Эта тема озвучена мной в видео, текст ниже:

Ссылка на видео: https://youtu.be/IVuTgDg1dkU

* * *

Я не знаю, как вернее назвать историю, которую хочу рассказать, — фантастической, сказочной или вполне реальной. Да это и неважно. Важно, что я действительно знал этого человека.

Мы познакомились с ним на втором курсе. Теперь мне даже трудно припомнить — почему только на втором? Кажется, он перевелся к нам откуда-то из другого города, там у него вроде бы было какое-то неприятное приключение, ему пришлось уйти из института и уехать. И вот он появился у нас. У него было сравнительно редкое по нынешним временам имя - Матвей, сокращенно звали его Мотей. Мотя Кудрявцев. 

Сначала он произвел на нас впечатление веселого, компанейского, общительного парня. Нам нравилась та бесшабашная легкость, с которой он относился к ударам судьбы, а точнее говоря - к двойке за курсовую работу или к хилой троечке, полученной на экзамене. Причем это не было позой, не было притворством. Иной студент изо всех сил тщится показать свою залихватскую удаль, свое безразличие к оценкам, может похваляться, что лишь в последнюю ночь перед экзаменом взялся за учебник и ничего, мол, где наша не пропадала, но все это лишь фанфаронство - на самом деле так и плещется в глазах у него тоскливый страх, когда идет он на экзамен. 

Мотя же Кудрявцев был не таков. Он действительно обладал способностью мгновенно отрешаться от выпадавших на его долю неудач и неприятностей. Он хохотал и острил, как ни в чем не бывало, и эта его веселость невольно всякий раз придавала бодрости и нам. Впрочем, человек он был способный, науки давались ему без особого труда, и если время от времени его все же подстерегали провалы, то лишь из-за неорганизованности, бесшабашности его характера.

Разумеется, многие девчонки нашего курса моментально влюбились в Мотю Кудрявцева. Послушать их, так можно было подумать, что единственная выдающаяся личность на курсе — это Мотя Кудрявцев. Его имя так и витало в воздухе. И вот что ведь странно — достанься такое дурацкое имя кому-либо другому, и человеку этому не избежать бы насмешек. А тут даже имя умиляло, приводило в восторг наших девиц. «Мотечка, ты идешь в буфет?», «Мотечка, смотаемся после лекций в кино?», «Мотечка… Мотечка…» 

Надо сказать, что и внешне он был достаточно привлекателен: высокий, широкоплечий, к тому же пышная шевелюра и ясные голубые глаза придавали ему несколько артистический вид. Вообще, он был артистичен от природы и потому как-то очень легко и быстро оказался почти незаменимым человеком в нашем театре студенческих миниатюр, — это тоже способствовало его популярности. Так что было отчего нашим девчонкам потерять голову. 

Впрочем, все шло хорошо до тех пор, пока увлеченность Мотей походила скорее на игру во влюбленность, чем на настоящую, сильную привязанность. А потом начались трагедии.

Я хорошо помню, как плакала навзрыд, одна в пустой аудитории, Галка Величко, плакала, уронив голову на руки, с каким-то тоненьким, бессильным подвыванием, как плачут только глубоко обиженные дети. Я зашел в аудиторию, чтобы взять забытый конспект, и остановился в растерянности, не зная, как поступить. То ли подойти к ней, то ли сделать вид, будто я ничего не заметил. Она сама подняла заплаканное лицо и сказала сердито:

— Не обращай внимания. Сейчас все пройдет.

Галка Величко была славной девчонкой. Она принадлежала к тем доверчивым, открытым натурам, кто особенно болезненно переживает любую несправедливость. Пожалуй, не было на курсе человека более отзывчивого, более готового прийти на помощь, пожалеть, поддержать, ободрить, чем Галя Величко. Она могла отдать взаймы последнюю трешку, потому что всегда была уверена, что тому, кто просит, эта трешка необходима гораздо больше, чем ей самой, могла поздним вечером одна ехать через весь город к заболевшей подруге, переживая и волнуясь за нее, могла подобрать и принести в общежитие выброшенного кем-то щенка, искренне страдая от жестокости людей, которые без колебаний обрекли на медленную гибель живое существо.

— Галя, что случилось? Что с тобой? — растерянно спросил я.

Только что, подходя к аудитории, я встретил в коридоре Мотю Кудрявцева. Он промчался мне навстречу с жизнерадостным гиканьем, подпрыгивая и взмахивая рукой — словно волейболист, гасящий мяч. Но в тот момент в моем сознании еще никак не связались Мотя Кудрявцев и плачущая Галя Величко. Может быть, оттого, что уж слишком разительным был контраст между ее безудержными слезами и его залихватской, мальчишеской веселостью.

— Ничего, не обращай внимания, — повторила Галя, вытирая слезы и пытаясь улыбнуться. — Я сама виновата.

Ну конечно же, что бы ни случилось с ней неприятного, тяжелого, она всегда была склонна винить только себя, она как бы и мысли даже не допускала, что кто-то мог намеренно обидеть ее, намеренно причинить зло.

Она так и не захотела тогда сказать ничего больше, так и не призналась в истинной причине своих слез. О том, что плакала она из-за Моти Кудрявцева, я узнал лишь много позже и, разумеется, не от нее. Сама же Галя только однажды, словно оправдывая Мотю, сказала задумчиво:

— Он ведь как малый ребенок: причинит боль и даже не заметит, что тебе больно…

Но еще до того, как я услышал от нее эти слова, произошел еще один знаменательный случай, тоже связанный с Мотей Кудрявцевым.

Было это во время зимней сессии. Как обычно, именно в эти дни всплывают и начинают будоражить студентов различные легенды о профессорах, которые якобы особенно свирепствуют на экзаменах и даже круглых отличников легко сажают на мель каверзными дополнительными вопросами. 

Чаще всего в этих рассказах фигурировала фамилия профессора Хохлачева, преподававшего у нас сравнительную грамматику. О нем говорили, будто он только посмеивается в свою седую бородку, если замечает, что тот или иной студент пользуется шпаргалками, а то и вовсе выходит на некоторое время из аудитории, чтобы предоставить студентам полную свободу действий, но зато потом с легкостью доказывает абсолютную беспомощность своих слушателей. Именно профессору Хохлачеву нам и предстояло сдавать зачет. 

Конечно, в нашей группе, как и в каждой студенческой группе, были девицы, которые впадали в паническое состояние, в некий транс даже перед самым пустяковым зачетом или экзаменом, уверяя всех, что абсолютно ничего не помнят и не знают. В общем-то, это был своего рода обязательный обряд, исполняемый перед каждым зачетом или экзаменом. Но все это не шло ни в какое сравнение с той паникой, которая царила в нашей группе перед сдачей зачета профессору Хохлачеву. 

Те из девчонок, кто уже совершенно уверился в своем провале, жались поближе к Моте Кудрявцеву, словно надеясь, что его ленивое благодушие, его насмешливая самоуверенность передадутся и им.

И вот как раз в этот момент, когда наша группа толпилась в коридоре, возле дверей аудитории, в ожидании профессора, Мотя вдруг изрек:

— А что, девчата, хотите, я вас избавлю от Хохлачева?

— Мотечка, не шути так, не надо, — сказала Люба Куриленко, которая уверяла, что на любой зачет является в полуобморочном состоянии. — Не шути так, а то вдруг мы поверим?..

— Нет, я на полном серьезе. Хотите? Немного гипноза, немного телепатии, я собираю свою волю в кулак… я концентрирую свою волю… я превращаю ее в целенаправленный луч…

Конечно, мы не сомневались, что все это треп, шуточки, клоунада — тем более что Мотя тут же поторопился исчезнуть, видно опасаясь в конце концов навлечь на себя гнев тех, кого только что разыгрывал. А мы продолжали томиться возле аудитории. Но прошло десять минут, пятнадцать — профессора Хохлачева все не было. И вдруг пронесся слух, что Хохлачева сегодня не будет вовсе — вместо него у нас примет зачет доцент Куликовская. Мотя уже был тут как тут.

— Ну, что я говорил? — ликовал он. — Немного гипноза, немного телепатии, и дело в шляпе.

Мы окружили Мотю, мы шумно выражали свое восхищение. И в этот момент раздался рассудительный голос Стасика Дубова:

— Да ни при чем здесь Мотина телепатия! Я все разведал. Просто у Хохлачева дома несчастье, его срочно вызвали. Старику чуть плохо не стало. Слышите, ребята? Мотя здесь совершенно ни при чем.

Так ли уж ни при чем был в этой истории Мотя? Или и верно — его обещание избавить нас от Хохлачева и срочный отъезд профессора были лишь случайным совпадением? Или… Но, глядя на благодушно-веселое, беспечное Мотино лицо, я не мог поверить, что он, Мотя, мог бы решиться на подобный поступок… Одним словом, Мотя Кудрявцев и после этой истории оставался для нас все тем же Мотей Кудрявцевым — беззаботным и добродушным парнем.

Было у Моти еще одно свойство, которое казалось нам привлекательным. Он был необидчив, незлопамятен, и, если его упрекали в чем-нибудь, посмеивались над ним или критиковали на собраниях, он никогда не обижался, не злился, он смотрел на говорившего в лицо ему не очень приятную правду своими ясными глазами, смотрел внимательно и, я бы сказал, даже приветливо. 

Подобное свойство Мотиной натуры поражало многих, и его весьма долгое время ставили в пример, как человека, умеющего правильно реагировать на критику, пока наконец не обнаружилось, что дальше умения терпеливо слушать эта черта его характера не простирается. Он мог дать обещание и не выполнить, но при этом, встретив впоследствии человека, которого подвел, глядел на него с такой детской невинностью, с такой веселой открытостью, с таким добродушием, что невольно начинало казаться: сердиться или расстраиваться попросту не из-за чего. 

Более того — даже стыдно вдруг становилось за свои прежние мысли, за те нелестные слова, которые ты еще час назад готов был послать в адрес Моти. Одним словом, Мотя был из тех людей, которых легко прощают. Большинство из нас, его товарищей по курсу, считало, что Мотю Кудрявцева надо принимать таким, каков он есть. 

«Я — легкий человек», — говорил он о себе, и, пожалуй, в этом была доля правды. Во всяком случае, это его легкое отношение к жизни было заразительным, рядом с ним многие проблемы вдруг переставали быть проблемами. Правда, стоило Моте удалиться, уйти, как проблемы, разумеется, возвращались, но, может быть, это случалось оттого, что нам были неведомы некие секреты, которые знал Мотя?

При всех Мотиных недостатках его считали безусловной достопримечательностью нашего факультета, им даже гордились.

На четвертом курсе Мотя женился. К тому времени его короткий роман с Галей Величко уже давно закончился, и теперь он остановил свой выбор на Ольге Пороховской. В отличие от мягкой Гали Величко Ольга обладала весьма волевым, даже с оттенком суровости, характером. Она была комсоргом нашего курса, отличницей, именной стипендиаткой, и при всей своей влюбленности в Мотю смотрела на него, как нам казалось, с некоторой снисходительностью. Мы были убеждены, что теперь-то Ольга возьмет нашего Мотю в ежовые рукавицы, быстренько перевоспитает, перекует на свой лад, — уж слишком беспомощным и добродушным казался Мотя рядом со своей невестой. Во всяком случае, во время свадьбы шутливые тосты на эту тему не иссякали. И сам Мотя посмеивался вместе со всеми над собой.

А через три месяца Ольга ушла от Моти. Было в этом столь стремительном разводе что-то необъяснимое для нас, загадочное. Ольга хранила молчание, ее гордость была явно уязвлена, она замкнулась в себе. Мотя же все с той же своей веселой открытостью говорил:

— Не сошлись характерами. О чем свидетельствует статистика? Люди чаще всего разводятся оттого, что не сошлись характерами. А чем мы хуже других?

Он явно дурачился, но вот странное дело: наши симпатии отчего-то склонялись не к замкнувшейся, погруженной в свои переживания Ольге, а к беззаботному и веселому Моте. Наверно, это было несправедливо, но это было так.

Только значительно позже, уже летом, когда мы вместе с Ольгой Пороховской были на практике, она как-то сказала мне в порыве внезапной откровенности:

— Мне он тоже казался легким человеком. Но это неправда. Он - не легкий человек. Он - страшный человек. И знаешь, чем он страшен? У него нет души. Он бездушен.

Меня поразило тогда, с какой силой убежденности произнесла она эти слова, и все-таки они показались мне несомненным преувеличением, явной несправедливостью по отношению к Моте, продиктованной уязвленным женским самолюбием.

Однако прошло полгода, и я стал свидетелем события, которое сразу заставило меня вспомнить об этом коротком разговоре с Ольгой.

Я уже упоминал, что Мотя Кудрявцев участвовал в самодеятельности, причем далеко не на последних ролях. Приближались каникулы, и театру студенческих миниатюр предстояло ехать на гастроли, в гости к студентам Болгарии. Все, кто играл в театре, давно уже ждали этой поездки, и Мотя, разумеется, не меньше других. С утра до вечера только и разговоров было, что о гастролях. 

И вот за день или за два до отъезда на имя Матвея Кудрявцева пришла телеграмма. Мотя прочел ее, и какое-то странное - жалкое, что ли? - выражение промелькнуло на его лице: будто кто-то незаслуженно и внезапно обидел или огорчил его.

— Что-нибудь случилось? — спросил я. — Откуда телеграмма?

— Аа… Из дома… — Он махнул рукой и побежал, заторопился: предгастрольные хлопоты занимали его.

Через день Мотя вместе с театром студенческих миниатюр укатил в Болгарию. 

А еще через неделю, когда Мотя по-прежнему пребывал на гастролях, в общежитии института появилась мать Моти Кудрявцева. Это была высокая, худощавая, спортивного склада женщина, уже седая, с тонкими, нервными чертами лица. От нее я и узнал, что было в той телеграмме, которую получил Мотя. «Отец тяжело болен. Приезжай» — такой текст был в той телеграмме.

Однако Мотин отец так и не дождался сына.

— Впрочем, я знала, что он не приедет, я с самого начала знала, что он не приедет, — повторяла Мотина мать с грустной безнадежностью. — Это я сама во всем виновата, я сама…

В тот же вечер я услышал от нее поистине странную историю Мотиной жизни. Вот она, эта история.

Да, я сознаю, я понимаю, мне некого винить, кроме себя. И все-таки я ведь одного только хотела: чтобы он был счастлив. Я так боялась, что он вырастет несчастным человеком. Когда Мотя был ребенком, я не сомневалась, что так оно и будет. Мысль эта была для меня просто невыносима — если у вас есть мать, вы поймете меня. Какая мать не хочет счастья своему ребенку?..

Вся беда в том, что Мотя рос крайне впечатлительным, неуверенным в себе мальчиком. Любая, даже самая мелкая неудача, любой неуспех, любая обида переживались им так сильно, заставляли горевать так неподдельно и отчаянно, что смотреть на него было больно. Я помню, как он рыдал, когда в первом классе ему впервые поставили двойку. 

Нет, я и не думала ругать его, как это делают другие матери, наоборот, я всячески пыталась утешить его, но у мальчика был такой несчастный вид, словно эта двойка казалась ему последней, единственной и решающей отметкой в его жизни. В другой раз он вдруг заявил мне, что не пойдет больше в школу, никогда не пойдет, и я долго не могла добиться, в чем дело, что же произошло. На все мои расспросы он отвечал молчанием. Я обратилась к учительнице, но и она ничего толком не могла объяснить. И только на второй или третий день Мотя наконец собрался с духом и признался мне, что случилось. Оказывается, его дразнили мальчишки за его имя. 

Я пыталась внушить ему, что в любой школе мальчишки всегда дразнят друг друга и в этом нет ничего такого уж страшного, просто, чем меньше обращаешь внимания, тем меньше тебя будут дразнить. Я даже рассказала ему, что и меня в детстве тоже дразнили, и причем довольно обидно. Но этот рассказ вдруг произвел на него совершенно не то впечатление, на которое я рассчитывала. Я вдруг увидела в его глазах жалость — теперь он переживал не только за себя, но и за меня. Он не мог понять, как я сумела смириться с подобной обидой.

Надо сказать, что по натуре Мотя был отзывчив, его очень легко было разжалобить, а то и обмануть. Его одноклассники нередко пользовались этим. И эта черта его характера мне, а особенно Мотиному отцу, моему мужу, казалась признаком полной неприспособленности к жизни. Кроме того, ему слишком легко было причинить боль, и я все чаще задумывалась над тем, чем же обернется для него будущая взрослая жизнь, не станет ли она для него лишь источником обид, горестей и чувства неудовлетворенности.

«Ну хорошо, - думала я, - все, что происходит с ним сейчас, в детстве, в общем-то пустяки, мелочи, не столь уж значительные события. А если на его долю выпадет действительно серьезное переживание, если ему вдруг придется столкнуться с несчастьем, с настоящим несчастьем, что с ним тогда будет?» Вот что тревожило меня изо дня в день, вот что не давало мне покоя.

Теперь, задним числом, я сознаю, что, наверно, многое тогда преувеличивала, что нередко обыкновенные мальчишеские слезы, синяк, полученный в ребяческой потасовке, любая нанесенная моему сыну обида воспринималась мною, именно мною, с особой остротой и болезненностью. Иначе говоря, я мечтала избавить от этих переживаний не только его, но и себя. Хотя тогда мне, конечно, казалось, что я думаю только о нем.

Главное - Мотя очень долго помнил все свои обиды и горести, он словно бы копил их в себе. Если бы он забывал их быстрее! Если бы у него была короткая память на собственные беды! Ведь, в сущности, уметь быстро, почти мгновенно забывать свои обиды и горести, отключаться от них, отключаться от всего неприятного, что встречается на твоем пути, — это и значит быть счастливым. Не так ли? 

Действительно, как немного нужно для счастья - только уметь забывать. Эта мысль, это маленькое открытие и стало первым толчком, первым шагом к тому, что произошло дальше.

Впрочем, должна признаться, мысль эта пришла мне в голову вовсе не случайно, не сама собой. В то время я работала в лаборатории профессора Снеговского. Может быть, вы слышали такую фамилию? Именно он, профессор Снеговский, впервые теоретически обосновал возможность управления памятью. «В конечном счете, - говорил он, - именно память, ее избирательность формируют человека. И сумей мы влиять на эти процессы, сумей помочь человеку одни события, впечатления, образы закреплять, задерживать в памяти, а другие — отбрасывать, забывать, — и мы тем самым сумеем уберечь человека от всего низкого, жестокого, дурного…» Такова была суть его идеи.

И чем чаще в мыслях своих я обращалась к тем проблемам, над которыми работал профессор Снеговский, тем больше склонялась к убеждению, что это сама судьба привела меня к нему в лабораторию, что это сама судьба указывает мне путь, которым я должна воспользоваться.

 «Разве впоследствии я смогу простить себе, — думала я, — если буду знать, что у меня была возможность сделать сына счастливым, избавить от ненужных переживаний, и я упустила эту возможность?» 

Так я уговаривала себя, потому что решиться на подобный шаг ведь тоже было непросто. Вы должны понять, сколько я всего передумала, сколько бессонных ночей провела, сколько намучилась от одних этих мыслей! Я то совсем уже решалась обратиться к Снеговскому, то снова отказывалась от этой мысли.

Поводом, конкретным поводом, который заставил меня отбросить последние сомнения, стал пустячный случай. Подброшенный котенок.

 Кто-то подбросил его к нам на лестницу, он мяукал, мяуканье его становилось все слабее, и Мотя умолял взять его. Однако у нас дома уже жила одна кошка, кстати тоже подобранная когда-то по Мотиной просьбе, - не могла же я превращать квартиру в кошачий питомник. К утру мяуканье стихло, котенок исчез, я не знаю, что с ним стало, но Мотя был уверен, что котенок погиб. Как он горевал тогда, как плакал! Этого я больше не могла вынести. Если гибель бездомного котенка становится для него настоящей трагедией, подлинным горем, что же будет дальше?

Тогда-то я и пришла к профессору Снеговскому. Я хорошо помню наш разговор с ним.

— Да, я могу сделать то, о чем вы просите, — сказал он. — Ваш сын будет легко забывать все неприятное, тяжелое, причиняющее боль. Я могу это сделать. Но все ли вы взвесили, все ли последствия такого шага продумали?

— Да, — сказала я. — Я все взвесила.

— Все? — переспросил он. — А вы подумали о том, что память наша — это, по сути дела, наша душа? Вернее, то, что раньше люди называли душой. Душа же, если она неспособна нести в себе боль, горечь, свое и чужое страдание, — это уже не душа. Вы подумали об этом?

Потом я часто вспоминала именно эти слова профессора, но тогда они показались мне попросту странными. Какая-то мистика. Отвлеченные рассуждения. Мой ум был тогда сосредоточен на одной цели, на одном желании, и мне было не до того, чтобы вникать в подобные рассуждения.

— И еще одно, - сказал профессор. - Вы знаете, в нашем мире существуют некие законы равновесия. И если равновесие нарушено, если кто-то отказывается нести свою боль, свое горе, свое несчастье, значит, на кого-то другого все это ляжет двойным грузом…

— Пусть, - сказала я. - Пусть. Я согласна. Пусть этот двойной груз ляжет на мои плечи, лишь бы мой мальчик не был несчастен. Я прошу вас, профессор, прошу…

— Ну что ж… — вздохнув, сказал он. — Я предупредил вас, а решать - вам.

Он еще колебался, но я настаивала на своем, я убеждала его, упрашивала, и наконец он согласился.

Так мой сын стал тем Мотей Кудрявцевым, которого вы знаете.

Теперь я часто думаю, что, наверно, сделала в тот день самую большую ошибку в своей жизни. А потом… потом… мне вдруг начинает казаться: может быть, он все-таки счастлив? Хоть он-то счастлив? Вот сейчас он там, в Болгарии, и ему хорошо, он счастлив, правда?..

Я ничего не ответил.

Мать Моти Кудрявцева не стала дожидаться возвращения сына, она уехала, так и не повидав его. Когда Мотя вернулся, я спросил:

— Как ты мог так поступить? Как?

Он потер лоб, словно бы старался что-то вспомнить и не мог. Потом наконец сказал:

— Ты про телеграмму? Так я все равно ничем не сумел бы ему помочь…

И посмотрел на меня своими ясными глазами.

Эти его ясные глаза так и остались навсегда в моей памяти.

Вскоре мы разъехались, и я больше никогда не видел Мотю. Как сложилась его судьба? Что с ним стало? Не знаю. Иногда мне кажется, я даже уверен, что жизнь его не удалась, не могла удасться. Но иногда… иногда… Впрочем, что гадать понапрасну.

Это отрывок из книги - «Формула памяти», (Из рассказов Глеба Гурьянова), автор Никольский Борис Николаевич.

На этом всё, всего хорошего, канал Веб Рассказ, Юрий Шатохин, Новосибирск.

До свидания.