Завершив все свои дела ещё при жизни (активной, трудовой), Вернуська с чувством глубокого морального удовлетворения самоустранился, души не замарав. Ему посчастливилось реализовывать себя в сугубо мужском трудовом коллективе: “Верна там дружба, но вернее мщенье. Там за добро - добро. И кровь - за кровь”.
Период становления и возмужания безболезненно проходил под опекой взрослых, повидавших виды, а после и сам повидал. И молодёжи себя передал, подпитываясь её же энергией. Но принцип, до и после, был един: "Делай как я!"
Выбрав всё мыслимое и немыслимое (северные, южные, западные, восточные), он заработал весьма неплохую пенсию. По сравнению с минимальной весьма. Но не всё познаётся в сравнении.
При негласной поддержке детей они, Петя и Света, имея доход в две пенсии (отдалённо приближённой к максимальной и среднестатистической), не бедствовали. Но и жизнь по пустякам не транжирили. Да и желания такого не было, по пустякам…
Короче, можно смело констатировать тот факт, что, подойдя к Рубикону дожития мужской половины населения, Вернуська душу не изгадил.
Он просто шёл (после дождя) по мокрой осени тропинок, но не рвалась тогда душа в промозглость слякотных дождинок: "С судьбой тащили вместе фанты. Ей старость выпала мне детство. Я заорал: "Руби канаты! Сколько той жизни?! Неизвестно!"
И разошлись. Судьба на дачке копает землю со старухой, я со шпаной пинаю мячик… и загрызаю жизнь макухой. Штаны после отцовской носки на мне мешком. Рубаха - тоже. А обувь - мамкины обноски. Один размер. Сказали: "Гоже!"
Кто это там меня за ворот? Гляди! Судьба! "Эй! Хватит спать!" Устала, видно, хочет в город… А мне на кой это копать?"
Записавшись в анахореты, Петька не стал бездельником. Сочиняя эссе и памфлеты, отстукивал понедельники. Но мёрзла душа, понимая: "Маразм этот детям и внукам". Согрела иззябшую Анка, взяв (мысленно) Петьку под руку. Так и пошли рядом бескрайним простором мысли. Она обладала талантом фальшь отличить от жизни…
Там, на вечере выпускников, Вернуська с горечью разочаровался в последнем. "Человеки - это не самое чистоплотное, что есть на этой земле. И в каждом из нас сидят зависть, подлость, жадность, меркантильность и т.д., и т. п., но в разной степени. Отойдя от "великих" дел, заметь, по собственному желанию, я встречался с сослуживцами (на предмет наличия остатков первозданной человечности), с однокашниками… Одноклассники всех чище. Нас объединяет не замаранное жизнью детство. Вот потому-то
наверное и тянет к общению… И мне глубоко плевать кто ты теперь и как. Ты для меня была, есть и будешь Леночка Фартовая. Извини…" - писал он Елене перед вторым своим пришествием в город детства.
Вернуська с радостью и жаждой общения идентифицировал Позумента, Баобаба. В продефилировавшей мимо женщине с лёгкостью опознал Люлечку Стасову. Да и не мудрено. Она, как и сорок лет назад посмотрела на него поверх толстых линз двояковыпуклых очков и удивилась тем же бесстрастным голосом: "Здравствуй, Петя! А ты ничуть не изменился…"
Вовочка Низкополз со своей школьной фразочкой: "Рождённый ползать, упасть не может!" - перебросившись несколькими словами, уразумел, что взять с него, с Вернуськи, нечего и переметнулся к Зяблику, который не стеснялся брать взятки особо крупных размеров, злоупотребляя служебным положением в силовых структурах. Потом все кушали…
Вернуська не стал озвучивать привезённую домашнюю заготовку: "Мы сделаны в СССР. Мы рождены в пятидесятом. Твой папа бывший офицер, твой всю войну прошёл солдатом… Мы дети выживших отцов, которых смерть не досчиталась, мы слёзы безутешных вдов, которым счастий не досталось. Мы дети собственной страны, которой нет, и вряд ли будет. Побеждены? Возрождены? Мы живы! Кто ж за это судит! Мы стартовали в один час, но каждый шёл своей тропой. И каждый каждому из нас приветы шлёт своей строкой.
Меж нами нет (не может быть!) продажных отношений рынка. Ничто нам не мешает жить по совести и без запинки…" Постеснялся, что ли?
А вот с Белокоровиной… теплей с ней как-то. В этом холодном бездушном скопище алчущих счастий людей, так называемом обществе, можно было погреться о своих близких, вернув им заимообразно. А тут Белокоровина. Зачем она себя тратила на него? Сама попросила почитать. И читала. И правила. И хорошо правила. По честному…
Ну что это: "Не слушай, что говорят. Смотри, что делают. Обкуренные женщины рожают. В братоубийственной войне за двести баксов убивают… Не живёт народ, а выживает… в стае. Любовь продажная, да и за деньги совесть… Душа малолитражная, как ж… задница то есть. Свирепство подменило детство. Злодейский нож, взбесясь у сердца, кромсает, режет по живому… Беспомощна образовательная школа. Честь поругана. Оскорблено достоинство. Граница без замка. В опале воинство…"
- похоже на ночной кошмар после долгого сидения у телевизора. Я бы убрала". И он убрал. Много чего убрал по её доброжелательной рекомендации, не жалея…
После интернетобщения с Анкой, Вернуська как-то добрей писать начал. Первой это заметила Иннина. Выбрав всю желчь из архива Петькиного творчества, и доведя посредством Венькиных листовок до абсурда народонаселения любимого города детства, она сумела со своими соратниками реализовать часть плана Якова, создав революционную обстановку. Но чтобы довести её (обстановку) до критической массы нужен был ещё один всплеск гнева и непокорности народного писателя… но он кончился.
Иннина тревожно телеграфировала Анке: "Где кураж?! Где жажда крови?! Где готовность порвать всё и всех зубами… чтоб на развалинах безвластья пестрели наши имена?" Анка была немногословна в ответной телеграмме: "А я причём?"