, кто еще мог и не успел поверить, что в ней – отзвучавшее, живое,
слишком неслышное, слишком долгое эхо всех скрипок земли.
Уходить в перепутавшиеся улочки города, уходить из города, чтобы слышать –
больную, предсказуемую тишину, в которой все, что мы сказали и не
договорили.

Тишина всегда рассказывает больше, чем рассказывают люди.
Я спрашиваю ее о войне, о преступлении, о разнице между преступлением и
войной. Война – не игра сиюминутно столкнувшихся политических интересов, к
очередной войне мир идет от самого рождения, вбирая и спутывая бесчисленное
множество потребностей и интриг, мелочей, желаний, амбиций и случайностей,
все ее развязавшие – такие же пешки, как и мальчики-солдаты, гибнущие в
первый день, пешки в предопределенном, роковом, медленном и затягивающем
течении истории.

Шестьдесят лет после последней для нас войны.

Шестьдесят лет. Всего только одна жизнь. И мы снова молоды.
"Сквозь пробоины танка я вижу улицу, зеленые деревья, цветы в саду - такие
яркие. У вас, оставшихся в живых, после войны жизнь будет такая же яркая,
красочная, как эти цветы, и счастливая… за нее умереть не страшно… Ты не
плачь. На могилу мою ты, наверное, не придешь, да и будет ли она –
могила-то?" Это письмо написано в сорок первом. Танкисту Александру
Голикову, его автору, было 24 года. Он погиб на 7-й день войны.
Сохранившиеся письма рассказывают о ней лучше всех учебников: лишнее
свидетельство афоризма о том, что гибель тысяч людей – статистика, а гибель
одного – трагедия. "Глухая полночь… плотный, тягучий, липкий воздух насыщен
стонами, животным воем, дикими выкриками… Нестерпимо душно. В тусклом
полумраке от коптилки страдальчески светится голубой глаз мальчика,
хорошего мальчика с разорванным осколком животом", - октябрь 1941,
профессор Кулик с литературной жутковатой живостью пишет о детской палате в
лазарете. Самым старшим пациенткам – Дуне и Полине – было по 17 лет. По 17
лет…

В письмах они все еще живые. Девушка Ляля – ей было 19 – просит отца влить
в пузырек морфию и вложить в хлеб, передать ей в тюрьму в гестапо: "Смерти
я не боюсь, но хочу, если не будет выхода, погибнуть от своей руки". В
конце мая 1942 года Ляля Убийвовк была расстреляна. Морфий – "ровно
столько, сколько это нужно, чтобы умереть, ни больше, ни меньше" - отец не
принес. Какой отец принес бы?..

Другая история: у маленькой черноглазой Милы между страниц потрепанной
книги сухой василек. Ее молодой папа Дмитрий Петраков увидел его в
прокопченной взрытой земле, сорванной взрывной волной, и прислал дочери…
Кто же были они, эти люди – неужели такие же, как мы, живущие после них?
Или пришло тогда на Землю поколение, которое должно было остановить
Гитлера, должно было и смогло?

За час до расстрела 19-летняя девушка-подпольщица из Слуцка написала на
листочке, вырванном из школьной тетрадки: "Знаешь, не всегда так говоришь и
делаешь, как хочется, а я тебя так люблю, так люблю, что не умею сказать.
Боря, я сейчас прижалась к тебе, и ничего мне не страшно, пусть ведут.
Вчера, когда очень били, я про себя повторяла: "Боренька", а им ничего не
сказала – не хочу, чтобы они слышали твое имя. Боренька, ты прощай, спасибо
тебе за все". Любовь. Ни тоски, ни смерти – любовь. Ни смерти, ни тоски.

И последнее письмо. 15-летняя девочка Катя Сусанина работала прачкой у
немецкого барона. Это страшное письмо, и я не буду рассказывать всех
обстоятельств. Она написала отцу в день своего рождения. Ни слова упрека
хозяевам, которые кормили ее из корыта вместе со "злыми свиньями". "Я стала
очень худенькая, глаза ввалились, косички мне обстригли наголо, руки
высохли, похожи на грабли. Когда я кашляю, изо рта идет кровь – у меня
отбили легкие". Она не ненавидела и не прощала – она не думала об этом, она
была ребенком, поразительно чистым и добрым ребенком, которого затянуло в
омут с мертвой, тяжелой водой, и он остался все так же чист.

Кого винить, кого прощать? - война.
"Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно".
Ничего не останется – только братские могилы, только высеченные имена на
каменных глыбах. Долгие. Долгие списки имен, которые седые матери с
трясущимися подбородками читали и перечитывали, и никак не могли найти
имени сына в одиннадцатой строчке сверху; списки стали холодными, гладкими,
еще более мертвыми от взглядов выцветших, выплаканных глаз. В любой войне
есть те, кто вытирает глаза, и те, кто потирает руки.

"Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно".

Останутся могилы, имена, страницы, официальные даты.
Выхожу на шумную, облитую цветом площадь – туда, где праздновалось
60-летие освобождения. Зацветали липы, плыл запах шашлыка и июльских
сумерек. И такие же молодые, 20-летние, как те, чьи письма были мной
прочитаны, растекались по гулким, полным движения улицам. Интересно их
мнение, спрашиваю о войне. Многие говорят охотно. Андрею 21 год: "Что можно
сказать? Все слова будут стандартны. Воевать? Да, пошел бы, не раздумывая.
У меня огромное количество недостатков, я эгоист, к тому же эгоист ленивый
и себе на уме, но я не сытый-гладкий мамин мальчик, который уже не помнит,
как его страна за жизнь воевала в Великой Отечественной, как наши молодые
ребята – неизвестно за что – умирали в Афгане. И все же странно – мы знаем
исторические события, числа и статистику, а не важней ли было бы нам
понимать, понимать по-настоящему, что они думали, что чувствовали, когда
умирали, почему они умирали и зачем?"

Только в сумерках, в цветущих, долгих сумерках, в сонной тишине, среди
раскиданных по окраинам одичавших садов, в лесах и партизанских краях,
останется с болезненной живостью и простотой, с дрожью до боли, до забытья,
все пройденное. И если вслушаться, здесь все еще слышно – глухо,
напряженно, неуловимо – как вздрагивает в полночь от усталости земля, как
метается взбешенный огонь по опустевшим деревням, как шепчут в землю
неловкие слова о короткой жизни мальчишки-офицеры; и тогда еще осторожнее
полощут ветвями клены и не льет горького запаха полынь, чтобы не спугнуть
видений, которых словно бы и нет. Словно бы и нет. Как нет городов и
скрипок на дне мертвых вулканов – нет и не может быть.

P. S.
Я пыталась сказать немного о законах долгой дороги прежде, чем
процитировать слова этой дорогой шедших – лейтмотивом стала не война, а
дорога, ее продолжающееся в тишине эхо. Чтобы передать именно эхо времени,
мысли я писала в немного своеобразном, "логичном нелогичной логикой" стиле
– отголосками разных времен, размышлений, перечислениями, изредка
повторами: пробовала отразить на бумаге оставшиеся в нас и вокруг нас,
ощутимые голоса, которые мы все еще способны слышать.
Сказать хотелось многое – как мир идет к войне, как мир идет к миру,
насколько вправе человек этот мир судить, обсуждать, осуждать. Насколько он
способен понять значение и логику движения. Конечно, все это субъективно,
это только мое мнение, к тому же мнение 17-летнее. Я просто предполагала,
чтобы тема войны – живой, человеческой, личностной войны, - интерес к
которой и подтолкнул меня написать, прозвучала не навязчиво, а только
последовательным звеном одной цепи. Насколько удалось – судить не мне.

Наталья Провалинская, г.Орша

Сайт газеты "Чистый Мир"