Политика в Русском Журнале / Политграмота Политика

Жану Ренуару с вечной признательностью

Федор Августович Степпун (1884-1945), вошедший в историю русской культуры под именем Федора Степуна, по праву считается одним из виднейших русских философов двадцатого века. Его относительная безвестность для широкой публики объясняется его последовательным нежеланием занимать в эмигрантских спорах какие-либо крайние позиции. Правых И.Ильина и Б.Шульгина по сию пору охаживают фундаменталисты, левых Н.Бердяева и прот. Сергия Булгакова √ либералы, на долю центристов √ весьма условных, конечно же, - Степуна, как одно время казалось, просто-напросто не остается общественности.

Но обошлось. Труды Степуна понемногу переиздаются и вот подошел черед полузабытых "Писем прапорщика-артиллериста". О литературных достоинствах этого во всех отношениях замечательного сочинения мы надеемся поговорить в другом месте. Здесь же позволим себе ограничиться рассмотрением социальных вопросов, которым, собственно говоря, и посвящена книга.

Первое письмо прапорщика Николая Федоровича Лугина датировано сентябрем 1914, последнее √ мартом 1917 года. Как и Степун, Лугин сперва гонит австрийцев по Галиции, а после отступает за Карпаты под натиском германцев. Как и Степун, Лугин принимает участие в октябрьских (1915 года) боях под Ригой. Даже ранение они получают одно и то же - задета нога. Поводов к отождествлению автора и героя предостаточно.

Суждения Лугина-Степуна о войне оплачены не литературным, а полевым опытом. По степени приближения к событиям, по особенностям авторской позиции "Письма┘", как мне представляется, могут быть уравнены в правах с "Севастопольскими рассказами" Льва Толстого и гаршинскими текстами о Балканах. Ничего более объективного, напряженного и внутренне здорового русская общественная мысль, пожалуй, не производила на свет.

Тем они интереснее для сегодняшнего читателя, тем более что самый их предмет темен. Первая мировая война вообще едва ли не наименее понятое явление новой истории. Давний обывательский принцип полагать непонятное небывшим явил себя здесь в первозданной чистоте. Как некогда шутили, за 1913 годом сразу следовал год 1919. Кому-то так было удобнее, кому-то спокойнее. Державам-победителям смыслом всемирной катастрофы задаваться было вроде бы и не с руки: взгромоздили Триумфальную арку и ладно. Проигравших империй: Австро-Венгрии, Германии, Турции √ к моменту подписания Версальского мира попросту не существовало. Та же участь постигла полувыигравшую империю - российскую. Бывшие подданные бывших государей пугливо озирались по сторонам, пытаясь обжиться в ужасающей своей новизной действительности. Тут уж было не до войны.

России в этом отношении не повезло дважды. Сперва впавшее в ура-патриотическую крайность общество не желало слышать ни о чем, кроме низложения Вильгельма; столь же быстро дав обратный ход при первых неудачах, оно принялось проклинать ╚безумную и бессмысленную бойню╩. Фединские "Города и годы", антолстовское "Хождение по мукам" да несколько манерных романсов Вертинского √ вот, пожалуй, то немногое, что сформировало наше представление о войне. "Красное колесо" А.И.Солженицына стоит в этом ряду несколько особняком: интерес к событиям на фронте опосредован там куда более значимым, но все же иноприродным явлением русской революции.

Корреспонденция же Н.Лугина принципиально внереволюционна. Последнее письмо обрывается сообщением о волнениях в Петрограде. Перед событиями семнадцатого года словно бы опускается шлагбаум. Между жестокой бессмыслицей и кровавым безумием пролегает межа, не заметить которую невозможно. Книга Степуна посвящена целиком и исключительно мировой войне как сущности и явлению самостоятельно значимому. В сизых снегах Галиции, в слякотной Митаве, в московском лазарете Лугин, когда-то фрайбургский и гейдельбергский студент, пытается понять √ почему? Что есть явление современной войны? Как она стала возможна и содержит ли опыт военного столкновения держав что-либо, кроме отрицательных уроков? В отличие от газетных борзописцев, социалистических агитаторов и великосветских прощелыг, Лугин допускает возможность существования чего-то, что он, да и никто из тех, кто сидит в окопах по обе стороны фронта, пока еще не в состоянии понять.

Прапорщик Лугин думает о том же, о чем думал бы на его месте любой, о том же и немного о философии. И, конечно, о Германии, стране Лессинга и Виндельбанда, стране аэропланов и гаубиц. "От Канта к Круппу" - кажется, так тогда писали русские газеты?

Та Германия, которая столетие назад складывала оружие к ногам Наполеона, которая за полвека до этого искала русской милости, которая и Германией-то стала только благодаря тому, что австрийцы столько раз обманывали русского царя, эта самая Германия, более духовная сущность, чем страна в общепризнанном смысле слова, заковавшись в броню, карабкается по горным склонам и методично, вершина за вершиной, перевал за перевалом, выдавливает русские войска из Галиции.

Но немцы не могут побеждать √ русские не французы - немцы не могут даже систематически воевать, потому┘ Потому, что они немцы, черт возьми! В неизменном мире незыблемых ценностей воюющий немец √ непременно состоит на русской службе или по меньшей мере с дивизией черных гусар врубается во фланг Бонапарта. А вот на тебе √ прет и прет! Лугин пытается додумать до конца главную мысль русского офицера первой мировой: "Почему немцы воюют лучше?" Здесь Фрайбург с Гейдельбергом оказываются как нельзя кстати.

Да, германские солдаты аккуратны и педантичны, да они неплохо вооружены, да, германская тактика более приспособлена к требованиям момента, но каждое из этих условий, пусть даже взятых вместе, не может обеспечить того безусловного преимущества, которым обладает германская армия. По-видимому, дело в другом, дело в боевом духе, а он свидетельствует не столько об армии, сколько о народе в целом, об обществе, о государстве в конце концов.

Немецкий-народ √ народ-профессионал. Он профессионально живет в Германии. Самой Германии еще не было, а он уже в ней жил. Германия √ не столько империя, не столько государство, не столько гражданская повинность, сколько распорядок общественного служения. Со времени декларации Лютера и войн Фридриха в Германии торжествует постоянство отравлений "Wahlverwandtschaft", "Избирательное сродство", как повадились переводить на русский язык это выражение Гете, "Тождество в разности".

Вослед другому классику мировой литературы следовало бы сказать, что все немцы похожи друг на друга, в то время как все русские √ русские по-разному. Конечно, немцы одинаковы ровны в той же мере, насколько все кошки серы. Но сущностное несходство перебивается формальным тождеством Ordnung`а.

Все должно находиться на своих местах. Внутренняя жизнь призвана осуществляться внутри индивида, внешняя √ вовне. И если на ваши внутренние отправления общество смотрит с известной долей снисхождения, то уж касательно внешних √ извольте соответствовать. Так возникает сознание немца, человека, раз и навсегда присягнувшего незыблемости того мира, который он застал при появлении на свет. Его кайзер воплощает единственно возможную верховную власть, парламент √ представительные учреждения, семья √ освященный кирхой союз совместного проживания. Остальных кайзеров, рейхстагов, супругов нет и не может быть ровно настолько, насколько они отличны от единственно возможных в повседневном опыте бюргера. Чего тут больше: крайнего рационализма Лейбница или крайнего волюнтаризма раннего Фихте √ судить трудно. Здесь больше Германии, той земли, в которой, по счастливому выражению Чехова, уж не из Гейне ли взятого: "На девяносто девять полных идиотов приходится один гений". Здесь больше орг! анизации, нежели творчества.

Объектом для своей ненависти Лугин-Степун отчего-то избирает немецкие профессиональные корпорации, так называемые "феррейны": ⌠Дабы извозчику быть первоклассным извозчиком, ему необходимо безусловно верить, что назначение человека быть извозчиком. Так как извозчик, встречаясь с людьми других профессий, не может не поколебать в себе этой веры, то необходимо, чтобы он встречался только с извозчиками. (┘) Отсюда извозчичьи хоровые общества, извозчичьи балы. (┘) В результате (┘) получаются люди (┘) вполне убежденного извозчичьего миросозерцания, люди убежденные (┘), что последние минуты Гете менее значительны, чем рекордные секунды американского рысака."

Тред-юнионизм, столь популярный в Европе девятнадцатого столетия, в Германии оказывается доведенным до своего логического конца. Ограждение работника от произвола предпринимателя выливается в ограждение и консервацию внешних форм жизни этого самого работника, полубессознательный бытовой фатализм. Отплевываясь от извозчичьей Германии, Степун стремится противопоставить ему другой "-изм" фатализму - витализм, поэтике циркуляра поэзию действительности: "Я не понимаю, как они забыли то, что когда-то прекрасно знали, забыли, что жить √ это тоже профессия, которая требует и своего вдохновения, и своего мастерства. Боже, какие все немцы (┘) дилетанты жизни!"

Очевидно, что бюргер не устремлен к многообразию, но отсутствие стремления хоть сколько-нибудь выйти за круг раз и навсегда очерченной повседневности √ не искупается ли оно стремлением вовнутрь, намерением привести к совершенству, что прежде существовало внутри очерченного круга лишь в виде разрозненных элементов?

Несомненно и безусловно: "Немецкая корпорация и семья поют в унисон! Но разве это ничем не связано с принципом церковного пения Лютера, отвергшего полифонический хор католической церкви? (┘) Семья, корпорация и церковь поют унисон, чтобы могли петь все. А вот у нас дома, когда иной раз поют хором, меня заставляют молчать, потому что у меня не хватает слуха. (┘) Немцы домашнее пение ощущают ближе пению церковному, чем к концертному, и выше эстетической ценности звукового феномена ставят процесс слияния всех присутствующих в самом акте (┘) внутреннего переживания."

┘ Когда сегодня наш соотечественник оказывается в Германии, то его поражает тупость и примитивизм √ так ему кажется √ тамошнего федерального телевидения. И днем, и ночью с небольшими перерывами на выпуски новостей по нему крутят одну и ту же бесконечную картинку: за длинными, как немецкое слово, столами, заставленными жратвой √ иначе и не сказать в такт музыке раскачиваются грудастые старушки и сухонькие старички в национальных костюмах. Более неприятного зрелища трудно себе вообразить. Русскому человеку, не вполне остывшему от прелестей Родины, видится в этом нечто чудовищное, демократически-дикое право гражданина современного общества, уставшего от приглаженной действительности, наконец-то сделать что-то плохо, сделать просто потому, что всякий человек имеет право - естественно, в отведенных законом рамках - делать все, что ему заблагорассудится.

Если же проникнуться резонами Степуна, то все превосходно разъясняется. Профессионализм реализует себя в "феррейне", там где обнаруживается предмет единого переживания. Видимый дилетантизм публично являемой социальной действительности являет собой поле поиска общественного единства, принципов соотнесенности каждого с каждым. Человек к человеку, старичок к старушке - все вместе они составляют общество, совокупность людей, объединенных возможностями, в том числе и возможностью петь.

Качественные категории здесь попросту отсутствуют, на их место заступают соображения социальной пропедевтики. В семье, в феррейне, хоре, полку немцу важно сделать, в то время как русскому необходимо сделать по первому разряду. ⌠Проиграть так миллион, полюбить так королеву■ √ широко известное свойство широкой русской натуры является и верным показателем ее социальности.

⌠Русский орфеизм■, признание достойным для себя соперником единого Бога, по сути, стремление глубоко индивидуалистическое, поскольку не признает над собой никаких внешних авторитетов, кроме Единственного. Русский художник, русский промышленник, русский герой исходят из той предпосылки, что кроме них на свете-то и нет никого, потому единственное целеполагание, которое признается ими, целеполагание внутреннее. Общество одновременно умаляется и возводится в абсолют. Всеобщим мнением русский человек пренебрегает в пользу суждений посвященных, несуществующих посвященных. В этом смысле русский оказывается большим немцем, нежели сам немец, ибо его стремление к идеальному не сдерживает решительно ничто. Немец же, в свою очередь, оказывается куда меньшим индивидуалистом, чем это принято считать. Общество милостиво разрешает ему ощущать себя причастным таинству совместного делания, а оно куда как вернее героического порыва.

Да, в каком-то смысле немецкая действительность развивалась от Канта к Круппу, от Фридриха Великого к Мольтке, от систематических усилий великих одиночек до системного напора отнюдь невеликой, но куда более эффективной массы. Русская же жизнь дрейфовала от Суворова к Брусилову: от полубезумного гения антинаполеоновских коалиций до совершенного оперативного безумия генштабистов Первой мировой. И вот они сошлись┘

В этой немыслимой схватке было множество проигравших и только один погибший. Отныне на бранном поле -да и не только на нем √ не находилось места Личности, повсюду, от Вердена до Карса, торжествовала новая правда, правда посредственности, правда феррейна. Извозчиков? Возможно, извозчиков, но они победили, а это означало, что вскоре в целом мире не останется никого, кроме них.

Одним из немногих, кто понял, что на самом деле происходит в воюющей Европе, был французский летчик, а впоследствии кинорежиссер Жан Ренуар, чей лучший фильм ╚Великая иллюзия╩ (1938), рассказывал историю о том, как французский и немецкий аристократы, по сути, вынуждены воевать друг против друга, хотя на самом деле с грубой массой, выступающей под знаменами свободных Франции и Германии, их ровным счетом ничего не роднит.

Они гибли оба √ француз и немец. Русские аристократы гибли чуть позже - где и при каких обстоятельствах, всем давно известно. В мире, прореженном ╚последней╩ войной и извозчичьей правдой, осталось место только для синеблузников.

Иначе и быть не могло, ибо Первая мировая война была первой и, возможно, единственной войной, исполненной исключительно государственного смысла. Общество не видело в ней ничего рационального и, действительно, ничего рационально-общественного в ней, кажется, и нельзя было отыскать. Сосновые доски, изжелта-восковые лица покойников, мерзлые комья земли √ за всем этим невозможно было рассмотреть омерзительную правду новой эпохи, состоявшую в том, что прежней беззаботности пришел конец и что новый строй жизни, за который в течение нескольких веков столь ожесточенно ратовали лучшие умы человечества, предполагает войну как неизбежный элемент отстаивания интересов традиционных государств.

Соревнование товаров по сути своей война. Более удачливый способен выиграть ее силой денег, науки и предприимчивости, менее удачливый вынужден стрелять. Именно вынужден, поскольку каждая капля непролитой крови воздастся стократ. Жестоко, но, кажется единственно возможно, если последовательно идти за гражданской логикой. В противном случае остается единственный выход: перестать быть гражданином вовсе, сократив пределы собственного отечества, как, это сделали те же австрийцы в 1918 году. Даже анекдот такой был.

Так вот, один венец спрашивает у другого о планах на выходные. Тот с важностью сообщает, что задумал объехать всю Австрию на велосипеде. ╚Понятно, - кивает головой собеседник, - а что ты намерен делать в субботу после обеда?╩ По мне так очень смешно.

В отличие от Второй мировой войны, бывшей, что бы там не говорилось, событием абсолютно иноприродным, боевые действия 1914-1918 годов явились часом испытаний государств на предмет степени общественной вменяемости, на предмет понимания задач, стоявших перед ними. В каком-то смысле это была война читателей, война газетчиков, война мыслей и стилей, и только в следующую очередь пушек и дирижаблей. Так не странно ли что в ней одержали верх Франция и Англия? С их-то полемической традицией┘ С их-то художниками-карикатуристами┘

Народы, стремившиеся к свободе и почти обретшие ее, получили возможность ощутить, с чем она в действительности сопряжена. Блаженное право выбирать оборачивалось правом умирать. И мало того: умирать долго, некрасиво, и почти добровольно. Британцев, французов, даже немцев не так жалко √ они хоть приблизительно представляли, на что шли. А Россия?..

Чудовищный парадокс: на Россию свалилось испытание, которое она не только что не понимала, но для понимания которого у нее просто еще не было выработано органа. Как если бы слепого заставляли бы различать цвета, глухого потчевали бы Глюком и Берлиозом, так Россию бросили в окопы. И она сошла с ума. Не могла не сойти.

┘Возможно, недавняя чеченская война и была нашей Первой мировой. Российское общество для этого уже в достаточной степени нерассудительно. Да и карикатуристами с Европой поквитаемся. Вся проблема в извозчиках: откуда же взять столько лошадей? Да и несовременно это как-то. Разве что грядущая Россия станет страной таксистов: быстро, практично и недорого. Даром что в Париже тридцатых таксистами были сплошь врангелевские офицеры.

Эх, тройка, птица-тройка, куда несешься ты?

Не иначе, на техосмотр┘