Я стоял, кажется, на одном из тех островов, которые составляютна нашей земле Греческий архипелаг, или где-нибудь на прибрежье материка,прилегающего к этому архипелагу. О, все было точно так же, как у нас, но,
казалось, всюду сияло каким-то праздником и великим, святым и достигнутым
наконец торжеством. Ласковое изумрудное море тихо плескало о берега и
лобызало их с любовью, явной, видимой, почти сознательной. Высокие,
прекрасные деревья стояли во всей роскоши своего цвета, а бесчисленные
листочки их, я убежден в том, приветствовали меня тихим, ласковым своим
шумом и как бы выговаривали какие-то слова любви. Мурава горела яркими
ароматными цветами. Птички стадами перелетали в воздухе и, не боясь меня,
садились мне на плечи и на руки и радостно били меня своими милыми,
трепетными крылышками. И наконец, я увидел и узнал людей счастливой земли
этой. Они пришли ко мне сами, они окружили меня, целовали меня. Дети солнца,
дети своего солнца, -- о, как они были прекрасны! Никогда я не видывал на
нашей земле такой красоты в человеке. Разве лишь в детях наших, в самые
первые годы их возраста, можно бы было найти отдаленный, хотя и слабый
отблеск красоты этой. Глаза этих счастливых людей сверкали ясным блеском.
Лица их сияли разумом и каким-то восполнившимся уже до спокойствия
сознанием, но лица эти были веселы; в словах и голосах этих людей звучала
детская радость. О, я тотчас же, при первом взгляде на их лица, понял все,
все! Это была земля, не оскверненная грехопадением, на ней жили люди не
согрешившие, жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего
человечества, и наши согрешившие прародители, с тою только разницею, что вся
земля здесь была повсюду одним и тем же раем. Эти люди, радостно смеясь,
теснились ко мне и ласкали меня; они увели меня к себе, и всякому из них
хотелось успокоить меня. О, они не расспрашивали меня ни о чем, но как бы
все уже знали, так мне казалось, и им хотелось согнать поскорее страдание с
лица моего.
Видите ли что, опять-таки: ну, пусть это был только сон! Но ощущение
любви этих невинных и прекрасных людей осталось во мне навеки, и я чувствую,
что их любовь изливается на меня и теперь оттуда. Я видел их сам, их: познал
и убедился, я любил их, я страдал за них потом. О, я тотчас же понял, даже
тогда, что во многом не пойму их вовсе; мне, как современному русскому
прогрессисту и гнусному петербуржцу, казалось неразрешимым то, например, что
они, зная столь много, не имеют нашей науки. Но я скоро понял, что знание их
восполнялось и питалось иными проникновениями, чем у нас на земле, и что
стремления их были тоже совсем иные. Они не желали ничего и были спокойны,
они не стремились к познанию жизни так, как мы стремимся сознать ее, потому
что жизнь их была восполнена. Но знание их было глубже и высшее, чем у нашей
науки; ибо наука наша ищет объяснить, что такое жизнь, сама стремится
сознать ее, чтоб научить других жить; они же и без науки знали, как им жить,
и это я понял, но я не мог понять их знания. Они указывали мне на деревья
свои, и я не мог понять той степени любви, с которою они смотрели на них:
точно они говорили с себе подобными существами. И знаете, может быть, я не
ошибусь, если скажу, что они говорили с ними! Да, они нашли их язык, и
убежден, что те понимали их. Так смотрели они и на всю природу -- на
животных, которые жили с ними мирно, не нападали на них и любили их,
побежденные их же любовью. Они указывали мне на звезды и говорили о них со
мною о чем-то, чего я не мог понять, но я убежден, что они как бы чем-то
соприкасались с небесными звездами, не мыслию только, а каким-то живым
путем. О, эти люди и не добивались, чтоб я понимал их, они любили меня и без
того, но зато я знал, что и они никогда не поймут меня, а потому почти и не
говорил им о нашей земле. Я лишь целовал при них ту землю, на которой они
жили, и без слов обожал их самих, и они видели это и давали себя обожать, но
стыдясь, что я их обожаю, потому что много любили сами. Они не страдали за
меня, когда я, в слезах, порою целовал их ноги, радостно зная в сердце
своем, какою силой любви они мне ответят. Порою я спрашивал себя в
удивлении: как могли они, все время, не оскорбить такого как я и ни разу не
возбудить в таком как я чувство ревности и зависти? Много раз я спрашивал
себя, как мог я, хвастун и лжец, не говорить им о моих познаниях, о которых,
конечно, они не имели понятия, не желать удивить их ими, или хотя бы только
из любви к ним? Они были резвы и веселы как дети. Они блуждали по своим
прекрасным рощам и лесам, они пели свои прекрасные песни, они питались
легкою пищею, плодами своих деревьев, медом лесов своих и молоком их
любивших животных. Для пищи и для одежды своей они трудились лишь немного и
слегка. У них была любовь и рождались дети, но никогда я не замечал в них
порывов того жестокого сладострастия, которое постигает почти всех на нашей
земле, всех и всякого, и служит единственным источником почти всех грехов
нашего человечества. Они радовались являвшимся у них детям как новым
участникам в их блаженстве. Между ними не было ссор и не было ревности, и
они не понимали даже, что это значит. Их дети были детьми всех, потому что
все составляли одну семью. У них почти совсем не было болезней, хоть и была
смерть; но старики их умирали тихо, как бы засыпая, окруженные прощавшимися
с ними людьми, благословляя их, улыбаясь им и сами напутствуемые их светлыми
улыбками. Скорби, слез при этом я не видал, а была лишь умножившаяся как бы
до восторга любовь, но до восторга спокойного, восполнившегося,
созерцательного. Подумать можно было, что они соприкасались еще с умершими
своими даже и после их смерти и что земное единение между ними не
прерывалось смертию. Они почти не понимали меня, когда я спрашивал их про
вечную жизнь, но, видимо, были в ней до того убеждены безотчетно, что это не
составляло для них вопроса. У них не было храмов, но у них было какое-то
насущное, живое и беспрерывное единение с Целым вселенной; у них не было
веры, зато было твердое знание, что когда восполнится их земная радость до
пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих и для
умерших, еще большее расширение соприкосновения с Целым вселенной. Они ждали
этого мгновения с радостию, но не торопясь, не страдая по нем, а как бы уже
имея его в предчувствиях сердца своего, о которых они сообщали друг другу.
По вечерам, отходя ко сну, они любили составлять согласные и стройные хоры.
В этих песнях они передавали все ощущения, которые доставил им отходящий
день, славили его и прощались с ним. Они славили природу, землю, море, леса.
Они любили слагать песни друг о друге и хвалили друг друга как дети, это
были самые простые песни, но они выливались из сердца и проницали сердца. Да
и не в песнях одних, а, казалось, и всю жизнь свою они проводили лишь в том,
что любовались друг другом. Это была какая-то влюбленность друг в друга,
всецелая, всеобщая. Иных же их песен, торжественных и восторженных, я почти
не понимал вовсе. Понимая слова, я никогда не мог проникнуть во все их
значение. Оно оставалось как бы недоступно моему уму, зато сердце мое как бы
проникалось им безотчетно и все более и более. Я часто говорил им, что я все
это давно уже прежде предчувствовал, что вся эта радость и слава сказывалась
мне еще на нашей земле зовущею тоскою, доходившею подчас до нестерпимой
скорби; что ,я предчувствовал всех их и славу их в снах моего сердца и в
мечтах ума моего, что я часто не мог смотреть, на земле нашей, на заходящее
солнце без слез... Что в ненависти моей к людям нашей земли заключалась
всегда тоска: зачем я не могу ненавидеть их, не любя их, зачем не могу не
прощать их, а в любви моей к ним тоска: зачем не могу любить их, не ненавидя
их? Они слушали меня, и я видел, что они не могли представить себе то, что я
говорю, но я не жалел, что им говорил о том: я знал, что они понимают всю
силу тоски моей о тех, кого я покинул. Да, когда они глядели на меня своим
милым проникнутым любовью взглядом, когда, я чувствовал, что при них и мое
сердце становилось столь же невинным и правдивым, как и их сердца, то и я не
жалел, что не понимаю их. От ощущения полноты жизни мне захватывало дух, и я
молча молился на них.

Да, да, кончилось тем, что я развратил их всех! Как это могло
совершиться -- не знаю, не помню ясно. Сон пролетел через тысячелетия и
оставил во мне лишь ощущение целого. Знаю только, что причиною грехопадения
был я. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства,
так и я заразил собой всю эту счастливую, безгрешную до меня землю. Они
научились лгать и полюбили ложь и познали красоту лжи. О, это, может быть,
началось невинно, с шутки, с кокетства, с любовной игры, в самом деле, может
быть, с атома, но этот атом лжи проник в их сердца и понравился им Затем
быстро родилось сладострастие, сладострастие породило ревность, ревность --
жестокость... О, не знаю, не помню, но скоро, очень скоро брызнула первая
кровь: они удивились и ужаснулись, и стали расходиться, разъединяться.
Явились союзы, но уже друг против друга. Начались укоры, упреки. Они узнали
стыд и стыд возвели в добродетель. Родилось понятие о чести, и в каждом
союзе поднялось свое знамя. Они стали мучить животных, и животные удалились
от них в леса и стали им врагами. Началась борьба за разъединение, за
обособление, за личность, за мое и твое. Они стали говорить на разных
языках. Они познали скорбь и полюбили скорбь, они жаждали мучения и
говорили, что Истина достигается лишь мучением. Тогда у них явилась наука.
Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности и поняли эти
идеи. Когда они стали преступны, то изобрели справедливость и предписали
себе целые кодексы, чтоб сохранить ее, а для обеспечения кодексов поставили
гильотину. Они чуть-чуть лишь помнили о том, что потеряли, даже не хотели
верить тому, что были когда-то невинны и счастливы. Они смеялись даже над
возможностью этого прежнего их счастья и называли его мечтой. Они не могли
даже представить его себе в формах и образах, но, странное и чудесное дело:
утратив всякую веру в бывшее счастье, назвав его сказкой, они до того
захотели быть невинными и счастливыми вновь, опять, что пали перед желанием
сердца своего, как дети, обоготворили это желание, настроили храмов и стали
молиться своей же идее, своему же "желанию", в то же время вполне веруя в
неисполнимость и неосуществимость его, но со слезами обожая его и поклоняясь
ему. И однако, если б только могло так случиться, чтоб они возвратились в то
невинное и счастливое состояние, которое они утратили, и если б кто вдруг им
показал его вновь и спросил их хотят ли они возвратиться к нему? -- то они
наверно бы отказались. Они отвечали мне: "Пусть мы лживы, злы и
несправедливы, мы знаем это и плачем об этом, и мучим себя за это сами, и
истязаем себя и наказываем больше, чем даже, может быть, тот милосердый
Судья, который будет судить пас и имени которого мы не знаем. Но у нас есть
наука, и через нее мы отыщем вновь истину, но примем ее уже сознательно.
Знание выше чувства, сознание жизни -- выше жизни. Наука даст нам
премудрость, премудрость откроет законы, а знание законов счастья -- выше
счастья". Вот что говорили они, и после слов таких каждый возлюбил себя
больше всех, да и не могли они иначе сделать. Каждый стал столь ревнив к
своей личности, что изо всех сил старался лишь унизить и умалить ее в
других, и в том жизнь свою полагал. Явилось рабство, явилось даже
добровольное рабство: слабые подчинялись охотно сильнейшим, с тем только,
чтобы те помогали им давить еще слабейших, чем они сами. Явились праведники,
которые приходили к этим людям со слезами и говорили им об их гордости, о
потере меры и гармонии, об утрате ими стыда. Над ними смеялись или побивали
их каменьями. Святая кровь лилась на порогах храмов. Зато стали появляться
люди, которые начали придумывать: как бы всем вновь так соединиться, чтобы
каждому, не переставая любить себя больше всех, в то же время не мешать
никому другому, и жить таким образом всем вместе как бы и в согласном
обществе. Целые войны поднялись из-за этой идеи. Все воюющие твердо верили в
то же время, что наука, премудрость и чувство самосохранения заставят
наконец человека соединиться в согласное и разумное общество, а потому пока,
для ускорения дела, "премудрые" старались поскорее истребить всех
"непремудрых" и не понимающих их идею, чтоб они не мешали торжеству ее. Но
чувство самосохранения стало быстро ослабевать, явились гордецы и
сладострастники, которые прямо потребовали всего иль ничего. Для
приобретения всего прибегалось к злодейству, а если оно не удавалось -- к
самоубийству. Явились религии с культом небытия и саморазрушения ради
вечного успокоения в ничтожестве. Наконец эти люди устали в бессмысленном
труде, и на их лицах появилось страдание, и эти люди провозгласили, что
страдание есть красота, ибо в страдании лишь мысль. Они воспели страдание в
песнях своих. Я ходил между ними, ломая руки, и плакал над ними, но любил
их, может быть, еще больше, чем прежде, когда на лицах их еще не было
страдания и когда они были невинны и столь прекрасны. Я полюбил их
оскверненную ими землю еще больше, чем когда она была раем, за то лишь, что
на ней явилось горе. Увы, я всегда любил горе и скорбь, но лишь для себя,
для себя, а об них я плакал, жалея их. Я простирал к ним руки, в отчаянии
обвиняя, проклиная и презирая себя. Я говорил им, что все это сделал я, я
один, что это я им принес разврат, заразу и ложь! Я умолял их, чтоб они
распяли меня на кресте, я учил их, как сделать крест Я не мог, не в силах
был убить себя сам, но я хотел принять от них муки, я жаждал мук, жаждал,
чтоб в этих муках пролита была моя кровь до капли. Но они лишь смеялись надо
мной и стали меня считать под конец за юродивого. Они оправдывали меня, они
говорили, что получили лишь то, чего сами желали, и что все то, что есть
теперь, не могло не быть. Наконец, они объявили мне, что я становлюсь им
опасен и что они посадят меня в сумасшедший дом, если я не замолчу. Тогда
скорбь вошла в мою душу с такою силой, что сердце мое стеснилось, и я
почувствовал, что умру, и тут... ну, вот тут я и проснулся.

Интересный сон приснился главному герою. Нормальный земной человек не сможет жить в раю, он обязательно все исказит и развратит жителей рая. Но как? Как он сможет это сделать?... Очень просто, он расскажет о справедливости и равенстве.

И глупые райские люди поведутся на это из любви, которая постепенно заменится жертвой. Жертва - это то чему нет места в раю, а в нашей повседневной жизни она наблюдается везде. Жертва - это та же взятка. Принеся её (жертву), можешь стать обладателем чего-то незаслуженно.

Торговля вот основа жертвы. Жертвуя, человек надеется что-то получить взамен. Суть жертвы - это ссудный процент, без которого не обходится ни одна сделка.





ВОТ ТАК, БЛАГОДАРЯ ЖЕРТВЕ ИСЧЕЗЛО САМО ПОНЯТИЕ О ЖИЗНИ В РАЮ.