Уже 365 лет эти паразиты пытаются править миром 28 ноября 1660 года 12 джентльменов объявили, что теперь наука будет управлять истиной. Роберт Бойль поставил подпись, Карл II приложил ручку, лорд-канцлер – печать – и родилась та самая «Академия» она же «Дом Соломона»...

Уже 365 лет они пытаются править миром

Автор – Сергей Васильев

28 ноября 1660 года двенадцать лондонских джентльменов объявили, что теперь наука будет управлять истиной. Роберт Бойль поставил подпись, Карл II благосклонно приложил ручку, лорд-канцлер – печать – и родилась та самая «Академия» она же «Дом Соломона», что обещала всем светлое будущее. Господи, уже в который раз…

С этого момента закрытый розенкрейцерский клуб в Оксфорде, известный как Gresham College(Невидимая коллегия) становится коллегией видимой, обретя статус центра «содействия физико-математическому экспериментальному обучению».

Что такое Академия наук в исполнении джентльменов? Это ОТК от науки: печать качества для одних идей и стоп-лист – для других. Они поделили весь мир на «варваров и патрициев», на рабов и господ, на «тёмные земли» и «сверкающий град на холме». Расовая теория в её оригинальном виде. Те же хозяева, те же ловкие руки, только теперь валюта – не золото, а модели, диссертации и благословлённые «исследовательские гранты».

Кстати, неслучайно руководитель Королевского общества Исаак Ньютон был назначен хранителем королевского монетного двора. С тех пор эти две организации находятся в теснейшем симбиозе. На последнем поприще Ньютон провел не менее важную работу, чем создание новой науки.

Ньютон – герой не только небесных механик, но и финансовый гений. Он не просто вычислил закон всемирного тяготения, он так усовершенствовал монеты, что их номинал перестал соответствовать содержимому. Новая монета, перечеканенная Ньютоном, была привязана к облигациям Банка Англии. Именно эти обесцененные деньги, обеспечившие бесценную (в прямом смысле) «ценную бумагу», позволили выстроить монетарную систему (совершенно мошенническую в своей основе), которая и создала Британскую империю, какой мы ее знаем.

Полуфиатная валюта: красиво звучит, а по сути – банальная хитрость, позволившая эмитировать власть и ценности. Точно так же и наука: дисциплина, порядок, выглаженные усы авторитета. Кто не вписывался – того подрезали. Флемстид, Лейбниц, Гук – им не повезло: слишком много независимости, слишком мало покорности.

Заметим, кстати, что Банк Англии, хоть и назывался королевским, всегда был частной конторой, находящейся в руках крупнейших банкирских семей того времени. Такой же частной конторой была и «Незримая коллегия», с 1660-го года зримая только отчасти, поскольку природа и корни сообщества скрывались в глубинах, в которые и сегодня не принято заглядывать слишком пристально.

Идеологическую базу под «инновационную» работу Академии подвёл Фрэнсис Бэкон и его «Новый органон». Бэкон милостиво послал в отставку Аристотеля. «Nullius in verba» – великий девиз: не верим словам, верим опыту, желательно приносящему плоды тем, кто этот опыт финансирует. Верим словам тех, кто держит кошелёк с грантами.

Логика Аристотеля идет от предположений к выводам и основывается на предпосылках как непреложных истинах. Бэкон решительно отвергает и предпосылки, и истины, называя Аристотеля пустопорожним ригористом. (Ригоризм – это чрезмерная строгость в соблюдении нравственных принципов и поведения. «Новый Органон» назван так как раз в пику «Органону» Аристотеля).

Это та же «Доктрина фундаментальной изменчивости», которую кальвинистские богословы положат в основу социального строя Нового времени. Завтра вместо королей вам будет предложена республика, демократия, капитализм, социализм, наконец, трансгуманизм…

То же самое Бэкон привносит в мир человеческого сознания. На фронтисписе первого издания «Нового Органона» мы видим корабль, уплывающий за запретные Геркулесовы столбы – символ покидаемого нами старого мира. Старый христианский мир отменяется, творим все новое, плывем в неизведанные дали.

Итак, первой заповедью нового научного общества становится отвержение старой (церковной) картины мира и создание на ее месте новой (научной), основанной на «эксперименте».

Ученый, который стал бы экспериментировать со всем подряд, выглядел бы идиотом. Королевское общество долгое время и представляло собой именно такое сборище сумасшедших, экспериментирующих со всем подряд.

Оно бы и продолжало таким оставаться, если бы не доступ к практически неограниченным финансам и власти, моментально превратившим жуликов в честнейших джентльменов, которым положено верить на слово.

Эксперимент – славное слово. Кто ж откажется проверить теорию на практике? Проблема лишь в том, кому разрешат проверять и кто будет измерять и интерпретировать результаты. Вот тут чужие ходить не должны – это вам скажет любой джентльмен от науки. И они сказали! Истина – ничто, индекс Хирша – всё! Объективность расплылась, как старый штамп на высокой температуре, а процесс научного познания стал превращаться в обряды «правильнописания» и присягу на верность распорядителю кредитов.

И вот парадокс: рукотворная наука, выведшая мир из церковных догм, породила свою собственную клерикальную касту. Они не в мантиях – у них лабораторные халаты, отчёты и рецензируемые журналы. У них тоже есть «дом», своя иерархия, свои секреты, свои посвящённые. В «Новой Атлантиде» Бэкона этот дом зовётся Домом Соломона – собрание волшебников, торговцев светом и похитителей секретов, чья главная цель – «Большая реставрация». Иными словами, свергнуть старый мир, чтобы на его месте воцарились новые хозяева с более модным этикетом.

Что они обещали взамен? Прогресс, рациональность, свободу от суеверий. Что получили в итоге? Новую религию – с собственными догмами, кумиром-экспериментатором и таинственным жречеством грантоёмких фондов. И если раньше священники писали на табличках заповеди, то теперь это делает редактор журнала с импозантной сигнатурой и парой влиятельных рецензентов.

Так называемая «отвергнутая» религия потеряла кафедру, но её место заняли новые проповедники – те, кто умеет декларировать «объективные результаты», умело прятать допущения и выдавливать конкурентов бюрократическими методами. Наука не стала честнее, она стала возможностью для реставрации власти, только в умном прикиде: «эксперимент», «данные», «репликация».

И конечно, Бэкон был бы рад: его утопия с «Домом Соломона» осуществилась. Только вот жители Бенсалема не подозревали, что «освобождение от церкви» – это просто переформатирование узды. Раньше вас держали за руку крестом, теперь – линейкой и графиком. Новые правители носят лабораторные перчатки, старые церкви сменили вывески на университетах, фондах и корпорациях.

Вывод? За 365 лет ничего не изменилось в одном: жажда доминирования осталась неизменной. Менялись лишь костюмы, бренды и оправдания. Революция, обещавшая трезвую науку и свободу мысли, обернулась индустрией власти, щедро финансируемой и тщательно охраняемой. В следующий раз, когда вам расскажут про «объективную науку» как противоядиe к суевериям, – улыбнитесь и попросите показать, кто платит за это «объективное знание».

Конец? Нет. Это – только рекламный пролог к следующей великой реставрации: сменим фасад, вытрем пыль и опять объявим новую истину, благословлённую печатью очередной авторитетной конторы. И, разумеется, под покровом «эксперимента».

Теперь – главное: почему нас должна интересовать история британской Академии и волновать её перспективы? Дело в том, что после развала СССР, а «де факто» – гораздо раньше, отечественная наука колонизирована англосаксонской. Авторитет западных НИИ испокон веков был у нас высок, но после 1991-го года с РАН была заключена академическая уния, что означало подчинение целей российской науки международной, по сути – западной повестке, а также западным образовательным и наукометрическим стандартам. Наукометрия (в частности – индекс цитируемости), в лице якобы частных, но политически ангажированных компаний, связанных со спецслужбами, находится в прямом подчинении Западу.

Отечественные расходы на НИОКР фактически работают на конкурентоспособность других экономик. Средства бюджета направляются на исследования, но результатами в основном пользуются вне России поставщики, сумевшие их коммерциализировать и продать нам же в виде технологий и коробочных решений.

И как теперь решать проблему саботажа тех, кого будут отключать от западных корпораций и науки? Там же не только финансы, но и вопрос самоощущения, самооценки, статуса, наконец. Если 30 лет проводили политику, что все западное – это богоданное, все почвенное – дерьмо, и люди в это поверили, выстроили жизнь, исходя из этого принципа, – нужно же хоть что-то внятно сказать о том, почему сейчас все возвращаем назад?

Выводы:

1. Архитектура власти: как формируются «новые храмы»?
   Современные институты знаний – университеты, НИИ, фондовые лаборатории, частные исследовательские центры – формируются по логике притягивания финансирования и имиджа. Их главная валюта – публикации, рейтинги, гранты и патенты. Эти метрики не нейтральны: они отбирают проекты, выгодные донорам, и маргинализуют те, что ставят под сомнение устоявшиеся интересы. В результате возникают «храмы» с тщательно подобранным «жрецами» – экспертами, которые знают, какие слова и методы обеспечат доступ к ресурсам.
2. Режим консенсуса: как стандарты превращаются в догму. Научный консенсус – не всегда результат свободной дискуссии; это также процесс институциональной селекции. Жёсткие методологические стандарты, требования к воспроизводимости, конкурсы на финансирование – всё это вместе создаёт фильтры, через которые проходят только те идеи, которые укладываются в существующие парадигмы. Новые подходы зачастую не получают шанса не потому, что неверны, а потому что дорого обходятся или социально неудобны для влияющих групп.
3. Кремниевая логика финансирования: коммерция заменяет любопытство.
   Коммерческое финансирование диктует приоритеты. Исследования, связанные с разработкой продуктов, монетизацией данных или увеличением прибыли корпораций, получают преимущества. Любопытные или критические проекты – в частности, те, которые ставят под вопрос корпоративные практики или предлагают радикально-альтернативные технологии – остаются без внимания. Результат: наука подстраивается под рынок, а не наоборот.
4. Символическая власть: имидж, риторика, контроль нарратива.
   Крупные научные организации инвестируют в PR, формируют образы «нейтральности» и «экспертности», контролируют информационные поводы. Медиа с удовольствием транслируют простые, яркие выводы: «доказано», «исследование показало». Но за этими заголовками часто скрываются сложные обсуждения, методологические оговорки и финансирование с интересами. Так рождается иллюзия объективности.
5. Механизмы самооправдания: репликация, рецензирование и стандарты.
   Инструменты, призванные повышать надёжность (peer review, репликация), иногда используются как барьеры. Отказ от публикации неудобных результатов, затягивание рецензий, придирки к форме – всё это снижает видимость альтернатив. Репликационные кризисы выявляют проблемы, но процесс их решения политизирован: кто будет тратить время и ресурсы на проверку, и кому это выгодно?
6. Люди внутри системы: от совести до прагматизма.
   Не все учёные «продались». Многие искренне стремятся к истине, но также зависят от зарплаты, статуса и карьеры. Это создаёт психологический и социальный конформизм: страх остаться без финансирования, быть исключённым из сети сотрудничества. В итоге личная добросовестность часто оказывается в конфликте с системными стимуляциями.
7. Примеры
   Можно привести множество историй – от фармацевтических скандалов с подтасовками данных, до промышленных исследований, где независимые результаты были подавлены или куплены. В технологической сфере – примеры, когда корпоративная тайна препятствует верификации заявлений о безопасности или эффективности. Эти кейсы показывают, что проблема не в науке как идее, а в институтах, которые распоряжаются ресурсами и каналами распространения.
8. Путь к улучшению (с осторожностью и реализмом).
   Полная реформа – утопия, но есть практические шаги. Увеличение прозрачности финансирования, обязательная публикация данных и протоколов, независимые репликационные центры, расширение доступа к финансированию для маргинальных исследований, изменения в системе оценки учёных (меньше веса публикациям в топ-журналах, больше – открытой науке и качественной репликации). Но даже эти меры будут встречать сопротивление: те, кто владеет ресурсами, редко добровольно их раздают.
9. Что это значит для общества?
   Научная институция – зеркало общественных интересов. Если общество ценит прибыль и стабильность, наука станет инструментом этих ценностей. Если же общество требует прозрачности и подотчётности, институции будут меняться. Главный вопрос – кто формирует интересы общества и какие механизмы подотчётности работают.

Эпилог:
Может показаться, что я призываю к пессимизму. Нет! Критика существующих механизмов – первый шаг к их переосмыслению. Задача не в том, чтобы отвергнуть науку, а в том, чтобы вернуть ей социальную ответственность и разнообразие подходов. Это долгий и конфликтный процесс, требующий давления со стороны граждан, реформаторов внутри системы и институциональной прозрачности.

Источник