Ваяние человека

– Стихотворение я написал. Осталось его поправить.
Мой отец возмутился:
– Ты написал стихотворение и теперь собираешься его поправлять? Но что значит писать стихотворение, как не поправлять его?
Что значит лепить статую, как не поправлять ее? Ты видел, как работают с глиной? Он поправки к поправке все явственней
выявляется лицо, и первая вмятина на коме глины – уже поправка. Закладывая город, я поправляю пустыню. Перестраивая,
поправляю город. Поправки и есть мои шаги к Господу.

Ты открываешь себя, связывая в целое дробность. Ударяешь в колокол, заставляя отозваться других. Неважно, что послужило
для тебя колоколом. Любое творение – только возможность уловить, хотя по обличению ни одно из них не сходно с ловушкой. Я
уже говорил тебе: все ищет быть связанным, все взаимопроникает друг в друга.

Танец, музыка длятся, ты даешь мне время вникнуть в смысл твоего послания. Повторяешь, медлишь, поднимаешься, опускаешься,
и, наконец, я улавливаю эхо – отзвук твоей сущности.
Но вот передо мной статуя, готовая целостность, мне нужен ключ, чтобы заглянуть в тебя. Если бы не нос, рот, уши, мне бы
не понять, что ты подчеркнул, а без чего обошелся, чему придал вес, а что облегчил, что возвысил, а что принизил, что
опустошил, а что наполнил. Если бы не заранее сложенное представление о лице, я бы не понял твоего послания, не уловил эха
твоего голоса. Но у меня есть ключ, я знаю, какое лицо совершенно, а какое заурядно.

Но, показав мне совершенно заурядное лицо, ты ничего не сообщил мне: оно только код, точка отсчета, классическая модель.
Пойми, не потрясений я жду – сообщения о тебе. Посылая мне безликий образчик, ты умолчал о себе. Так измени его, сомни, но
постарайся, чтобы я все-таки догадался, от чего ты ушел. Нос посреди лба не смутит меня.
Другое дело, что я упрекну тебя в неискусности, в грубой прямолинейности: начинающий музыкант трубит во всю мочь, лишь бы
его услышали; поэт доводит свой стиль до гротеска, лишь бы заметили, что у него есть стиль.
Храм построен? Убери леса. Зачем мне знать, как ты его строил. В совершенном творении не заметны швы и стыки. Не нос
главное, и не стоит привлекать к нему все мое внимание, поместив его на лбу. Не стоит выбирать самое яркое слово, оно
заслонит образ. И образ не должен быть чересчур броским, иначе он нарушит стиль.

Я жду от тебя того, что ничуть не похоже на материал, из которого ты ладишь ловушку. Ожидаемое сродни молитвенной тишине в
храме, сложенном из камней. Ты твердишь, что презираешь материал, что доискиваешься до сути, и, обуреваемый похвальным
стремлением донести до меня свое труднодоступное послание, громоздишь такую необычайную мышеловку, что я, подавленный ее
величиной, пестротой и причудливостью, уже не различаю маленькой мышки, ради которой ты ее громоздил.

Пойми, если я признал, что ты красноречив, остроумен, что сыплешь парадоксами, – значит, я не получил от тебя письма, ты
просто выступил жонглером на ярмарке. Ты потратил силы впустую, выставил себя, превратив в товар, но я не покупатель. Не
важнее ли завоевать мою душу? А пока я посмотрел, как ты размахиваешь цветными тряпками, пугая воробьев, и пошел дальше
искать себе пристанища.

Вожатый покажет мне путь, но пройду я его сам, он оставит меня в одиночестве, уверив, будто я сам открыл Вселенную. Я шел
за ним, но нашел свое. Однако не думай, что сделаешься ненавязчивым вожатым, протянув мне гладкий шар с едва намеченными
носом, губами, подбородком – если ты так презираешь средства, которыми пользуешься, не навязывай мне тогда и мрамора,
глины, бронзы; они еще материальнее, чем форма губ.

Не навязчив тот, кто не навязывается мне со своим видением, а помогает увидеть мир таким, каким увидел сам.
А вы огрубели, вам кажется, что надо орать во всю глотку, чтобы вас расслышали.
Не рисуй мне пестрого ковра, он одномерен, красноречив для глаз, нем для души и сердца.
*
Твой блаженный остров – мираж, я хочу, чтобы ты это понял. Тебе кажется, что на воле, среди рощ, лугов и пестрых стад, на
просторе, возвышающем душу одиночестве, в горении безграничной любви ты устремишься вверх, будто дерево. Знай, самые
стройные деревья, которые я встречал, выросли не на вольном просторе. Свободные не торопятся расти, они медлят, ощупывая
пространство, и вырастают причудливыми и узловатыми. Растущие в девственном лесу, окруженные соперниками, крадущими у них
свет, рвутся к солнцу вертикалью, они похожи на крик о помощи.

Остров не усилит в тебе чувства освобожденности, не поощрит рвения, усердия и страсти. Если ты жаждешь уединиться в
пустыне – я не имею в виду мечту об отдыхе, что баюкает тебя в городской суете и спешке, – пустоту пустыни нужно оживить,
чтобы она питала душу и сердце, чтобы питала усердие и рвение, – твою пустыню нужно пронизать силовыми линиями. Их может
напрячь природа, может – царство.

В твоей пустыне я размещу колодцы, но скупо, очень скупо, чтобы путь к каждому из них стал ощутим. Чтобы на седьмой день
ты начинал беречь в бурдюках воду. Чтобы мечтал добраться до колодца. Чтобы добирался и ощущал себя победителем. Хотя,
может быть, дорогой терял одного или двух верблюдов – слишком долог путь по бесплодной пустыне. Однако принесенные жертвы
делают колодец еще драгоценней. Караваны, что не сумели до него добраться и погибли в пути, осеняют его особой славой.
Белеют кости на твоем пути, и вдали светится колодец.

Колодцы посреди раскаленных песков, которые ты преодолеваешь – ступени лестницы; пески – твой враг, ты его побеждаешь, ибо
танец начат, и ты должен станцевать его до конца. Потому что тебя подчинил себе уклад пустыни. Потому что я ращу не только
мускулы, но и душу. Ты обращен к лучшему в самом себе…

Но вот я захотел, чтобы ты стал еще богаче, чтобы колодцы, будто магниты, притягивали и отталкивали, а пустыня лепила
тебя, словно руки скульптора, придавая форму душе и сердцу, и я населил ее врагами. Я отдал врагу все колодцы; и для того,
чтобы напиться, тебе понадобится хитроумие, мужество и умение побеждать. Ты будешь идти по чужой земле, завися от племени,
которое живет на ней, жестокого или не очень, сходного с тобой в обычаях или чуждого тебе; и шаги твои будут то громче, то
тише, то осторожнее, то беззаботнее, а пройденный путь каждый день будет иным и особым, хотя все та же пустыня тянется
перед твоими глазами. Все вокруг намагнитится, напряжется, однообразная бескрайняя желтизна окажется многоцветней
благодатных краев с голубыми горами, зелеными долинами, пресными озерами и травой на лугах.

По своей пустыне ты идешь как приговоренный к смерти, а потом как отпущенный на свободу, то приготовившись к любой
неожиданности, то избавленный от всех неожиданностей, то как преследователь, а то с болезненной осторожностью, будто в
спальне любимой, сон которой боишься нарушить.

И хотя твои странствия чаще всего будут мирны и благополучны, окружающее потеряет для тебя свою монотонность,
неукоснительно будешь следовать ты распорядку, к которому принудила тебя пустыня, а танец твой будет щедр на выдумку, богат
и разнообразен.
И вот что еще примечательно: если я отправлю с твоим караваном туриста-путешественника, который не знает твоего языка,
твоих опасений, надежд и радостей, он увидит не колодец, а дырку в песке, которую нужно бы расширить. Он почувствует лишь
томительность нескончаемого пути и будет зевать всю дорогу, ничего не открыв для себя в моей пустыне. Враги? Откуда ему
догадаться о врагах? Враг невидим, он подобен пригоршне семян в руке ветра; для знающего эта малость преобразит всю округу,
как щепотка соли воскресную похлебку.

Если я сумею подчинить тебя правилам моей пустыни, власть ее над тобой будет так велика, что какой бы ты ни был в городе
себялюбец, пошляк или циник, какой бы ты ни был бездельник и лентяй в оазисе, достаточно будет одного-единственного
странствия, и в тебе расцветут душа и сердце. Ты вернешься ко мне, сбросив старую кожу, и захочешь жить жизнью сильных.
Если я сумею приобщить тебя к языку пустыни – не пустыня главное, а напрягающий уклад жизни – то пустыня, будто солнце,
заставит тебя выпустить росток и расти. Ты пройдешь через нее, словно через сказочные кипящие котлы, и когда выйдешь на
другом берегу, то радостно рассмеешься, ощутив свои силу и мужество; женщины сразу признают в тебе того, кого ищут…

Разве что сумасшедший понадеется осчастливить людей, исполнив их желания; он увидел: они в пути, он поверил: цель для них
главное. Будто есть у людей какая-то цель.

Еще и еще повторяю тебе: всего важнее для человека – туго натянутые силовые линии, они держат его в напряжении, рождают
рвение, усердие, одухотворенность. Важны эхо, отзывающееся на каждый шаг, нужда в колодцах и трудность горнего подъема.
Тот, кто вскарабкается на вершину, ободрав колени и локти, не сравнит свою радость с умеренным удовлетворением оседлого,
который в воскресный день втащил свои одряблые телеса на пригорок и разложил их на травке.

Все размагнитится, стоит тебе уничтожить Божественный узел, связующий все воедино. Видя, что человек силится дойти до
колодца, ты решил, что главное – колодцы, и накопал их великое множество. Видя, как люди жаждут бриллиантов, ты раздал
каждому по блестящему камешку. Видя, что люди боятся врагов, ты изничтожил врагов. Видя, как они дожидаются воскресного
отдыха, ты сделал воскресеньем каждый второй день. И вот тут стало ясно, что ты круглый дурак. Ты похож на моего игрока в
кегли: он думал, что чем больше кеглей собьют его рабы, тем ему будет веселее.

Но не подумай, что главное для меня – неудовлетворенные желания. Конечно, желать необходимо, без этого не напрягаются
силовые линии. И колодец, даже если он рядом, нужен тебе тогда, когда тебе захотелось пить. Но если колодец недоступен и ты
никогда не ходишь к нему по воду, то его словно бы и нет для тебя. Нет проку в искусственных нитках, что связывают все
вокруг понарошку. Но если ты в самом деле жаждешь нечто, то почему бы тебе не приближаться к нему не спеша, год за годом
замедляя шаги, чтобы воодушевление страсти озаряло тебя до конца твоих дней? У тебя самого сил на это не хватит, рано или
поздно иссякнет твое рвение – о нем должен позаботиться я. Неторопливость должна диктоваться укладом жизни, он свяжет тебя
и запретит торопиться, а ты изо всех сил будешь ему противиться. Мне нужны твои усилия, но всамделишные: искусственные
препоны – жалкая пародия на жизнь. Обогатишься ты, только преодолев мощное силовое поле. Дать тебе сильного врага – вот моя
главная забота. Только так я помогу тебе. И нечему удивляться: силовое поле всегда создается двумя полюсами.

Ты обогащаешься, копая колодец, ожидая отдыха, добывая алмаз, завоевывая любовь. Ты нищаешь, если у тебя уже есть колодец,
досуг, бриллианты, возможность любить, когда хочешь. Или если ты мечтаешь об этом, не пошевелив и пальцем, чтобы добиться…

Но не думай, что желание иметь и обладание – антиподы, их противопоставили друг другу слова. В жизни есть еще ты сам –
человек, ты снимаешь все противоречия. Если жажда заполучить в тебе и впрямь смертельна, и мешают тебе не досужие выдумки,
а сама жизнь, если она твоя соперница и напарница в танце, – ох, как ты запляшешь! Но если ты взращиваешь в себе хотение,
запрещая себе брать с полки пирожок, то скажу тебе прямо: ты маешься дурью. Много ли проку от игры с самим собой в орла и
решку?

Если в моей пустыне слишком много колодцев, пусть Господь наведет порядок, уничтожив лишнее. Силовые линии должны тяготеть
над тобой, напрягать, направлять, толкать вверх и вперед, всякий раз они будут явлены тебе как некие обстоятельства, отнюдь
не всегда благоприятные, но не оценивай! Их язык ты еще не постиг. А я, пытаясь объяснить тебе суть этого языка, рассказал
тебе о пустыне, о пути от колодца к колодцу.

Так не уповай на чудесный остров, похожий на запасенное впрок благо, блага в нем не больше, чем в обильной жатве
деревянных кеглей. Ты на нем превратишься в сонного вола. Сейчас сокровища твоего острова кажутся тебе нетленными, но как
скоро ты перестанешь их замечать! И чтобы сделать их опять сокровищами, мне придется создать для тебя пустыню, натянуть
силовые линии, сотворить картину, драгоценную своей цельностью и чуждую вещественности.
Если я захочу сберечь для тебя твой остров, то подарю тебе уклад жизни, в котором он будет главным сокровищем.
Фрагмент "Цитадели" Антуана де СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ