При всей ироничности и экстравагантности подобной идеи она отражает существование вполне реальной проблемы. Действительно, сегодня, на пороге нового столетия и спустя десять лет после начала масштабнейших общественных преобразований в России, неплохо бы наконец понять, в какой политической системе мы живем. Конечно, неверно было бы полагать, что эта проблема до последнего времени как-то ускользала из поля зрения специалистов. Однако, несмотря на множество кочующих из текста в текст определений, емкой, научно достоверной, терминологически корректной и, главное, общеприемлемой характеристики политического устройства нынешней России до сих пор так и не найдено.

И для того чтобы этот поиск принес наконец желаемые результаты, необходимо, я думаю, ответить сначала на два предварительных, тесно связанных друг с другом вопроса.

Первый из них - это вопрос о том, есть ли у нас вообще основания говорить о нынешнем политическом порядке России как о чем-то уже сложившемся, обретшем некую окончательную форму. Иными словами, можем ли мы считать, что трансформационный процесс, начавшийся в России на рубеже 80-х - 90-х годов, пришел к какому-то логическому завершению, позволяющему судить о достигнутых результатах? Ведь если наше общество до сих пор находится в переходном (или, как говорят политологи, "транзитном") состоянии, то и трудно, если вообще возможно, дать ему какое-то однозначное определение. Все сложности с характеристикой такого общества обусловлены в подобном случае не недостатками аналитических способностей политологов, а совершенно естественной противоречивостью и "текучестью" новой российской реальности на стадии ломки прежних и возникновения новых общественно-политических структур. Однако, для того чтобы понять, продолжается ли, или уже завершился переход нашего общества к н! овому состоянию, мы должны ответить на вопрос о том, в чем заключается суть этого переходного процесса и, соответственно, каковы критерии его завершения.

Глубочайшие и чрезвычайно неоднозначные изменения, переживаемые в последнее десятилетие Россией, не являются, как известно, неким изолированным, сугубо страновым феноменом. Российские преобразования - одно из конкретных проявлений значительно более масштабного и очень сложного процесса поставторитарных демократических трансформаций, изменивших в конце ХХ столетия политический облик большей части мира. Поэтому весьма важным условием осмысления российских трансформаций является адекватное понимание сущности и основных закономерностей общего процесса, обозначаемого сегодня термином "глобальная демократизация".

Если говорить в самом общем виде, то в настоящее время существуют два подхода к характеристике феномена глобальных поставторитарных перемен.

В соответствии с первым из них, нынешняя волна демократизации (так называемая "третья волна", согласно общепринятому определению С.Хантингтона) рассматривается как своеобразное выравнивание мирового политического ландшафта по меркам и ориентирам развитой, либеральной демократии классического западного типа. По сути дела, речь идет о движении всего мира к некоему общему политическому знаменателю, к "единому демократическому берегу". Конечно, такая схема отнюдь не сводится лишь к оптимистическому видению общего вектора политических изменений. Здесь находится место и для трезвого понимания трудностей таких изменений, и для весьма объективных суждений относительно торможения процессов демократизации. И тем не менее соответствующее этой схеме общее понимание сущности идущих в мире перемен заключается в том, что с большими или меньшими трудностями, с большими или меньшими успехами, с большими или меньшими потерями, с разной скоростью, с разной эффективностью, но подавляющая час! ть стран, бывших еще вчера авторитарными, сегодня движется к некоему общему демократическому стандарту, в результате чего происходит своеобразная унификация политической карты мира.

В русле такой общей трактовки процесса "глобальной демократизации" пребывает, судя по всему, и господствующее в отечественной литературе понимание российских преобразований, характеризующееся весьма глубоким пессимизмом, разочарованием в происходящем и унынием в отношении ожидающего нас будущего. Безусловно, оснований для особого оптимизма в оценке российской реальности не так уж много. Вместе с тем своеобразная мода на "посыпание головы пеплом" (и постоянное оплакивание нашей печальной участи) не просто стала утомительной банальностью российской политологии, но и (что гораздо важнее) она лишает нас способности к трезвой, избавленной от излишних эмоций оценке происходящих в стране процессов.

Конечно, если исходить из упомянутой выше концептуальной схемы и расценивать общую тенденцию политических изменений в бывших авторитарных странах как движение (пусть сложное, далеко не прямолинейное, противоречивое, но все же движение) к некоему благостному состоянию либеральной демократии классического типа, к своего рода идеалу политического устройства, то особых поводов для благодушия относительно наших достижений на этом пути действительно нет. Более того, можно понять и то, что разочарования в связи с состоянием нашего общества побуждают некоторых аналитиков и вовсе сомневаться: а движется ли Россия вообще в том направлении, что и большинство других поставторитарных стран? Не выпала ли она из общего русла демократизации? Таких сомнений и даже окончательных констатаций того, что Россия потерпела неудачу в усилиях "прибиться" к общему демократическому "берегу", оказавшись таким образом на обочине общемировой демократизации, высказывается в отечественной литературе нема! ло. В последнее время с аналогичными суждениями нередко выступают и многие зарубежные авторы.

Однако гораздо более продуктивным (во всяком случае - с точки зрения характеристики сегодняшней России), а главное - более соответствующим реальному содержанию нынешней волны поставторитарных перемен представляется другое понимание "глобальной демократизации". В соответствии с ним процесс демократизации трактуется не как унификация политической карты мира, а скорее как диверсификация демократии, как расширение разнообразия демократических вариантов развития. При такой трактовке "глобальной демократизации" речь идет о том, что поставторитарные трансформации последних десятилетий, еще недавно воспринимавшиеся как свидетельство вступления человечества в новую фазу своей истории, а именно в "век либеральной демократии", на поверку не только оказываются сложным и внутренне противоречивым феноменом, но и приводят к возникновению множества несхожих форм общественного устройства, которые могут быть объединены лишь внешними, в известной степени формальными, процедурными атрибутами! демократии.

Если для первого подхода главным является вопрос о том, будет ли автократия сменена демократией, и если будет, то когда, с какими трудностями и благодаря каким факторам, - то для второго подхода основной вопрос заключается в том, каким типом демократии будет сменена автократия. В рамках второго подхода сущность происходящих в мире поставторитарных трансформаций оказывается такова: это не просто постепенная и преодолевающая трудности унификация политических систем (типа "универсализации либеральной демократии"), а скорее расширение типологического разнообразия демократий. Именно к такой трактовке склоняются сегодня многие представители зарубежной политологии. К примеру, С.Хантингтон, подводя своеобразные итоги почти двух десятилетий "глобальной демократизации третьей волны", приходит к выводу, что по мере усвоения формальных демократических институтов все большим числом разнородных обществ "сама демократия становится все более дифференцированной"¹.

Думается, что весь опыт трансформационных процессов последнего периода подтверждает правомерность и, более того, необходимость рассмотрения "глобальной демократизации" именно в такой плоскости. С середины 70-х годов, когда началась нынешняя волна "глобальной демократизации", число государств, относимых к категории демократических, возросло втрое, достигнув, по самым последним подсчетам, 120 (то есть 62% от всех независимых государств). Безусловно, речь идет о самом общем, расширительном толковании понятия "демократическое государство" - толковании, ставящем во главу угла преимущественно "процедурные" аспекты функционирования того или иного политического устройства.

Однако даже внутренняя классификация в рамках этой чрезвычайно широкой категории так называемых "электоральных демократий", ставящая целью разграничить их по уровню "демократичности", дает весьма внушительные результаты. Согласно рейтингу "Фридом хауз", учитывающему не только чисто институциональные, формальные параметры политического устройства, но и реальное положение дел в области гражданских прав и политических свобод, 85 стран из числа "электоральных демократий" классифицировались по состоянию на конец 1999 года как "свободные" (то есть обеспечивающие высокую степень политических и экономических свобод и уважение гражданских прав человека) и 35 стран - как "частично свободные" (то есть допускающие известные ограничения политических прав и свобод). Причем, отметим, что страны, классифицируемые "Фридом хауз" как "свободные", практически отождествляются западной политологией с "либеральными демократиями" или, по крайней мере, рассматриваются как находящиеся у "минимальн! о необходимого эмпирического порога", достижение которого позволяет причислить их к этой категории.

Институциональные изменения, произошедшие в России в начале 90-х годов, позволили ей войти в категорию "электоральных демократий". Однако обольщаться по поводу нашего места в этой "лиге" демократических стран не приходится. Россия находится здесь лишь во "втором эшелоне", классифицируясь только как "частично свободная" страна и пропуская вперед не только, например, Латвию или же Эстонию, но и такие страны как Монголия или даже Самоа и Тринидад и Тобаго, также причисляемые к категории "свободных" стран. Довольно слабым утешением России может служить тот факт, что она пребывает в одной "весовой категории", например, с Турцией, Бразилией или же Мексикой.

Конечно, можно усомниться в безупречности формальной классификации политических систем, дающей такие результаты, и рассуждать об изъянах методологии, позволяющей сводить в одну категорию столь широкий набор совершенно разнородных в культурно-историческом, экономическом, социальном и политическом отношениях стран. В выделяемой "Фридом хауз" группе из 85-ти "свободных" стран наряду со странами классической, прочно утвердившейся демократии, типа США, Великобритании, Швейцарии и т.п., фигурируют и такие разные "новые демократии" как, например, Испания и Румыния, Венгрия и Папуа - Новая Гвинея, Аргентина и Соломоновы Острова, Южная Корея и Бенин и т.д.

Вместе с тем, значительно более существенной, на наш взгляд, проблемой является смысловая размытость самого понятия "демократия". Как признает один из ведущих мировых авторитетов в области теории демократии Р.Даль, "за двадцать пять веков, в течение которых демократия обсуждалась, оспаривалась, поддерживалась, атаковывалась, игнорировалась, утверждалась, реализовывалась, разрушалась и затем иногда вновь восстанавливалась, cогласия относительно некоторых наиболее фундаментальных вопросов, относящихся к сути понятия демократия, судя по всему, так и не возникло"². И действительно, понятие "демократия" относится к числу тех, которые с большим трудом поддаются однозначному толкованию. В свое время Дж.Оруэлл заметил: "Kогда речь идет о таком понятии как демократия, то обнаруживается не только отсутствие его общепринятого определения, но и любые попытки дать такое определение встречают сопротивление со всех сторон... Сторонники люб! ого политического режима провозглашают его демократией и боятся утратить возможность пользоваться этим словом в том случае, если за ним будет закреплено какое-то одно значение"³. Р.Даль констатирует сегодня: "...понятие "демократия" имело разное значение для разных людей, в разное время и в разных местах мира"⁴.

С распространением в наши дни демократических форм правления на новые страны и регионы мира достижение единого понимания демократии не только не приблизилось, но и стало еще более сложным. Использование понятия "демократия" очень часто несет на себе печать идеализированного и весьма туманного образа некоего безусловно позитивного во всех отношениях политического устройства. И хотя достаточно хорошо известна формула Уинстона Черчилля, говорившего о том, что демократия является очень плохой формой правления, отличающейся от других тем, что остальные - еще хуже, своеобразная идеализация демократии остается устойчивым стереотипом не только обыденного массового сознания, но и многих политологических конструкций.

В связи с этим в западной политологии, приложившей немало усилий в плане теоретического осмысления феномена "демократия", появляются в последнее время весьма симптоматичные и, как представляется, вполне обоснованные высказывания по поводу семантической неопределенности, окружающей понятие "демократия". Американский политолог Дж. Мюллер прямо признает, например, что ряд авторов, оценивая характер политического порядка, складывающегося в поставторитарных странах вообще и в посткоммунистических странах в частности, склонны руководствоваться в своих суждениях не "реалистическими стандартами", а неким "туманным идеалом". И это несоответствие между образом демократии и демократической реальностью порождает, как справедливо отмечает политолог, существенные аналитические трудности ⁵. Похоже, что в свете нынешних реальностей глобальной демократизации использование понятия "демократия" с целью характеристики той или иной политической системы мо! жет иметь аналитический смысл лишь при наличии уточняющих это понятие определений. В целом ряде случаев (и в случае с Россией, в том числе) важно ответить не столько на вопрос о том, есть ли в данной стране демократия или нет, а о том, о какой именно демократии идет речь.

И такая конкретизация, как представляется, должна уточнять не столько качественное состояние той или иной демократии (плохая она или хорошая, совершенная или неполноценная, консолидированная или неутвердившаяся), сколько ее характерологические особенности, то есть специфику ее функционирования. Акцентирование внимания на качественных параметрах возникающей демократии пока, как правило, ведет к тому, что реальное состояние поставторитарного общества то и дело соизмеряется с классическими западными демократиями, рассматриваемыми как некий "эталон" качества. При этом, однако, неизбежно упускаются из виду содержательные различия между политическими системами, формирующимися в разных поставторитарных обществах. В конце концов о неполноценности "новых демократий" можно с более или менее одинаковыми основаниями говорить применительно к очень большому числу самых разных стран. Но конкретные, типологические особенности демократий той или иной страны остаются в этом случае вне поля! зрения.

Конечно, совмещение качественной оценки той или иной "новой демократии" с ее содержательной характеристикой - задача непростая. Существует целый комплекс причин, побуждающих рассматривать типологическое разнообразие поставторитарных обществ, вступивших на путь демократизации, главным образом все же с точки зрения оценки их качественных параметров. Часть этих причин носит, так сказать, субъективный характер и отражает уже упомянутую склонность многих аналитиков видеть в классических западных демократиях своеобразный эталон современных политических устройств и, таким образом, описывать все "новые демократии" через призму их соответствия такой "классической модели".

Однако другая часть причин, о которых идет речь, представляется гораздо более существенной. Это - причины объективного порядка, связанные с реальным состоянием "новых демократий". В подавляющем большинстве случаев трансформационные процессы, происходящие в последние десятилетия в поставторитарных обществах, отражают отнюдь не поиск соответствующих конкретной страновой специфике этих обществ новых моделей демократии, а скорее желание воспроизвести те ее модели, которые на протяжении длительного периода функционируют в экономически развитых странах Запада. В результате, типологическое разнообразие "новых демократий" оказывается не более чем разнообразием несовершенств политических систем, возникающих в процессе такого механического копирования "эталонных" образцов, но вовсе не разнообразием моделей демократических устройств.

Вместе с тем, существуют немалые основания усомниться в плодотворности такой установки поставторитарных стран на прямолинейное копирование западных моделей либеральной демократии - моделей, которые во многих случаях просто не соответствуют культурно-историческим, социально-политическим и экономическим реалиям этих стран. Сегодня в нашей литературе можно нередко встретить утверждения о том, что разговор о специфике российской цивилизации и ее отличиях от западной цивилизации ставит целью доказать неприемлемость либеральной демократии для России. К примеру, автор одной из недавних публикаций в журнале "Pro et Contra" прямо пишет, что "тезис о несовместимости российской и западной цивилизации выражает, по сути дела, завуалированное или, может быть, интуитивное неприятие либеральной демократии"⁶. Возможно, для определенной части наших политиков и интеллектуалов левого толка так оно и есть. Однако использование кем-то спекуляций на ! проблеме культурной специфики России (спекуляций, преследующих вполне определенные антидемократические цели) - отнюдь не повод для того, чтобы вообще уходить от серьезного разговора об этой проблематике. Понимание значимости культурно-цивилизационных детерминаций в процессе демократических преобразований достаточно отчетливо звучит сегодня в зарубежной литературе. В одной из последних статей все того же С.Хантингтона подчеркивается, в частности, что центральным вопросом транзитологии становится в наши дни вопрос о том, "до какой степени современная демократия, являющаяся продуктом Запада, может укорениться в незападных обществах"⁷.

Характер общественных трансформаций во многих поставторитарных странах говорит о том, что эталоны западной демократии не могут быть естественным образом усвоены "новыми демократиями", возникающими в незападных цивилизациях, и что результаты демократизации того или иного общества обусловлены его цивилизационными особенностями. Опыт и итоги российского транзита - одно из подтверждений этой истины. На это же указывают и результаты трансформаций в латиноамериканском регионе, на африканском континенте, в странах Азии, да и в странах, возникших на постсоветском пространстве и в посткоммунистическом регионе Восточной и Центральной Европы. Все эти трансформации заставляют усомниться как в возможности незападных обществ в исторически короткие сроки освоить "западный опыт", так и в целесообразности его механического копирования.

Нельзя, однако, не видеть, что реализация демократических проектов была осуществлена во многих, если не в большинстве поставторитарных стран с явным небрежением к культурологическому контексту. Императив "стать такими, как весь цивилизованный мир", определявший, например, действия реформистской и демократически ориентированной части российской политической элиты в начале 90-х годов, отразил господствующую практически во всех поставторитарных странах мотивацию конформистской демократизации. Подражательность, отсутствие творческого, инновационного начала в формировании большинством поставторитарных стран собственных политических систем привела к тому, что пересаженные на незападную почву демократические формы обрели уродливые черты, наполнившись "незападным содержанием". С достаточной очевидностью именно такой результат демократизации проявляется в России. Но далеко не в ней одной. Весьма симптоматична в этой связи постановка английским политологом А.Уэйром вопроса о! вероятности "мутации" традиционной западной модели либеральной демократии в результате ее "экспортирования" в социальную и культурную среду незападных обществ⁸.

Очевидно, было бы несправедливым возлагать всю вину за конформистский характер демократизации лишь на представителей политических элит, непосредственно осуществляющих институциональные трансформации в поставторитарных странах. Нельзя не учитывать и тот идеологический (а в ряде случаев и политический и даже экономический) "прессинг", которому они были подвергнуты и продолжают подвергаться со стороны "мирового демократического сообщества". По сути дела, реализация демократических проектов "третьей волны" осуществляется в условиях чрезвычайно активного внешнего давления со стороны "эталонных" демократий, под воздействием неких навязываемых извне стандартов поведения, которые можно было бы назвать "моральным кодексом строителя демократии". В этом, очевидно, проявляется один из аспектов общего процесса глобализации, сужающего самостоятельность отдельных государств не только в экономической сфере, но и в сфере политического развития и подвергающего их давлению западных образцов! культуры, западных ценностей. И этот аспект глобализации, как и другие аспекты этого явления, несет в себе не только несомненно здоровое, позитивное начало, но и начало явно негативное с точки зрения национальных интересов некоторых "новых демократий". Тем не менее даже учитывая этот "внешний фактор", обусловливающий утрату многими поставторитарными странами инновационного потенциала в процессе демократизации, нельзя не видеть той готовности, с которой большинство политических акторов этих стран восприняло навязанные извне институциональные модели западной демократии.

Все сказанное выше позволяет по-новому взглянуть на сущность и границы того явления, которое описывается термином "демократический транзит".

С точки зрения концепций, рассматривающих "глобальную демократизацию" как некую унификацию политического ландшафта мира в соответствии с классическими стандартами политического устройства западных демократий, "демократический транзит" - это первый этап на пути перехода от авторитаризма к либеральной демократии западноевропейского и североамериканского типа, этап, на котором формируются институциональные основы этого политического устройства. Однако с учетом реального характера процессов "третьей волны", свидетельствующих не столько о пространственном расширении ареала "либеральной демократии" классического типа, сколько о типологическом разнообразии рождающихся общественно-политических систем, совершенно логичным представляется иное понимание "транзита". Думается, что его можно трактовать всего лишь как выход того или иного общества из авторитарного состояния, критерием завершенности которого отнюдь не является обретение поставторитарным обществом какой-то одной из! начально заданной, эталонной формы. "Поразительно, - пишет сегодня, например, французский политолог Ж.Рупник, - насколько широко различаются результаты демократических транзитов в Центральной и Восточной Европе"⁹. Подчеркнем, что при этом имеются в виду не разные уровни социально-экономического развития, достигнутые посткоммунистическими странами Восточной Европы, не многообразие результатов их перехода к рыночной экономике, а различия именно в итогах политической трансформации.

То обстоятельство, что политический облик многих "новых демократий" остается далеким от стандартов, ожидавшихся в соответствии с традиционными концепциями "демократического транзита", нередко трактуется сегодня как свидетельство существования особых трудностей и препятствий на пути осуществления этого "транзита". В политологической литературе можно встретить рассуждения об исчерпании наступательной динамики демократических преобразований, о том, что на смену "приливной волне" демократизации приходит ее "застой", что трансформационные процессы вступили в полосу своеобразной "статики". Применительно к характеру политических трансформаций в посткоммунистических странах вообще и в России в частности - утверждается о "затягивании транзита". При всей трезвости подобных суждений, нетрудно заметить, что их авторы сохраняют общую убежденность в том, что сегодняшняя заторможенность "транзита" - это всего лишь преходящее явление в судьбе переживающих демократизацию стран, что рано и! ли поздно процесс "транзита" получит новые импульсы и обретет необходимое ускорение.

Думается, однако, что очевидная на сегодня неоднородность итогов демократических преобразований в посткоммунистических странах, как и в других странах поставторитарного развития, позволяет, по сути дела, отказаться от представления о том, что эти страны пребывают в переходном (более или менее затянутом, но все же временном, переходном) состоянии, и сделать вывод о длительной (не временной, а именно длительной) устойчивости тех характерологических признаков, которые уже обретены к настоящему времени "новыми демократиями" (и в том числе - Россией) в силу сугубо специфических особенностей того или иного общества.

В большинстве случаев мы являемся свидетелями не более или менее продолжительного замедления переходных процессов, а их завершения. Подавляющее большинство поставторитарных стран, включая и Россию, находится не на некой "промежуточной станции" своего пути трансформации, а в конечном пункте того развития, на которое они оказались сегодня способны. Иными словами, речь идет о полной реализации ими своего потенциала институциональных трансформаций, в результате которых новые политические системы, возникающие на месте прежних авторитарных систем (несмотря на наличие в них одинаковых институциональных признаков демократического устройства), превращаются (и, скорее всего, не могут не превращаться) в нечто существенным образом отличающееся и друг от друга, и от систем, существующих там, где первоначально возникли классические образцы демократии. Это отнюдь не исключает возможности их дальнейших изменений. Но это будет уже обычная, свойственная любому обществу эволюция, а не "тран! зит", если понимать его как радикальную перестройку институциональных конструкций политического устройства.

На это обстоятельство, как представляется, крайне важно обратить внимание, поскольку так можно избавиться от многих излишних иллюзий и неоправданно завышенных ожиданий относительно итогов поставторитарных преобразований. В неменьшей степени это важно и для более трезвого взгляда на сам процесс политических трансформаций. При таком подходе этот процесс предстает не только бесконечной чередой упущенных возможностей и ошибок, допущенных представителями политической элиты, но и с гораздо большей отчетливостью обнаруживается объективная основа происходящего.

Прав, думается, английский политолог Г.Шопфлин, когда он говорит о том, что посткоммунистические системы уже кристаллизовались в "нечто полупостоянное", а сам посткоммунизм является "неким особого рода состоянием, которое, хотя и имеет определенное сходство с западноевропейскими политическими системами и испытывает их влияние, в большинстве других отношений демонстрирует свою собственную внутреннюю динамику"¹⁰. Посткоммунизм, по вполне справедливому, на мой взгляд, мнению Г.Шопфлина, - "нечто значительно большее, чем просто переходный этап" в движении к эталонной демократии, и он может "в течение обозримого будущего оставаться доминирующей особенностью политики" в восточноевропейском регионе¹¹. Мысль эта кажется в полной мере относящейся и к России.

Своеобразным продолжением этой весьма убедительной логики рассуждений является и мнение, формулируемое упоминавшимся уже выше американским политологом Дж. Мюллером. По его убеждению, мышление в категориях транзитологии способствует распространению "среди людей в странах новой демократии в Европе и в других регионах" необоснованных иллюзий по поводу возможности существенного улучшения поставторитарной системы в не столь отдаленном будущем. Однако, пишет Дж.Мюллер, "по всей вероятности, положение здесь уже никогда не станет намного лучшим... Время фундаментальных изменений во многих из этих (поставторитарных - Г.В.) стран в сущности уже осталось позади, и их дальнейшее развитие будет происходить в среде, которая по сути своей является демократической". "Большинство из посткоммунистических стран Центральной и Восточной Европы, так же как и многие из новых демократий в других регионах, - формулирует свой вывод автор, - уже завершили свои переходы к дем! ократии: они уже являются вполне оперившимися демократиями, если не оценивать их по неким идеальным стандартам"¹².

С точки зрения подобных констатаций следует, очевидно, искать ответ и на вопрос о характере политической системы в России. Во всяком случае ближайшей реальной задачей, стоящей перед слабой, весьма далекой от совершенства, во многом уродливой, но тем не менее уже "состоявшейся" российской демократией (задачей именно реальной, а не риторической), является, как это ни прискорбно признавать, не столько ее совершенствование в соответствии с классическими стандартами, сколько сохранение тех завоеваний, которые у нее все же имеются. При этом действительной проблемой российской демократии представляется не то, что тем самым отодвигаются в неопределенно далекое будущее возможности ее продвижения вперед, а то, что укрепляются инерционные механизмы существования и воспроизводства уже имеющихся у нее пороков.

Примечания:

¹ S.Huntington. Democracy for the Long Haul / Journal of Democracy. Vol.7, #2, 1996. P.10.

² R.Dahl. On Democracy. - New Haven, 1999. P.6.

³ Цит. по G.Sartori. The Theory of Democracy Revisited. - Chatham, 1987. P.4.

⁴ R.Dahl. On Democracy. - New Haven, 1999. P.6.

⁵ J.Mueller. Democracy, Capitalism, and the End of Transition / M.Mandelbaum (Ed.). Postcommunism. Four Perspectives. - N.Y., 1996. Pp.102, 104.

⁶ Ю.Федоров. Критический вызов для России / Pro et Contra. Том 4, #4, осень 1999. С.14.

⁷ S.Huntington. After Twenty Years: The Future of the Third Wave / Journal of Democracy. Vol.8, #4, 1997. P.4.

⁸ A.Ware. Liberal Democracy: One Form or Many? / Political Studies. Vol.XL, Special Issue, 1992. P.131.

⁹ J.Rupnik. The Postcommunist Divide / Journal of Democracy. Vol.10, #1, January 1999. P.57.

¹⁰ G.Schoepflin. Postcommunism: The Problems of Democratic Construction / Daedalus. Vol.123, #3, Summer 1994. P.128.

¹¹ Ibid., p.127.

¹² J.Mueller. Democracy: Optimal Illusions and Grim Realities. Research Paper. Center for the Study of Democracy. - University of California, Irvine, 1999. P.13.