Чистый Мир - альтернативный Путь

СУМЕРКИ  ПРОСВЕЩЕНИЯ


Давно и нескончаемо тянутся споры вокруг реформы образования. Заново изобретаются
велосипед и теплая вода. А ведь
поразительно точный диагноз этому процессу поставил еще в 1899 году выдающийся
русский философ, публицист и писатель
Василий Васильевич Розанов (1856 - 1919), который более 10 лет проработал преподавателем
истории и литературы в русских
гимназиях. Мы процитируем фрагменты лишь из одной его книги, где ясно указаны
и причины, и пути выхода из сложившегося
далеко не вчера кризисного положения в этой области. Актуальность проблемы только
усилилась за минувшие сто лет, а воз и
ныне там. Правда, не для всех - вот Михаил Петрович Щетинин, например, взял да
реализовал мечту Розанова, положив в основу
своей принципиально новой школы предложенные предшественником принципы (см. “ЧМ”
№ 6/2000 г.)

Каждое время имеет, в сущности, ту школу, которую оно заслуживает. Идеи в устроении
ее так точно отвечают главному в нас,
что каковы мы - так учим и воспитываем детей. Школа - это, скорее всего, симптом,
показатель нашего внутреннего “я”. Это -
пульс, который бьется тревожно, и мы ясно его нащупываем, когда болезнь схоронена
еще глубоко внутри организма.
В. Розанов

Все чувствуют, и уже давно, в Европе странную безжизненность возрастающих поколений.
Они безжизненны не в одном
каком-нибудь отношении, они лишены не каких-либо отдельных даров, будучи богато
оделены другими. Именно ядра в них нет, из
которого растет всякий дар, всякий порыв, все энергичное в действии или твердое
в сопротивлении. Та “искра Божия”, которая
светится в человеческом образе часто сквозь мрак, его одевающий, сквозь его грубость,
необузданный произвол, невежество, в
этих поколениях, наружно лоснящихся, ничего выдающегося дурного не делающих,
как будто погасла, и ее никто не способен
пробудить. Странная антикультурность поражает в них... И нет никакого желания
по уединенному труду, по героизму мысли, по
отречению ради отыскания истины от всех утех жизни последовать необозримому множеству
тружеников на всех поприщах за
последние три века... 

И все это при массе всюду рассеянных точных сведений, при неутомимом труде над
книгами, при самом ярком честолюбии именно
на этом поприще снискать какие-нибудь лавры. Никогда в желаниях просвещение не
было так чтимо, так искомо; и никогда же не
было оно в действительности так мало найдено и даже так слабо понимаемо. То эластическое,
что есть в нем, что не
укладывается ни в какое точное сведение, не приобретается никаким трудолюбием,
что есть чистый и непроизвольный пламень
горящей в человеке “искры Божией”, которая всякое трудолюбие и все сведения делает
лишь пожираемым материалом своим, - того
именно и нет в людях, для возжения чего, однако, так много так трудно учащихся.

Никогда и никто не пытался связать это угасание в человеке всех высших даров
с самыми орудиями, которыми, по плану,
подготовляется их пробуждение... Но самое легкое размышление могло бы предупредить
бесполезное искание причин не там, где
они есть: если орудия воспитания, оставляя желать многого в исключительности
своего воздействия, все-таки действуют и столь
продолжительное время - почему так мало в них силы сопротивления? Откуда это
непостижимое явление, что и продолжая им
подвергаться, и тотчас по окончании их действия новоизготовленные “гомункулы”
так совершенно податливы на всякое низменное
влияние и только ко всему достойному, что встретилось бы им на пути, так безучастны?

Не в особенной притягательной силе этих низин следует видеть причину падения,
но в слабости крыльев, которые не могут
поднять над ними душу. Пора, в самом деле, предположить, что эти крылья, искусственно
сделанные, искусственно же и
прикреплены, а вовсе не выросли из души; и поэтому именно никуда, ни от какой
опасности не могут уносить ее.
В постоянном, усиленном стремлении регулировать подробности, в непрекращающихся
спорах только о них, о новых комбинациях
предметов, о расширении или сужении их объема, о минутах, часах и точных во всем
этом отчетах была опущена общая основа
дела, которая, раз обдуманная и решенная, никогда более не возбуждала сомнений.
“Закрытая колба”, в которой успешно
совершалось кипение, могла быть удлинена или утолщена; вещества в ней могли быть
перемешиваемы, и нечто к ним прибавляемо;
но чтобы в принципе ее самой, в ее способности дать ожидаемое кто-нибудь усомнился
- этого в рядах тысяч алхимиков, ее
построивших, над нею наблюдавших, нельзя было ожидать.

Едва ли кто-нибудь не поймет, чем должна стать развивающаяся душа, в течение
8 - 10 лет покрываемая тусклыми и слабыми
черточками, прерывающими друг друга, не внедряющимися ни одна так, чтобы всколебать
и пробудить собственные силы в почве,
на которую она ложится. Для всякого должно быть ясно, что если слова Спасителя
преобразовали мир и слово Евангелия
преобразовало не одну душу, гладкая, проскальзывающая страница о нем, тотчас
закрываемая другой страницей, говорящей о
Бургундах или об Евклиде, не производит и не может произвести на душу никакого
впечатления. И также, что бы другое из
питающего материала мы ни взяли, оно будет бессильно оставить какой-нибудь след,
как-нибудь существенно повлиять, к
чему-нибудь поднять душу. За множеством деталей и впечатлений была опущена самая
важная сторона в каждом их них: что, лишь
ничем не прерываемое, входя в душу свободно, неторопливо с ней взаимодействуя,
оно оплодотворяет ее; тысячи же прерванных,
оскопленных впечатлений оставляют ее бесплодной. Тот мир отзвуков, которые каждая
душа в меру даров своих дает в ответ на
каждое ощущение, - мир всегда неизмеримо превосходящий бедное в содержании своем
ощущение, - был забыт при этом и при
системе учащенных, через час чередующихся впечатлений каждого урока стерт, сведен
к небытию, погиб даже, не проросши из
семени. И между тем именно в этих вздутиях души, только ожидающих извне прикосновения,
чтобы дать трещину и обнаружить свое
содержание, и скрываются до времени и невидимо ее крылья, освободить которые
из сдерживающей оболочки, укрепить и научить
ими управлять есть вся задача воспитания. Но здесь мы тотчас переходим к необходимости
в нем индивидуальности: на одно и то
же впечатление всякая отдельная душа ответит разно, и именно в меру того содержания,
которое с ней послано в мир. И так как
именно раскрыть это содержание должен воспитывающий, он никогда не должен обращаться
с чем-нибудь значительным по смыслу к
толпе, но всегда и только к лицу.

Действие закона этого (который как только нарушен - воспитания нет) и обнаруживается
в том, что при усиленном, постоянном,
но постоянно же прерываемом внушении определенных привязанностей, интересов,
склонностей в школе эти последние или вовсе не
прививаются, или опадают тотчас, как только встречают потом в жизни малейшее
себе препятствие. И напротив, один уединенный
разговор, часто с человеком одинакового умственного развития, или случайно вычитанная
мысль становятся поворотным пунктом
во внутреннем развитии. Каждый, обратясь к личным воспоминаниям, найдет в истории
своего духовного возрастания такие
поворотные точки. Но чтобы которая-нибудь из них связывалась в его воспоминании
с одним из тысячи уроков, выслушанных в
годы самой горячей восприимчивости, этого, вероятно, никогда и никто не найдет...

Творит человек, т. е. приносит нечто новое в мир, всегда не общим, что есть у
него с другими людьми, но исключительным,
что принадлежит ему одному. И все созданное человеком в истории может быть понято
и почувствовано, только когда к нему
прикасаешься в том самом виде, в каком оно было создано. Однако думать, что все
произведение состоит из этих творческих
особенностей, было бы ошибочно. Придавая ему вечную жизнь и вечную же прелесть
для всех людей, эти черты суть только
махровый налет на листьях, который как только слетел с них - они становятся похожи
на всякие другие листья. Сюжет
произведения, его основа или материал - это уже относится к общим человеческим
способностям. Во всякой же передаче и
остается именно голый сюжет, безлично общий и никому не нужный. Эти оголенные
листы культуры всех времен и стали
преимущественным орудием воспитания. Мы разумеем здесь литературу учебников,
где сокращенно все переложено, где всякие
трудности для понимания сглажены или обойдены, все особенные зацепы знания тщательно
устранены. Гладко, без затруднения,
даже в полураскрытое внимание проскальзывают через учебники эти “сюжеты” всех
наук, литератур, исторических эпох - все, над
чем столько страдали ряды человеческих поколений, что они так трепетно любили
и с таким доверием передали нам... Есть нечто
непреодолимо развращающее в этом многолетнем пожирании плодов с непосаженного
дерева и даже без вопроса, как трудно и долго
оно росло и кто и зачем его садил.

Ложность такого просвещения сказывается в том, что на общие, неиндивидуальные
стороны развивающейся души неиндивидуальными
же, общими сторонами своими действует и весь питающий ее материал. Отдельные
эпохи истории и великие произведения слова,
передаваясь первые в кратком изложении событий и вторые в “образцах”, сопровождаемых
обзором остального, есть именно то
отряхивание махровости с продуктов человеческой культуры, то бесплодное собирание
оголенных и опавших листьев, о котором мы
говорили выше. Только с любовью, долго, при собственных дарах или любящем учителе,
останавливаясь на самом кратком, в
несколько минут прочитываемом произведении, можно впитать из него тот аромат,
который оно содержит в себе, живою же душою
отозваться на ту жизнь, которая таинственно завита в нем его давно умершим творцом,
и, отозвавшись, пластически
видоизменить свою душу прекрасным, благородным впечатлением, на нее павшим. Но
думать, что хоть тень этого воспитывающего
действия может произойти при изучении великих произведений с часовым циферблатом
в руке, есть заблуждение...

Едва ли не этим следует объяснить отсутствие каких-либо привязанностей, цинизм
в отношении ко всякой культуре, с каким
подрастающие поколения всех стран Европы стремятся на ветхую, тучную почву своей
родины, чтобы мелко потоптавшись на ней,
умереть, ничего не прибавив к ее богатствам. Это особенность современного образования,
что, воспринимая лишь схемы всего
действительного, что было прежде и существует теперь, воспитываемые не только
ни о чем действительном не имеют понятия, но
и имеют ложное и наглое понятие, будто бы все, но лишь без подробностей, они
уже знают. Подробности же, естественно, им
кажутся менее значительными, и если уж “главное” так мало их заинтересовало,
они думают не без ребяческого основания, что
еще менее могли бы заинтересовать их достойное внимание эти опущенные подробности.
Что именно только в одних подробностях и
узнается смысл главного - далеко от их схематичной мысли.

Как пыль на краю дремучего леса, где можно и заблудиться, но и испытать великие
ощущения, поднялся на окраине
двухтысячелетней европейской культуры легкий рой бумажных листков, который закрыл
его от глаз тех, кому на благоговейном
созерцании этого леса следовало бы воспитываться, приучаться к добру, и более
всего приучаться к серьезности, к сознанию
своего личного ничтожества и торжественной святости окружающего. О, потом, много
лет спустя, будут все те же кружащиеся
перед глазами листки! Но существенно, что и в самом восприимчивом возрасте, когда
окрыляется душа, она не видит перед собою
уединенных седых вершин, не приучается трепетать перед недосягаемо высоким, а
только вынуждена подпрыгивать в уровень с
этими листками, чтобы наловить их, со странной иллюзией, будто в них есть нечто
ценное. Мы выше сказали, что все
удивляются, почему в момент, когда бы крылья уже должны быть выросшие и крепкие,
души подрастающих поколений падают в самую
непроходимую тину. Но как и куда бы полетели они, никогда не поднимавшись высоко?
Как не почувствовать им влечения к
вульгарному, когда обо всем великом они узнали лишь в вульгарных же формах, на
вульгарном, скользком языке своих бедных
“руководств”, с вульгарными, деланными восхвалениями или порицаниями?

И так как каждая часть этого материала ученикам лишь передается, а не усваивается
через непосредственное в нем созерцание,
то все воспитание естественно получило характер усвоения переданного, т. е. книжный.
Все реальные ощущения, качества, идеи
для него заменяются идеями, качествами, ощущениями, сознаваемыми как должное
- запоминаемыми, а не испытываемыми.
В поколении, проходящем через подобное воспитание, его влияние отражается тем,
что можно назвать “отсутствием натуры”.
Обремененное сознание, скорее даже просто память, чрезмерно перевешивает все
сильные, страстные и деятельные стороны души.
При лучших успехах этого воспитания действительность, наконец, просто теряет
интерес для воспитываемых: они сохраняют
способность переживать ее лишь книжно - природу как напоминание о ней, жизнь
как предмет для размышлений, для теоретических
выкладок. В них утрачивается вкус к самой жизни: даже понимая ее умом как главное,
существеннейшее, они уже ощущают ее как
второстепенное, отражающееся в сознании. Таким образом выходит, что самое деятельное
и энергичное из созданий истории, взяв
на себя несоответствующую задачу воспитания, порождает самое вялое в ней и бездеятельное...

Есть два пути воспитания: естественный и искусственный. Первый путь в течение
более чем двух тысячелетий истории был не
столько соблюдаем человеком, сколько храним для него Богом. Он состоял почти
исключительно из непосредственных созерцаний,
и под влиянием их, в духе и в смысле своего века, возрастало каждое поколение...
С конца века, когда старые произрастания погибли и для всего были заложены новые
семена, одно семя было заложено и для
нового воспитания. Идея искусственного человека, образованного вне естественных
исторических сил и вне какой-нибудь веры
своего века и народа, удивительным образом увлекла за собой все народы Европы.
Никто не хотел видеть в порожденных
поколениях повторения пороков своих, заблуждений, бедствий; всякий народ, рождая,
торопливо отвращал в сторону лицо свое,
боясь, как бы оно не отпечаталось на образе детей его. Опасения, что порожденное
останется вовсе без образа, что не имея
пороков, оно не получит и добродетелей, не страдая - не узнает и радостей, никого,
по-видимому, не смущали. И между тем
немного еще времени прошло, как появившиеся во множестве тени без лиц, которые
невозможно любить, которым невозможно
что-нибудь передать, бродят по лицу Европы без родины, без религии, без семьи,
поражают ужасом всех, кто не щадя усилий и
не останавливаясь перед заклинаниями, так недавно еще вызывал их. Теперь мы готовы
новыми заклинаниями прогнать их со своих
глаз; но едва ли не поздно уже, и главное - наш собственный язык коснеет, руки
бессильны и разум становится слаб.
Мы бессильны, безвольны, мы робки умом, чтобы понять, как вместо того, чтобы
возвысить человека путем искусственных
манипуляций, в действительности уронили его; вместо того, чтобы поддержать культуру,
историю, подсекли ее под главный
корень. Мы забыли, что ни история не может продолжаться, ни человек жить без
чего-нибудь абсолютного, что или сердцем
своим, или сознанием он понял бы как единственно для себя ценное. И вот, имея
сами в себе лишь остатки этой крепкой веры,
мы у детей своих отняли ее совершенно и заменили ее созерцанием относительностей.
Все есть в длинном ряду этих
относительностей, кроме одного - ощущения абсолютности чего-нибудь; по отношению
к чему остальное и было бы относительно,
условно.

Первой задачей, если мы в самом деле хотим прогнать эти тени, должно быть возвращение
в воспитание этого абсолютного.
Только оно имеет зиждительную способность - растить около себя силы души; на
беззаветной преданности себе, на безграничной
любви воспитывать их. Мы не говорим при этом о формах: они естественно и сами
собой разовьются около содержания, отвечая
его движениям, его жизни, - и государству может принадлежать задача укрепления
их, охранения; но это есть вторичное, и
значило погубить дело в начале же, если бы захотели, создав формы, ожидать, когда
в них зародится содержание. Эта
погубляющая ошибка и была всюду сделана. Без знания истинных законов образования
человеческой души, руководствуясь только
заботой о легкости созидания самих форм, они всюду были установлены в таком виде,
в каком не могут выработать никакого
сколько-нибудь значительного содержания. Не были приняты во внимание те пластические
условия, при которых только и
воспитывается душа: вместо того, чтобы класть на нее впечатления длинные, взаимно
скрепляющие друг друга и ими
индивидуально действовать на индивидуальные же ее особенности, всюду установлены
были впечатления прерванные, взаимно
дисгармонирующие и оголенные как в форме своей, так и в способе передачи до потери
всего индивидуального.
Урок, смешанная из разнородного программа, оголенный учебник - это стало неотделимо
от самой идеи образования; хотя,
поистине, никогда не появлялось в истории ничего, что было бы в таком антагонизме
с истинным образованием, как все это. При
помощи именно их, которые удалили нового человека от созерцания, от медленного
впитывания в себя всего, чем жила история и
что было свято в течение тысячелетий для людей, образовались те уплотненные,
тяжелые души, которые куда бы и зачем ни
появились, всегда тяготеют только к низинам; и мыслью, и воображением, и чувством
падая на дно, туда же влекут за собою
все, за что ни берутся, к чему ни прикасаются.

Три главные принципа образования.

Три принципа образования мне видятся равно нарушенными во всех типах школы, во
всех борющихся системах; и от этого
нарушения результаты всех их так сомнительны.
1. Принцип индивидуальности. 
Он требует, чтобы как в ученике, так и в учебном материале была по возможности
сохранена индивидуальность, это
драгоценнейшее в человеке и его творчестве, через соприкосновение чего (их обоюдное
влияние) и совершается именно
образование. Где она не сохранена, подавлена или в пренебрежении, там образования
совершенно не происходит. Только как
личность, как этот определенный человек, а не “человек вообще”, я могу быть наиболее
изобретателен в мыслях, своих
чувствованиях, упорен, тверд в стремлениях. Оставьте во мне “человека вообще”,
действуйте только на него и только общими же
своими сторонами, и вы наверняка сделаете меня во всем недалеким, ко всему вялым,
ни в чем не ярким. Вы многому меня
обучите, но не пробудите никогда самого во мне лучшего, что уже есть, дремлет,
заложено в особенностях моего душевного
склада...

2. Принцип целости.
Он требует, чтобы всякое входящее в душу впечатление не прерывалось до тех пор
другим, пока оно не внедрилось, не окончило
своего взаимодействия с нею, потому что лишь успокоенный в себе, незанятый разум
может начать воспринимать плодотворно
новые серии впечатлений. Отсутствие разорванности в группах знаний, в художественном
чувстве, в волевом стремлении - вот
требование этого принципа. Он указывает, что нельзя дробить очень сильно знания,
ощущения; что так раздробленные, будучи и
вполне приняты, они уже вовсе не оказываются тем, чем были вначале, что они суть
в себе самих, в своей целости. Именно
культурного, образующего, воспитывающего значения они не удерживают в себе при
этом.
Нужно долгое, вдумчивое к одному чему-нибудь отношение, чтобы это одно стало
нам дорого, чтобы оно овладело нами после
того, как мы им овладели. Вот почему принцип целости всею своею силою становится
против множественности предметов изучения,
против чрезмерной краткости уроков, до какой она теперь доведена, против их обилия
в один день. Как бы ни были ценны
сведения, этим путем приобретаемые, они все ложатся на индифферентную к ним почву;
какими бы навыками и знаниями ни был
наделен здесь человек, он останется человеком невоспитанным, необразованным.

3. Принцип единства типа есть третий и последний, на котором может быть построено
истинное образование. Он состоит в
требовании, чтобы все образующие впечатления, исходящие из данной единичной школы,
были непременно одного типа, а не
разнородные или противоположные. Иными словами: они должны идти из источника
одной исторической культуры, где они все
развились друг из друга, а не друг против друга или подле друга, как это было
в смежных, сменявшихся во времени
цивилизациях. Нужно оставить попытки соединить христианство с классической древностью,
или жития святых с алгеброй, думая,
что все это так же удобно совмещается в душе ребенка, как учебник алгебры и Катехизис
совмещаются в его сумке. Никогда этою
индифферентную сумкой не станет человек - напрасны на это надежды: тайком, с
непреодолимым отвращением он выкинет из себя и
катехизис, и алгебру и останется пустым, открытым для всех влияний - как это
и есть, как это мы наблюдаем с ужасом, не
понимая, что своими руками подготовляем этот ужас.
Просвещение принадлежит к тем утонченным, трудно осуществимым в истории вещам,
которые, будучи чрезвычайно высоки в своих
правильных проявлениях, при нарушении этой правильности являются с чертами отвратительными,
а не просто безразличными.
*
Как не индивидуальным усилием капля крови несется к легким, в них оживляется,
оживляет тело и возвращается, чтобы
повторить круговорот, так и в каждом индивидууме есть смысл, которым он обращен
к Богу, и один он дорог, его ценность
вечна. Но есть от Бога же исходящие вечные законы, которыми Он единится со всеми
людьми и бьется с ними в биении одного
пульса. Незыблемость, ясность, очевидность для всех этих законов и ест то, что
воспитывает истинно, что образует
действительно, в согласии с чем, наконец, могут быть выведены и те, не очень
значащие, подправляющие лишь в частностях
пристройки, которые мы называем “школами”. Сознает ли данное время себя таким
духовным организмом, или не сознает более -
вот что решает судьбу поколений, или имеющих пройти тенью в истории, или, напротив,
призванных в ней созидать.

В том, что живет, а не существует только, все новое не собирается из частей,
но из целого рождается в целом же виде; не
собирается тело из мускулов, костей, нервов, и отдельно от них не вливается в
него потом кровь...
Школа есть не только симптом наиболее ясный, но проявляющийся в органе, который
наиболее ярко чувствует, сильнее всего
болит. Вот почему не только исцелить ее мы призваны, но, быть может, и сами исцелеть
через нее. Мы, может быть, безверны,
дурны, лукавы; но не лукавы же в любви к детям; безверны, но не до того предела,
чтобы отнимать у них всякую веру.
Оставаясь такими, каковы есть, мы не можем воспитывать, не умеем, не вправе;
и так как воспитывать все-таки нужно, - то
вопрос о великой реформе нас самих принудительно встает перед нами: “Или оставь
детей своих на произвол судьбы, отвернись
от них - или изменись сам”.
Вера, целомудрие, любовь - вот что предстоит найти нам, чтобы дать и детям своим;
все это - в сердце своем, потом - в
цельной деятельности, позднее всего - в школе. Вот ясный путь, на который нас
зовет история. Быть гениальным в замысле,
обладать безошибочным инстинктом муравья в построении, - этого не дано нам, этого
и не требует от нас Бог. Чистоты сердца,
веры в Него, жалостливости друг к другу - этого Он хочет; и это может человек,
этого одного достаточно, чтобы спасти все.

Сайт газеты "Чистый Мир"