Просто ис­то­рия: (много буквов)

Бла­го­да­рю ка­мра­да Вя­че­слав Чеш­ский за ин­те­рес­ную ссылку. 

В го­род­ских тру­що­бах

Зна­ком­ство с обо­рот­ной сто­ро­ной Англии мы начнем с глу­бо­ко­го по­гру­же­ния. Добро по­жа­ло­вать в тру­що­бы лон­дон­ско­го Ист‑Энда, во­сточ­ной части города, на­се­лен­ной бед­но­той. Время дей­ствия – вторая по­ло­ви­на XIX века, где‑нибудь между 1840 и 1890 годами. Жизнь за­ста­и­ва­ет­ся на узких и гряз­ных улоч­ках, течет так мед­лен­но, что трудно даже опре­де­лить, какое на дворе де­ся­ти­ле­тие. На мест­ных жи­те­лях лох­мо­тья, по ко­то­рым трудно судить о моде, а от холода и голода бед­ня­ки дро­жа­ли точно так же и десять, и два­дцать лет назад. На дворе зима, так что осто­рож­нее сту­пай­те по сля­ко­ти, темно‑серой от золы. И лучше не под­хо­ди­те к окнам – вдруг вам на голову вы­плес­нут со­дер­жи­мое горшка, не донеся его до вы­греб­ной ямы. Впро­чем, лишний раз окна ста­ра­ют­ся не от­кры­вать, чтобы не вы­пус­кать из ком­на­ты тепло – отоп­ле­ние уж очень дорого. 

Мы сво­ра­чи­ва­ем в кро­шеч­ный дворик и наугад за­хо­дим в двух­этаж­ный дом. Мед­лен­но под­ни­ма­ем­ся по темной, зло­вон­ной лест­ни­це. Перила рас­ша­та­ны, про­гнив­шие сту­пе­ни опасно по­скри­пы­ва­ют под ногами – один невер­ный шаг и можно про­ва­лить­ся. При­от­кры­ва­ем дверь в квар­ти­ру на втором этаже (дверь не за­пер­та, потому что во­ро­вать тут все равно нечего). На вас щерит пасть остыв­ший камин, ко­то­рый не раз­жи­га­ли уже несколь­ко дней. По влаж­ным стенам растет пле­сень, шту­ка­тур­ка на по­тол­ке по­чер­не­ла и взду­лась. В центре ком­на­ты стоит шаткий стол, по стенам жмутся целых две кро­ва­ти. Что ж, непло­хо для семьи из восьми че­ло­век. Бывает, знаете ли, и хуже. Са­ни­тар­ные ин­спек­то­ра рас­ска­жут вам про ком­на­тен­ки, где на одной кро­ва­ти спит впо­вал­ку вся семья, и ро­ди­те­ли, и дети. А где такая тес­но­та, там неда­ле­ко и до греха: уж слиш­ком рано дети узнают, откуда они бе­рут­ся… В теплый день малыши весь день бегали бы на улице, но сейчас они за­би­лись в угол и зыр­ка­ют на вас бле­стя­щи­ми гла­зен­ка­ми.

Мать сидит в углу и ба­ю­ка­ет мла­ден­ца, за­вер­ну­то­го в ее шаль – на пе­лен­ки денег нет. Жен­щи­на бо­яз­ли­во обо­ра­чи­ва­ет­ся, и вы за­ме­ча­е­те синяк в пол‑лица. Но стоит вам рас­крыть рот, чтобы ей по­со­чув­ство­вать, она машет на вас рукой и кивает на кро­вать. При­крыв­шись рваным оде­я­лом, на кро­ва­ти храпит ее муж. Летом в их квар­та­ле на­сту­па­ет от­но­си­тель­ное бла­го­по­лу­чие: целые семьи вы­ез­жа­ют в Кент на уборку хмеля, муж­чи­ны под­ра­ба­ты­ва­ют на строй­ках, но зимой работу найти труд­нее.

Вчера в квар­та­ле была такая силь­ная метель, что пьяный сосед, воз­вра­ща­ясь из кабака, упал и замерз на­смерть, а за ночь вокруг него намело сугроб. В на­деж­де за­ра­бо­тать отец се­мей­ства от­пра­вил­ся в бли­жай­ший ра­бот­ный дом, авось ему за­пла­тят несколь­ко шил­лин­гов за уборку снега с улиц. Или хотя бы несколь­ко булок. У ворот стол­пи­лось пол­квар­та­ла, такие же бе­до­ла­ги с впа­лы­ми небри­ты­ми щеками. Но по­пе­чи­те­ли от­ка­за­ли им всем. Что еще за мода – раз­да­вать помощь на­пра­во‑налево? Если хочешь работу, ищи ее сам или сда­вай­ся в ра­бот­ный дом. С горя отец пошел в кабак и по­тра­тил на джин по­след­ние гроши, а дома жена по­сме­ла за­ик­нуть­ся о день­гах… 

«Вдова и сироты». Гра­вю­ра Т. Б. Кен­нинг­то­на из жур­на­ла «Ил­лю­стри­ро­ван­ные лон­дон­ские но­во­сти». 1888 

Мы пя­тим­ся и вы­хо­дим из ком­на­туш­ки, где и без нас тесно. Быть может, по­пы­тать сча­стья по со­сед­ству? Но и в доме на­про­тив царит уныние. За столом у окошка сгор­би­лась вдова и ли­хо­ра­доч­но шьет ру­баш­ки. В про­шлом году она по­хо­ро­ни­ла мужа и теперь вы­нуж­де­на в оди­ноч­ку со­дер­жать семью. Чтобы хоть как‑то про­кор­мить­ся, ей нужно сшить две дюжины ру­ба­шек в день. Ра­бо­тать при­хо­дит­ся всем. Млад­шая дочь, тощая де­воч­ка лет десяти, тор­гу­ет кресс‑са­ла­том, раз­но­ся его по домам. Стар­шая де­воч­ка, уже под­ро­сток, сор­ти­ру­ет на фаб­ри­ке гряз­ные тряпки, ко­то­рые затем идут на про­из­вод­ство бумаги. Тряпки воняют, по ним пол­за­ют вши и пры­га­ют блохи. На­вер­ное, именно так в дом проник сыпной тиф, от ко­то­ро­го скон­чал­ся ма­лень­кий сы­ниш­ка. Его тело уже второй день лежит на сдви­ну­тых ящиках из‑под апель­си­нов. По­хо­ро­нить его не на что, сна­ча­ла нужно до­ждать­ся вы­руч­ку за ру­баш­ки. За­ме­тив при­от­кры­тую дверь, вдова при­щу­ри­ва­ет­ся, а потом об­ру­ши­ва­ет на вас поток ругани. Не оби­жай­тесь. Она при­ня­ла вас за про­по­вед­ни­ка, ко­то­рый принес ей ре­ли­ги­оз­ный трак­тат в ка­че­стве уте­ше­ния. По­жа­луй, нам лучше уйти.

Куда теперь? Как насчет этого кот­те­джа? Тут го­раз­до про­стор­нее, но что за вонь, что за лай? По­всю­ду но­сят­ся собаки и справ­ля­ют нужду прямо на полу. Здесь раз­во­дят те­рье­ров на про­да­жу, ведь травля крыс со­ба­ка­ми – одно из лю­би­мей­ших раз­вле­че­ний Ист‑Энда. Так, а это что? В клетке по­ску­ли­ва­ет па­роч­ка пе­чаль­ных бо­ло­нок. Судя по всему, по­ро­ди­стые со­бач­ки были по­хи­ще­ны где‑нибудь в пре­стиж­ном Вест‑Энде, когда поутру их вы­гу­ли­ва­ла гор­нич­ная. Вскоре у хозяев по­тре­бу­ют выкуп, как ми­ни­мум 10 фунтов, а то и все 25. Впро­чем, если вора пой­ма­ют, ему при­дет­ся от­ве­тить по всей стро­го­сти закона. Пой­дем­те‑ка отсюда, вряд ли нам будут рады.

По­здрав­ляю вас – пока вы кру­ти­ли го­ло­вой по сто­ро­нам, пы­та­ясь разо­брать­ся в хит­ро­спле­те­нии улиц, у вас украли ко­ше­лек. Когда? Да вот только что мимо про­бе­га­ла стайка обо­рвы­шей. Не пы­тай­тесь гнать­ся за ними, только людей на­сме­ши­те. А если пой­ма­е­те во­риш­ку и по­пы­та­е­тесь встрях­нуть его за во­рот­ник (осто­рож­но, про­гнив­шая ткань рас­пол­за­ет­ся прямо в руках), за маль­чиш­ку всту­пят­ся мест­ные – он свой, а вы чужак. Так что потерю ко­шель­ка оста­ет­ся лишь опла­кать.

К сча­стью, в сле­ду­ю­щей квар­ти­ре вам по­ве­зет больше. Воз­мож­но, вам даже пред­ло­жат чай, хотя его вкус остав­ля­ет желать луч­ше­го: спитая за­вар­ка была вы­су­ше­на, под­кра­ше­на и про­да­на как свежая. Из мебели здесь не только стол со сту­лья­ми, но даже два кресла, а в спальне вид­не­ет­ся кро­вать с же­лез­ны­ми стол­би­ка­ми, а не просто койка с со­ло­мен­ным тю­фя­ком. На ка­мин­ной полке тикают часы, стены укра­ше­ны порт­ре­та­ми ко­ро­ле­вы и вы­рез­ка­ми из жур­на­лов, на под­окон­ни­ке за­ли­ва­ет­ся ка­на­рей­ка в клетке. Певчих пташек в Ист‑Энде любят, они хоть как‑то скра­ши­ва­ют серые будни. Хо­зя­е­ва квар­ти­ры за­ни­ма­ют­ся пе­ре­про­да­жей по­но­шен­ной одежды, ко­то­рая сва­ле­на в спальне. Лучше не спра­ши­вать, откуда бе­рут­ся об­нос­ки. Осо­бен­но по­до­зри­тель­но вы­гля­дит дет­ская одежда по­но­вее. Неко­то­рые воры за­ма­ни­ва­ют де­ти­шек в под­во­рот­ни и, угро­жая ножом, за­став­ля­ют снять доб­рот­ные ко­стюм­чи­ки… Но мы не будем до­пы­ты­вать­ся. Рас­про­щав­шись с хо­зя­е­ва­ми, мы про­дол­жим наше пу­те­ше­ствие по недоб­рой старой Англии.

Трудно по­ве­рить, что когда‑то в за­коп­чен­ном Ист‑Энде бла­го­уха­ли апель­си­но­вые де­ре­вья. Но это так. До Ве­ли­ко­го пожара 1666 года на во­сто­ке Лон­до­на про­жи­ва­ли ари­сто­кра­ты и за­жи­точ­ные го­ро­жане, но после раз­ру­ши­тель­но­го пожара в за­пад­ной части города на­чал­ся стро­и­тель­ный бум. На месте вы­го­рев­ших дотла квар­та­лов по­яв­ля­лись новые, еще более рос­кош­ные, с уют­ны­ми пло­ща­дя­ми в окру­же­нии бе­ло­ка­мен­ных домов. Ре­спек­та­бель­ная пуб­ли­ка по­тя­ну­лась на запад, в Вест‑Энд, а в по­ки­ну­тые особ­ня­ки на­би­лись обез­до­лен­ные. Со вре­ме­нем «тру­щоб­ные лорды» начали стро­ить на во­сто­ке де­ше­вые до­ход­ные дома. Ист‑Энд рос, вса­сы­вая в себя районы Хакни, Степни, Поплар, Бентал‑Грин, Шор­дитч, Бер­мондси, Уайт­ча­пел.

В «Очер­ках Боза» (1836) Чарльз Дик­кенс так опи­сы­вал тру­що­бы и их оби­та­те­лей:

«Тем, кто не знаком с этой частью Лон­до­на (а таких немало), трудно во­об­ра­зить себе всю грязь и нищету, ко­то­рые царят в ней. Убогие домики, где вы­би­тые окна за­де­ла­ны тря­пьем и бу­ма­гой и где в каждой ком­на­те ютится по целому се­мей­ству, а подчас и по два и по три даже: в под­ва­ле – ма­сте­ра, из­го­тов­ля­ю­щие сласти и за­са­ха­рен­ные фрукты, в пе­ред­них ком­на­тах – ци­рюль­ни­ки и тор­гов­цы коп­че­ной се­лед­кой, в задних – са­пож­ни­ки; тор­го­вец пев­чи­ми пти­ца­ми на втором этаже, три се­мей­ства на тре­тьем и лютый голод на чер­да­ке; в ко­ри­до­ре ир­ланд­цы, в сто­ло­вой – му­зы­кант, на кухне – по­ден­щи­ца и пятеро ее го­лод­ных детей. Грязь всюду: перед самым домом – сточ­ная канава, позади вы­греб­ная яма, в окнах су­шит­ся белье, из окон льются помои; де­воч­ки че­тыр­на­дца­ти‑пят­на­дца­ти лет бродят бо­си­ком и нече­са­ные в каких‑то белых са­ло­пах, на­де­тых чуть ли не на голое тело; тут же маль­чи­ки все­воз­мож­ных воз­рас­тов в курт­ках все­воз­мож­ных раз­ме­ров или вовсе без оных; муж­чи­ны и жен­щи­ны, одетые кто во что горазд, но все без ис­клю­че­ния грязно и убого; все это сло­ня­ет­ся, бра­нит­ся, пьет, курит, ссо­рит­ся, де­рет­ся и сквер­но­сло­вит».

Тру­що­бы не были пре­ро­га­ти­вой сто­ли­цы, в других круп­ных го­ро­дах дела об­сто­я­ли ничуть не лучше. В Ли­вер­пу­ле и Ман­че­сте­ре до­ход­ные дома стро­и­ли спина к спине, без зад­не­го двора. При же­ла­нии, можно было с лег­ко­стью за­гля­нуть со­се­дям в окна, но вряд ли у ра­бо­чих оста­ва­лось время на такие лег­ко­мыс­лен­ные забавы. На входе во внут­рен­ний дворик гостей встре­ча­ли груды золы и навоза, чтобы сразу можно было понять, куда ты попал. Жиль­цам при­хо­ди­лось под­ни­мать­ся по узким темным лест­ни­цам, но это еще в лучшем случае. В худшем – они спус­ка­лись в подвал. 

Тру­що­ба «Акр Дья­во­ла» возле Вест­мин­стер­ско­го аб­бат­ства. Ри­су­нок Гю­ста­ва Доре из книги «Па­лом­ни­че­ство». 1877 

В конце 1840‑х, когда в Англию хлынул поток го­ло­да­ю­щих ир­ланд­цев, в одном только Ли­вер­пу­ле в под­ва­лах юти­лось 20 % го­ро­жан, а в Ман­че­сте­ре – 12 %. Под­валь­ные жилища для бед­но­ты были на­столь­ко по­пу­ляр­ны в Эдин­бур­ге, что по­ро­ди­ли ле­ген­ды о под­зем­ном городе. Под­зем­ные квар­ти­ры были не сухими и уют­ны­ми, как норы тол­ки­е­нов­ских хоб­би­тов, а зло­вон­ны­ми и сырыми, ведь со­сед­ство с вы­греб­ны­ми ямами не до­бав­ля­ло им шарма. Ре­спек­та­бель­ные гос­по­да при­хо­ди­ли в ужас от этих «пещер» и на­зы­ва­ли их оби­та­те­лей «кро­та­ми в че­ло­ве­че­ском образе».

В го­род­ских тру­що­бах се­ли­лись мелкие тор­гов­цы и ра­бо­чий люд: плот­ни­ки, ка­мен­щи­ки, са­пож­ни­ки, порт­ни­хи, прачки, ткачи, мяс­ни­ки, груз­чи­ки. За­ра­ба­ты­ва­ли они сущие гроши: в се­ре­дине века за­ра­бот­ки порт­них на­чи­на­лись от 7–8 шил­лин­гов [1] в неделю, причем по­ло­ви­на недель­ной вы­руч­ки тра­ти­лась на аренду жилья. Неда­ром ленд­лор­дов (Ленд­лор­ды – круп­ные зем­ле­вла­дель­цы в Англии, в XIX веке ак­тив­но ску­па­ли недви­жи­мость в го­ро­дах. – Ред.),  вла­дев­ших до­ход­ны­ми домами в тру­що­бах, на­зы­ва­ли кро­во­пий­ца­ми: вы­со­кая рента не поз­во­ля­ла ра­бо­чим вы­брать­ся из бед­но­сти. Впро­чем, жильцы не от­ста­ва­ли от хозяев. Из­люб­лен­ной стра­те­ги­ей было по­ки­нуть жилище ночью, так и не за­пла­тив ренту, а с собой при­хва­тить трубы, ка­мин­ную ре­шет­ку и вообще все, что можно про­дать.

За­ра­бот­ная плата по­сте­пен­но воз­рас­та­ла, но цены росли с ней на­пе­ре­гон­ки. Неуди­ви­тель­но, что даже во второй по­ло­вине XIX века в Англии на­блю­да­лась ужа­са­ю­щая бед­ность, и не только в тру­що­бах Лон­до­на и Эдин­бур­га, но по­всю­ду, от круп­ных про­мыш­лен­ных го­ро­дов севера до кро­шеч­ных ир­ланд­ских де­ре­ве­нек. Со­дер­жать дом в по­ряд­ке, пусть даже не дом, а ма­лень­кую квар­тир­ку, было очень дорого. Боль­шую брешь в бюд­же­те про­би­вал уголь: на отоп­ле­ние одной ком­на­ты можно было по­тра­тить шил­линг в неделю. Что уж го­во­рить о такой рос­ко­ши, как го­ря­чая вода для ку­па­ния?

До второй по­ло­ви­ны XIX века бо­га­тые и знат­ные жители им­пе­рии при­ни­ма­ли ванну в своих спаль­нях, перед по­лы­ха­ю­щим ка­ми­ном. Слуги при­но­си­ли воду из кухни и вы­ли­ва­ли ее в си­дя­чую ванну. На­чи­ная с 1840‑х годов в бо­га­тых домах по­яви­лась го­ря­чая вода, а с 1870‑х она стала до­ступ­на и сред­не­му классу. В домах по­бед­нее уста­нав­ли­ва­ли мини‑бой­ле­ры или га­зо­вые ко­лон­ки для по­до­гре­ва воды, но они были дороги в со­дер­жа­нии, со­зда­ва­ли много шума и время от вре­ме­ни взры­ва­лись. В новых домах стро­и­ли от­дель­ную ванную, в старых – под нее от­во­ди­ли одну из комнат. В 1890‑х стало по­пу­ляр­ным еще одно но­во­вве­де­ние – душ. Неко­то­рые модели душа при­со­еди­ня­лись прямо к крану, по­это­му они имели тен­ден­цию сры­вать­ся и щедро фон­та­ни­ро­вать вокруг то ки­пят­ком, то ле­дя­ной водой.

Но ра­бо­чим по­доб­ная рос­кошь долго еще была недо­ступ­на. Воду при­хо­ди­лось брать в улич­ном насосе, за­ча­стую плат­ном, и нести в ведре домой, где на нее за­яв­ля­ли права все до­мо­чад­цы – кому‑то хо­чет­ся пить, кому‑то устро­ить по­сти­руш­ку, а уж о ку­па­нии будут думать только нежен­ки. Хорошо, если уда­ва­лось по­мыть­ся хотя бы раз в неделю. Неда­ром же Лондон на­зы­ва­ли «Ве­ли­ким Гряз­ну­лей»!

К на­со­сам стояла длин­ная оче­редь, тем более что в неко­то­рых рай­о­нах они ра­бо­та­ли всего лишь два раза в день, и то по будням. Во­до­про­вод­ная ком­па­ния Во­сточ­но­го Лон­до­на не по­став­ля­ла воду по вос­кре­се­ньям, оче­вид­но, считая, что в святой день нужно мо­лить­ся, а не тешить греш­ную плоть. Бед­ня­ки со­би­ра­ли дож­де­вую воду в ци­стер­ны, но на дне ци­стер­ны можно было об­на­ру­жить непри­ят­ный сюр­приз. Когда жители Дар­линг­то­на, граф­ство Дарем, по­чув­ство­ва­ли стран­ный при­вкус воды и опо­рож­ни­ли ци­стер­ну, то нашли в ней раз­ло­жив­ший­ся труп мла­ден­ца, про­ле­жав­ший там несколь­ко ме­ся­цев. К сча­стью, уже в се­ре­дине века си­ту­а­ция пошла на по­прав­ку. На ра­дость чи­стю­лям от­кры­ва­лись го­род­ские бани, где за несколь­ко пенни можно было вы­мыть­ся и по­сти­рать белье. А в 1853 году был снят налог на мыло, и его про­да­жи удво­и­лись.

Ла­би­рин­ты гряз­ных пе­ре­ул­ков, где люди жили бук­валь­но друг у друга на голове, бес­по­ко­и­ли ре­спек­та­бель­ных со­се­дей. Оби­та­те­ли пре­стиж­ных рай­о­нов Лон­до­на – Кен­синг­тон, Бей­су­о­тер, Мейфэр, Бел­гра­вия – со­дро­га­лись от мысли, что по­бли­зо­сти ко­по­шат­ся го­ло­дран­цы. Генри Мэйхью (1812–1887), зна­ме­ни­тый бы­то­пи­са­тель вик­то­ри­ан­ской эпохи, в начале своей книги «Ра­бо­чие и бед­ня­ки Лон­до­на» («London labour and the London poor») срав­ни­вал оби­та­те­лей Ист‑Энда с ди­ка­ря­ми‑ко­чев­ни­ка­ми. Тру­що­бы про­слы­ли не только рас­сад­ни­ка­ми заразы, но и без­нрав­ствен­но­сти, а то и чего похуже – на­при­мер, ком­му­низ­ма. Мало ли чем бед­ня­ки за­ни­ма­ют­ся в такой тес­но­те. Может, за­мыш­ля­ют недоб­рое. Даже во второй по­ло­вине XIX века гла­вен­ство­ва­ло мнение, что бед­ня­ки сами ви­но­ва­ты в своих несча­стьях. Вместо того чтобы под­нять­ся из грязи и твердо стоять на ногах, они идут по жизни шаткой по­ход­кой пьяниц. Вот если бы они тру­ди­лись, мо­ли­лись и со­хра­ня­ли трез­вость, тогда был бы толк. К со­жа­ле­нию, по­доб­ное от­но­ше­ние к бед­ня­кам на­чи­сто иг­но­ри­ро­ва­ло такие фак­то­ры, как без­ра­бо­ти­ца и ми­зер­ные за­ра­бот­ки, от­сут­ствие об­ра­зо­ва­ния и низкий уро­вень здо­ро­вья. Решить эти про­бле­мы было го­раз­до труд­нее, чем об­ру­гать бед­ня­ков за лень и пьян­ство.

Го­род­ские власти бо­ро­лись с тру­що­ба­ми, как могли, но борьба сво­ди­лась в ос­нов­ном к сносу об­вет­ша­лых зданий. В 1838 году были ча­стич­но сне­се­ны тру­що­бы в Сент‑Джай­л­зе, лон­дон­ский район Хол­борн, затем на­сту­пи­ла оче­редь Роуз‑лейн и Эссекс‑стрит в Спи­тал­фил­дз и Уайт­ча­пе­ле. Но от пе­ре­ме­ны сла­га­е­мых сумма не из­ме­ня­ет­ся, и бед­ня­ки, бубня себе под нос, со­би­ра­ли нехит­рый скарб и пе­ре­би­ра­лись на другую улицу, ко­то­рая тут же пре­вра­ща­лась в тру­що­бу. При­ни­ма­лись и более эф­фек­тив­ные меры. Акт Шафтсбе­ри 1851 года упол­но­мо­чил го­род­ские власти по­ку­пать землю и воз­во­дить на ней жилища для ра­бо­чих семей, тогда как Акт о предот­вра­ще­нии бо­лез­ней 1855 года поз­во­лил при­ход­ским по­пе­чи­те­лям про­из­во­дить осмотр жилых по­ме­ще­ний, где, по их мнению, на­хо­ди­лись очаги ин­фек­ции. Впро­чем, бед­ня­кам не нра­ви­лось, что в их дома за­ча­сти­ли ин­спек­то­ра и читают им лекции о чи­сто­плот­но­сти.

Не до­жи­да­ясь пра­ви­тель­ствен­ных мер, бо­га­тые и со­вест­ли­вые гос­по­да сами стро­и­ли жилье для бед­ня­ков. Так в 1848 году в лон­дон­ском районе Сент‑Пан­крас было по­стро­е­но 5‑этаж­ное квар­тир­ное здание, где раз­ме­сти­ли 110 ра­бо­чих семей. Плата была уме­рен­ной, 3 шил­лин­га 6 пенсов в неделю. Новый дом при­но­сил ин­ве­сто­рам доход, и по всему Лон­до­ну начали по­яв­лять­ся недо­ро­гие дома для бед­ня­ков, обо­ру­до­ван­ные во­до­про­во­дом, туа­ле­та­ми и пра­чеч­ны­ми.

В то время как одни фи­лан­тро­пы обес­пе­чи­ва­ли бед­ня­ков до­ступ­ным жильем, другие пред­по­чи­та­ли ра­бо­тать с ними лицом к лицу. На улицах Ист‑Энда, кишмя ки­шев­ших обо­рван­ца­ми и тор­гов­ца­ми всех мастей, время от вре­ме­ни встре­ча­лись муж­чи­ны в белых пас­тор­ских во­рот­нич­ках или юные особы со стоп­кой ре­ли­ги­оз­ных ли­сто­вок. Пользы от таких горе‑по­мощ­ни­ков было немно­го, и жители трущоб от­кро­вен­но над ними по­те­ша­лись. Вместе с тем неко­то­рые фи­лан­тро­пы все же при­но­си­ли бед­ня­кам ре­аль­ную пользу. Среди них был Томас Джон Бар­нар­до (1845–1905), или просто доктор Бар­нар­до (помимо фи­лан­тро­пии, он из­ве­стен еще и тем, что его дочь вышла замуж за пи­са­те­ля Со­мер­се­та Моэма). 

Дети трущоб. Ри­су­нок Гю­ста­ва Доре из книги «Па­лом­ни­че­ство». 1877 

Уро­же­нец Дуб­ли­на, Бар­нар­до прибыл в Лондон, чтобы обу­чить­ся ме­ди­цине, а затем вра­че­вать страж­ду­щих где‑нибудь в Китае. Но по­зна­ко­мив­шись с Ист‑Эндом, Бар­нар­до за­дер­жал­ся в Лон­доне – вряд ли Китай пе­ре­плю­нет такое убо­же­ство. Всю свою энер­гию он на­пра­вил на самых ма­лень­ких оби­та­те­лей трущоб, го­лод­ных обо­рвы­шей, ко­то­рых ан­гли­чане на­зы­ва­ли «улич­ны­ми арап­ча­та­ми». Кого‑то на­хо­ди­ли его по­мощ­ни­ки во время ночных рейдов, кого‑то к нему при­во­ди­ли ро­ди­те­ли, но, так или иначе, все дети в при­ю­тах Бар­нар­до по­лу­ча­ли еду, одежду и об­ра­зо­ва­ние. Маль­чи­ков го­то­ви­ли к работе в ма­стер­ских или от­прав­ля­ли юнгами во флот, из де­во­чек рас­ти­ли тру­до­лю­би­вых слу­жа­нок. Воз­мож­но, это были не самые же­лан­ные про­фес­сии, но вы­би­рать бес­при­зор­ни­кам не при­хо­ди­лось.

Ре­пу­та­ция док­то­ра была без­упреч­ной, и ан­гли­чане, вдох­нов­лен­ные его эн­ту­зи­аз­мом, щедро жерт­во­ва­ли на приюты. Но в 1877 году раз­ра­зил­ся страш­ный скан­дал. За несколь­ко лет доктор Бар­нар­до успел на­со­лить и кол­ле­гам‑фи­лан­тро­пам, и, что го­раз­до опас­нее, Об­ще­ству по ор­га­ни­за­ции бла­го­тво­ри­тель­но­сти.

Со­здан­ное в 1869 году, Об­ще­ство строго сле­ди­ло за тем, чтобы среди бед­ня­ков, по­лу­ча­ю­щих помощь, не за­те­са­лись недо­стой­ные лич­но­сти. Зачем ба­ло­вать их бес­плат­ным супом? Пусть идут ра­бо­тать. А если не могут ра­бо­тать, пусть сда­ют­ся в ра­бот­ный дом, там им быстро отыщут за­ня­тие. А то пришли на го­то­вень­кое…

Об­ще­ство так рьяно от­де­ля­ло агнцев от козлищ, что его впору было пе­ре­име­но­вать в «Об­ще­ство по борьбе с бла­го­тво­ри­тель­но­стью». И девиз Бар­нар­до – «Мы примем всех обез­до­лен­ных детей» – был для многих со­рин­кой в глазу. Пусть о детях за­бо­тят­ся ро­ди­те­ли – как на­слу­ша­ют­ся жа­лоб­ных криков, так быстро возь­мут­ся за ум!

Но доктор Бар­нар­до думал иначе и про­дол­жал со­би­рать сред­ства для го­лод­ных ре­бя­ти­шек. Несго­вор­чи­во­го фи­лан­тро­па взяли на ка­ран­даш и начали со­би­рать на него досье. На­сто­я­щим по­дар­ком для недру­гов стали бывшие ра­бот­ни­ки приюта, уво­лен­ные за пьян­ство и рас­пут­ный образ жизни. Они‑то и вы­сту­пи­ли глав­ны­ми сви­де­те­ля­ми на про­цес­се, вско­лых­нув­шем весь Лондон.

Лю­бим­ца пуб­ли­ки об­ви­ня­ли в страш­ных грехах – и в при­сво­е­нии бла­го­тво­ри­тель­ных средств, и в же­сто­ком об­ра­ще­нии с вос­пи­тан­ни­ка­ми, и в сно­ше­ни­ях с про­сти­тут­ка­ми, и в фаль­си­фи­ка­ции фо­то­гра­фий. До­ста­лось ему и за по­чет­ный титул «доктор», ко­то­рым Бар­нар­до поль­зо­вал­ся неза­слу­жен­но – он так и не окон­чил ме­ди­цин­ский уни­вер­си­тет. А уж его приюты вы­став­ля­ли на­сто­я­щи­ми при­то­на­ми: якобы на­став­ни­ки пьян­ству­ют по ка­ба­кам и из­би­ва­ют уче­ни­ков, а бывшие бес­при­зор­ни­ки, тоже не роб­ко­го де­сят­ка, за­ни­ма­ют­ся друг с другом со­до­ми­ей. Трудно ска­зать, на­сколь­ко все это было прав­дой, а на­сколь­ко кле­ве­той, но пуб­ли­ка воз­не­го­до­ва­ла. Поток по­жерт­во­ва­ний пре­кра­тил­ся, и для при­ютов док­то­ра Бар­нар­до на­сту­пи­ли черные дни. Но Бар­нар­до так убе­ди­тель­но вы­сту­пал в свою защиту, что члены ар­бит­раж­но­го суда при­зна­ли его неви­нов­ным и тем самым спасли его ре­пу­та­цию.

Впро­чем, за фаль­си­фи­ка­цию фо­то­гра­фий его как сле­ду­ет при­сты­ди­ли. Чтобы со­брать по­боль­ше средств, доктор Бар­нар­до ловко играл на сен­ти­мен­таль­но­сти – про­да­вал фо­то­гра­фии бес­при­зор­ни­ков «до и после». На одном фото улич­ный маль­чон­ка был изоб­ра­жен в лох­мо­тьях, на втором он, уже одетый в при­ют­скую форму, за­ни­мал­ся чем‑то по­лез­ным. Дамы ахали, уми­ля­лись и по­ку­па­ли от­крыт­ки. Доктор Бар­нар­до уверял, что фо­то­гра­фи­ру­ет обо­рван­цев «как есть». На самом же деле он кром­сал одежду на маль­чиш­ках, мазал их сажей и просил со­стро­ить пе­чаль­ную мину. С другой сто­ро­ны, как еще воз­дей­ство­вать на тол­сто­су­мов? Ис­то­рия ока­за­лась на сто­роне док­то­ра Бар­нар­до, и бла­го­тво­ри­тель­ная ор­га­ни­за­ция его имени по сей день по­мо­га­ет детям Ве­ли­ко­бри­та­нии.

«Оставь на­деж­ду всяк сюда вхо­дя­щий»: ра­бот­ные дома

«Среди об­ще­ствен­ных зданий в некоем городе, ко­то­рый по многим при­чи­нам бла­го­ра­зум­нее будет не на­зы­вать и ко­то­ро­му я не дам ни­ка­ко­го вы­мыш­лен­но­го на­име­но­ва­ния, на­хо­дит­ся здание, из­дав­на встре­ча­ю­ще­е­ся почти во всех го­ро­дах, боль­ших и малых, именно – ра­бот­ный дом», – так Чарльз Дик­кенс на­чи­на­ет свой роман «При­клю­че­ния Оли­ве­ра Твиста». И хотя прось­ба Оли­ве­ра – «По­жа­луй­ста, сэр, я хочу еще» – была про­из­не­се­на слабым дро­жа­щим го­лос­ком, она яви­лась ярост­ной кри­ти­кой в адрес всей си­сте­мы ра­бот­ных домов.

Надо за­ме­тить, что Оли­ве­ру крупно по­вез­ло. При родах его матери при­сут­ство­вал врач, что было скорее при­ви­ле­ги­ей, чем обыч­ной прак­ти­кой. Хотя мистер Бамбл и стра­щал маль­чи­ка щи­па­ни­ем пеньки, Оли­ве­ра устро­и­ли под­ма­сте­рьем к гро­бов­щи­ку. А ведь многие из его сверст­ни­ков сди­ра­ли кожу на паль­цах, раз­ры­вая на во­лок­на старые ве­рев­ки. Но как бы ни бе­ре­дил сердца роман Дик­кен­са, боль­шин­ство ан­гли­чан оста­ва­лось при уве­рен­но­сти, что ра­бот­ные дома – необ­хо­ди­мая мера по борьбе с бед­но­стью. И усло­вия там должны быть чуть лучше тю­рем­ных. Все же не курорт.

Ра­бот­ные дома по­яви­лись в Англии еще в XVII веке и пред­став­ля­ли собой бла­го­тво­ри­тель­ные за­ве­де­ния, где бед­ня­ки тру­ди­лись в обмен на пищу и кров. До 1834 года ра­бот­ны­ми домами ведали при­хо­ды. [2] Они же предо­став­ля­ли об­ни­щав­шим при­хо­жа­нам еще один вид помощи – хлеб и ми­зер­ные суммы денег. Ад­рес­ная помощь при­хо­ди­лась как нельзя кстати ра­бо­чим и кре­стья­нам, утра­тив­шим тру­до­спо­соб­ность. На фаб­ри­ках, где не со­блю­да­лись пра­ви­ла без­опас­но­сти, су­ще­ство­вал тысяча и один способ по­ка­ле­чить­ся, да и частые бо­лез­ни под­ры­ва­ли здо­ро­вье. Но откуда же взять сред­ства на под­держ­ку калек, нищих, сирот и вдов? С обес­пе­чен­ных при­хо­жан взи­ма­ли налог в пользу при­хо­да, что их, ко­неч­но же, не ра­до­ва­ло. Тем паче что в XVII–XVIII веках бед­ня­ки, остав­ши­е­ся без средств к су­ще­ство­ва­нию, должны были воз­вра­щать­ся за по­мо­щью в тот приход, где ро­ди­лись. При виде по­ну­рых обо­рван­цев, да еще и с вы­вод­ком ре­бя­ти­шек, при­хо­жане на­чи­на­ли роп­тать. По­на­е­ха­ли! Теперь по­вис­нут на шее у при­хо­да.

В первой по­ло­вине XIX века си­ту­а­ция с ни­ще­той и без­ра­бо­ти­цей обост­ри­лась на­столь­ко, что по­тре­бо­ва­лись ра­ди­каль­ные меры. С 1801 по 1830 годы на­се­ле­ние Англии вы­рос­ло на две трети и до­стиг­ло 15 мил­ли­о­нов. Эта тен­ден­ция бес­по­ко­и­ла эко­но­ми­стов, в осо­бен­но­сти сто­рон­ни­ков Томаса Маль­ту­са, утвер­ждав­ше­го, что некон­тро­ли­ру­е­мый рост на­се­ле­ния при­ве­дет к голоду и бед­стви­ям. По его словам, на­ро­до­на­се­ле­ние росло в гео­мет­ри­че­ской про­грес­сии, а про­до­воль­ствие – в ариф­ме­ти­че­ской. Если бы не воз­дер­жа­ние и не бед­ствия, ко­то­рые при­оста­нав­ли­ва­ют рост на­се­ле­ния, че­ло­ве­че­ство по­стиг­ла бы ка­та­стро­фа. Проще говоря, го­лод­ные орды съели бы всю еду.

По­сле­до­ва­те­лям Маль­ту­са не нра­ви­лась прак­ти­ка раз­но­сить хлеб по домам бед­ня­ков. А то ведь они, чего доб­ро­го, начнут некон­тро­ли­ру­е­мо раз­мно­жать­ся. А уж в 1820–1830‑х про­ро­че­ство Маль­ту­са ка­за­лось осо­бен­но ак­ту­аль­ным. На­по­лео­нов­ские войны и тор­го­вая бло­ка­да по­до­рва­ли эко­но­ми­ку Англии, а Хлеб­ные законы не при­нес­ли пользы фер­ме­рам, зато ска­за­лись на се­мей­ных бюд­же­тах ра­бо­чих – хлеб зна­чи­тель­но по­до­ро­жал. Неко­то­рые граф­ства ока­за­лись на грани ра­зо­ре­ния. В се­ре­дине 1830‑х фер­ме­ры вздох­ну­ли с об­лег­че­ни­ем, ра­ду­ясь теплой погоде и изобиль­но­му урожаю, но трех­днев­ный сне­го­пад зимой 1836 года озна­ме­но­вал начало за­тяж­но­го по­хо­ло­да­ния. Англию ждали «го­лод­ные со­ро­ко­вые», период неуро­жая, эпи­де­мий, без­ра­бо­ти­цы, застоя в эко­но­ми­ке.

Как же в таких усло­ви­ях по­за­бо­тить­ся о бед­ня­ках, ко­то­рых ста­но­ви­лось все больше? Зло­ве­ще­го 13 ав­гу­ста 1834 года пар­ла­мент принял новый закон о бедных. На смену уста­рев­шей си­сте­ме при­ход­ской бла­го­тво­ри­тель­но­сти пришла новая си­сте­ма на основе ра­бот­ных домов. От­дель­ные при­хо­ды объ­еди­ня­лись в союзы по­пе­че­ния о бедных, и в каждом союзе стро­ил­ся ра­бот­ный дом. Туда и по­сту­па­ли бед­ня­ки, пре­вра­ща­ясь из при­хо­жан в на­ци­о­наль­ную соб­ствен­ность. Ра­бот­ны­ми домами управ­лял мест­ный по­пе­чи­тель­ский совет, ко­то­рый на­зна­чал над­зи­ра­те­ля (Master) и эко­ном­ку (Matron), рас­смат­ри­вал заявки от бед­ня­ков, ведал во­про­са­ми бюд­же­та, рас­сле­до­вал случаи зло­упо­треб­ле­ния. А было их немало.

Про­стой люд в штыки вос­при­нял но­во­вве­де­ния. Сразу по­полз­ли слухи, будто всех нищих будут за­го­нять в ра­бот­ные дома на­силь­но, а там кор­мить отрав­лен­ным хлебом – нет дар­мо­едов, нет про­блем. На самом же деле, бед­ня­ков ста­ви­ли перед вы­бо­ром. Они могли по­се­лить­ся в по­л­утю­рем­ных усло­ви­ях, со скуд­ной пищей и из­ну­ри­тель­ной ра­бо­той, но зато с крышей над го­ло­вой. Или же со­хра­нить сво­бо­ду, но тогда уже самим за­бо­тить­ся о своем про­пи­та­нии. Усло­вия жест­кие, но других в то время не было. Сколь­ко бы ни кри­ти­ко­ва­ла «Таймс» новые за­ве­де­ния, сред­ние и высшие классы ока­за­лись до­воль­ны пар­ла­мент­ской ини­ци­а­ти­вой. Нищих стало меньше, а при­ход­ской налог сни­зил­ся на 20 %. 

Без­дом­ные. Ри­су­нок Гю­ста­ва Доре из книги «Па­лом­ни­че­ство». 1877 

Жур­на­лист Джеймс Грант так опи­сы­вал судьбу бед­ня­ков: «Когда они входят в ворота ра­бот­но­го дома, им на­чи­на­ет ка­зать­ся, что они попали в огром­ную тюрьму, откуда их выз­во­лит только смерть… Многие оби­та­те­ли ра­бот­но­го дома счи­та­ют его гроб­ни­цей, в ко­то­рой их по­хо­ро­ни­ли заживо. Это могила всех их земных надежд». Что же ожи­да­ло нищую семью в ра­бот­ном доме, при одном упо­ми­на­нии ко­то­ро­го по спине про­бе­гал хо­ло­док?

Ра­бот­ный дом был мас­сив­ным зда­ни­ем с жилыми и ра­бо­чи­ми по­ме­ще­ни­я­ми и с дво­ри­ка­ми для про­гу­лок. До­ба­вить сюда ка­мен­ный забор, и кар­ти­на ри­су­ет­ся мрач­но­ва­тая. Боль­ные и здо­ро­вые, муж­чи­ны и жен­щи­ны, ста­ри­ки и дети – все эти ка­те­го­рии про­жи­ва­ли раз­дель­но. Попав в ра­бот­ный дом, муж от­прав­лял­ся в одно крыло, жена в другое, дети старше двух лет – в третье. Сна­ча­ла новых по­сто­яль­цев об­сле­до­вал врач, затем их тща­тель­но мыли и вы­да­ва­ли им уни­фор­му серого цвета. В знак позора неза­муж­ним ма­те­рям при­ши­ва­ли на платье желтую полосу.

День в ра­бот­ном доме был рас­пи­сан по часам. Спать его оби­та­те­ли ло­жи­лись в 9 вечера, а про­сы­па­лись за­тем­но. О смене де­я­тель­но­сти им со­об­щал звон ко­ло­ко­ла: вста­вать, оде­вать­ся, читать мо­лит­вы, в мол­ча­нии есть зав­трак, и ра­бо­тать, ра­бо­тать, ра­бо­тать! На­равне со взрос­лы­ми тру­ди­лись и ма­лень­кие дети в сво­бод­ное от школь­ных за­ня­тий время. Кроме того, детей от­да­ва­ли в под­ма­сте­рья, как в случае Оли­ве­ра Твиста, или же ста­ра­лись устро­ить в услу­же­ние.

Если су­ро­вая жизнь кого‑то не устра­и­ва­ла – что ж, ска­тер­тью до­рож­ка, только не забудь жену и детей. Из ра­бот­но­го дома ухо­ди­ли так же, как по­сту­па­ли, всей семьей. Тео­ре­ти­че­ски, мужьям и женам раз­ре­ше­но было ви­деть­ся днем, хотя спать они должны были раз­дель­но, чтобы не пло­дить нищету. На деле су­пру­гам и в те­че­ние дня уви­деть­ся было очень трудно. То же самое ка­са­лось и ма­те­рей с детьми, причем у неза­муж­них ма­те­рей от­ни­ма­ли но­во­рож­ден­ных.

Жуткая, но по­ка­за­тель­ная ис­то­рия про­изо­шла в Итон­ском ра­бот­ном доме, ко­то­рым за­ве­до­вал бывший майор Джозеф Хоув (в над­зи­ра­те­ли брали людей во­ен­ных). Одна из его ра­бот­ниц, Эли­за­бет Уайз, по­про­си­ла раз­ре­ше­ние за­би­рать на ночь своего ре­бен­ка двух с по­ло­ви­ной лет от роду. Малыш от­мо­ро­зил ножки, и мать хотела его уте­шить и под­ле­чить. Прямо под Рож­де­ство мистер Хоув заявил, что отныне ре­бе­нок должен спать с дру­ги­ми детьми. За ма­те­рью оста­ва­лось право по­се­щать его днем. Но когда над­зи­ра­тель застал ее в дет­ском от­де­ле­нии, где она об­мы­ва­ла ноги малышу и меняла ему бинты, он рас­сер­дил­ся и при­ка­зал ей уйти. Жен­щи­на от­ка­за­лась под­чи­нить­ся, и над­зи­ра­тель вы­во­лок ее из ком­на­ты, про­та­щил по лест­ни­це и запер в кар­це­ре.

Карцер пред­став­лял собой темную ком­на­тен­ку с за­ре­ше­чен­ным окном без стекла. Там Эли­за­бет пред­сто­я­ло про­ве­сти 24 часа – без теплой одежды, еды, воды, соломы, чтобы при­лечь, и даже без ноч­но­го горшка. Тем­пе­ра­ту­ра на улице была –6 С. По окон­ча­нии срока Эли­за­бет на­кор­ми­ли хо­лод­ной ов­сян­кой, остав­шей­ся от зав­тра­ка, и опять за­гна­ли в камеру, чтобы она вымыла за собой пол (от­сут­ствие горшка давало о себе знать). На влаж­ную уборку у жен­щи­ны не хва­ти­ло сил – око­че­не­ли руки. Тогда стра­да­ли­цу за­пер­ли в кар­це­ре еще на 7 часов. К сча­стью, слухи о же­сто­ко­сти над­зи­ра­те­ля про­со­чи­лись в «Таймс», и тогда всплыл другой ин­ци­дент: на преж­нем месте службы мистер Хоув по­ка­ле­чил ре­бен­ка, окатив его ки­пят­ком. Несмот­ря на это про­ис­ше­ствие, Хоува пре­спо­кой­но при­ня­ли на новое место. Однако после скан­да­ла с Эли­за­бет Уайз его с по­зо­ром из­гна­ли.

На­ка­за­ния в ра­бот­ных домах ре­гу­ли­ро­ва­лись пра­ви­ла­ми. На­ру­ши­те­лей тишины, лгунов, ту­не­яд­цев, дра­чу­нов и си­му­лян­тов на­ка­зы­ва­ли кар­це­ром и ли­ше­ни­ем пищи. Маль­чи­шек, как и их сверст­ни­ков в обыч­ных школах, раз­ре­ша­лось сечь роз­га­ми, зато к де­воч­кам те­лес­ные на­ка­за­ния не при­ме­ня­лись. Как бы ни жа­ло­ва­лись учи­тель­ни­цы на дер­зость дев­чо­нок, как бы ни на­ста­и­ва­ли, что удары по рукам и на­ка­за­ни­ем‑то не счи­та­ют, Ко­мис­сия по ра­бот­ным домам оста­ва­лась непре­клон­ной. Случаи же­сто­ко­го об­ра­ще­ния рас­сле­до­ва­лись и влекли за собой штрафы и уволь­не­ния. Ра­зу­ме­ет­ся, если по­лу­ча­ли оглас­ку. А что тво­ри­лось за за­кры­ты­ми две­ря­ми – уже другой вопрос.

Жерт­ва­ми же­сто­ко­сти чаще всего ста­но­ви­лись самые без­за­щит­ные оби­та­те­ли ра­бот­но­го дома – ста­ри­ки и дети. Зимой 1836 года в ра­бот­ный дом в Фэр­хе­ме, Хэмп­тон­шир, где име­лась боль­шая школа, пе­ре­ве­ли троих ма­лы­шей из со­сед­не­го ра­бот­но­го дома в Бишопе Уо­лт­х­эм. Стар­ше­му из сирот было пять лет, млад­ше­му три с по­ло­ви­ной. Вне­зап­ная смена об­ста­нов­ки так на­пу­га­ла ма­лы­шей, что они начали мо­чить­ся в по­стель. За порчу про­сты­ней по­ла­га­лась су­ро­вая кара – порции детей уре­за­ли на­по­ло­ви­ну. Рацион каж­до­го ре­бен­ка на целую неделю со­ста­вил 1 кг хлеба, пол­ки­ло кар­то­фе­ля, 300 г пу­дин­га, 1,5 л мо­лоч­ной каши и по кро­хот­но­му ку­соч­ку сыра и ба­ра­ни­ны.

Как тут не вспом­нить строки из «Оли­ве­ра Твиста»: «Оливер Твист и его то­ва­ри­щи на про­тя­же­нии трех ме­ся­цев тер­пе­ли муки, мед­лен­но умирая от недо­еда­ния; на­ко­нец, они стали такими жад­ны­ми и так обе­зу­ме­ли от голода, что один маль­чик, ко­то­рый был рослым для своих лет и не привык к такому по­ло­же­нию вещей (его отец со­дер­жал когда‑то ма­лень­кую хар­чев­ню), мрачно на­мек­нул то­ва­ри­щам, что, если ему не при­ба­вят миски каши, он боится, как бы слу­чай­но не съесть ночью спя­ще­го с ним рядом тще­душ­но­го маль­чи­ка. Глаза у него были дикие, го­лод­ные, и дети слепо ему по­ве­ри­ли».

Есте­ствен­но, голод не решил про­бле­му мокрых про­сты­ней, и тогда про­ви­нив­ших­ся начали вообще лишать обедов – пока другие дети ели, они должны были стоять в сто­ло­вой в особых ко­лод­ках. В конце концов, из спаль­ни их пе­ре­ве­ли в неотап­ли­ва­е­мый сарай, и это в се­ре­дине января. Когда восемь недель спустя маль­чиш­ки вер­ну­лись в преж­ний ра­бот­ный дом, они едва дер­жа­лись на ногах.

На всю страну «про­сла­вил­ся» ра­бот­ный дом в Эн­до­ве­ре, Хэмп­шир. Надо ска­зать, что за­ня­тия в ра­бот­ных домах не от­ли­ча­лись ни лег­ко­стью, ни при­ят­но­стью. Очень часто бед­ня­кам при­хо­ди­лось щипать пеньку, т. е. рас­пле­тать про­смо­лен­ные ве­рев­ки, во­лок­на­ми из ко­то­рых ко­но­па­ти­ли суда. У оби­та­те­лей Эн­до­вер­ско­го дома была другая обя­зан­ность – раз­ма­лы­ва­ние костей на удоб­ре­ния. Вонь от костей сши­ба­ла с ног, от пыли сле­пи­ло глаза, острые оскол­ки ца­ра­па­ли кожу. Но страш­нее всего было не это. Над­зи­ра­тель и его жена были нечи­сты на руку и так уре­за­ли рацион своих под­опеч­ных, что бед­ня­ги об­гла­ды­ва­ли гнилые кости, при­во­зи­мые на об­ра­бот­ку.

Из‑за скан­да­ла, ко­то­рый изо всех сил раз­ду­ва­ла «Таймс», над­зи­ра­тель Эн­до­ве­ра ли­шил­ся места. Но во­пре­ки всем ста­ра­ни­ям жур­на­ли­стов, ра­бот­ные дома про­дол­жа­ли су­ще­ство­вать вплоть до се­ре­ди­ны XX века.

«Го­ро­хо­вый суп», или Лон­дон­ский туман

В сти­хо­тво­ре­нии «Сим­фо­ния в желтых тонах» Оскар Уайльд срав­ни­ва­ет лон­дон­ский туман с желтым шел­ко­вым шарфом. Чарльз Дик­кенс на­зы­вал туман «лон­дон­ским плющом», что вьется вокруг домов, а в «Хо­лод­ном доме» (1853) пропел туману на­сто­я­щую оду: «Туман везде. Туман в вер­хо­вьях Темзы, где он плывет над зе­ле­ны­ми ост­ров­ка­ми и лугами; туман в ни­зо­вьях Темзы, где он, утра­тив свою чи­сто­ту, клу­бит­ся между лесом мачт и при­бреж­ны­ми от­бро­са­ми боль­шо­го (и гряз­но­го) города. Туман на Эс­сек­ских бо­ло­тах, туман на Кент­ских воз­вы­шен­но­стях. Туман ползет в кам­бу­зы уголь­ных бригов; туман лежит на реях и плывет сквозь снасти боль­ших ко­раб­лей; туман осе­да­ет на бортах баржей и шлюпок… На мостах какие‑то люди, пе­ре­гнув­шись через перила, за­гля­ды­ва­ют в ту­ман­ную пре­ис­под­нюю и, сами оку­тан­ные ту­ма­ном, чув­ству­ют себя как на воз­душ­ном шаре, что висит среди туч».

От по­э­ти­че­ских срав­не­ний туман не ста­но­вил­ся менее плот­ным и удуш­ли­вым. Оку­на­ясь в облако цвета го­ро­хо­во­го супа, лон­дон­цы вряд ли за­ду­мы­ва­лись о кра­си­вых ме­та­фо­рах. Скорее уж каш­ля­ли и за­жи­ма­ли носы.

Един­ствен­ны­ми, кого ра­до­вал туман, были сто­лич­ные про­сти­тут­ки. В ту­ман­ные дни они за­ра­ба­ты­ва­ли го­раз­до больше, ведь даже самые робкие муж­чи­ны не бо­я­лись с ними за­го­во­рить.

Густая пелена обе­ща­ла кли­ен­там ано­ним­ность. По словам фран­цу­за Ип­по­ли­та Тейна, в тумане порою невоз­мож­но было раз­гля­деть лицо своего со­бе­сед­ни­ка, даже держа его за руку. Та же самая ано­ним­ность при­го­ди­лась лон­дон­ским без­ра­бот­ным, со­брав­шим­ся на Тра­фаль­гар­ской пло­ща­ди 8 фев­ра­ля 1886 года. Под по­кро­вом тумана толпа из 20 тысяч че­ло­век устро­и­ла бес­по­ряд­ки в Вест‑Энде, грабя ма­га­зи­ны и вы­тас­ки­вая пас­са­жи­ров из карет. 

Лон­дон­ский туман. Ри­су­нок из жур­на­ла «Панч». 1853 

Но если про­сти­тут­ки и бун­та­ри были до­воль­ны непо­го­дой, осталь­ных лон­дон­цев туман на­сто­ра­жи­вал. Ме­тео­ро­лог Дюк Говард так опи­сы­вал ти­пич­ный лон­дон­ский туман ян­вар­ским днем 1826 года: «Кон­то­ры и ма­га­зи­ны зажгли свечи и лампы, а кареты дви­га­лись с пе­ше­ход­ной ско­ро­стью». Зато в тот же день в 8 км от Лон­до­на на без­об­лач­ном небе сияло солнце – туман уку­ты­вал сто­ли­цу и не со­би­рал­ся ее по­ки­дать. Слу­ча­лось, что про­хо­жие сби­ва­лись с пути во мгле и падали в Темзу, находя свою по­ги­бель в ее мутных водах. Но это была не един­ствен­ная опас­ность, та­ив­ша­я­ся в тумане.

Ис­па­ре­ния с Темзы сме­ши­ва­лись с дымом из бес­чис­лен­ных труб, об­ра­зо­вы­вая смог (со­кра­ще­ние от слов smoke «дым» и fog «туман»). Лон­дон­цы начали топить очаги углем еще в XIII веке и про­дол­жа­ли всю вик­то­ри­ан­скую эпоху, так что ос­нов­ным ис­точ­ни­ком за­гряз­не­ния слу­жи­ли не трубы за­во­дов, а уютные камины. В год лон­дон­цы сжи­га­ли более 18 мил­ли­о­нов тон угля! В 1840‑х неуто­ми­мый ре­фор­ма­тор Эдвин Чадуик при­зы­вал со­оте­че­ствен­ни­ков пе­рей­ти с обыч­но­го угля на ан­тра­цит и пе­ре­стро­ить камины так, чтобы они сжи­га­ли уголь более эф­фек­тив­но, но ан­гли­чане не спе­ши­ли по­сле­до­вать его со­ве­там. Пар­ла­мент от­кло­нил пред­ло­же­ние Ча­ду­и­ка. Не хва­та­ло еще, чтобы са­ни­тар­ные ин­спек­то­ра по­ку­си­лись на святая святых – очаг, сердце дома! И трубы про­дол­жа­ли чадить.

В 1853 году в за­мет­ках «Блуж­да­ния по Лон­до­ну» Макс Шле­зин­гер писал: «Туман со­вер­шен­но непри­го­ден для ды­ха­ния: воздух од­но­вре­мен­но ка­жет­ся се­ро­ва­то‑желтым, оран­же­вым и черным, он влаж­ный, густой, зло­вон­ный и просто уду­ша­ю­щий». Ра­бо­тая в по­лу­под­валь­ных по­ме­ще­ни­ях и душных ма­стер­ских, го­ро­жане стра­да­ли от ле­гоч­ных за­бо­ле­ва­ний. Зимой на­чи­нал­ся на­сто­я­щий ад для аст­ма­ти­ков и боль­ных ту­бер­ку­ле­зом. Как утвер­ждал ко­ми­тет, за­ни­мав­ший­ся кон­тро­лем над за­гряз­не­ни­ем воз­ду­ха, во время силь­ней­ше­го тумана 1886 года смерт­ность среди го­ро­жан до­стиг­ла уровня эпи­де­мии холеры. Воз­мож­но, они пре­уве­ли­чи­ва­ли, но ис­то­рик Энтони Уол при­во­дит впе­чат­ля­ю­щие цифры: в начале де­каб­ря 1891 года уро­вень смерт­но­сти в Лон­доне до­сти­гал 18 смер­тей на 1000 живых, но после того, как 20 де­каб­ря на город опу­сти­лась пелена тумана и про­дер­жа­лась еще пять дней, эта цифра воз­рос­ла до 32. Туман скры­вал пре­ступ­ле­ния, но и сам был убий­цей.

Ве­ли­кая вонь

Жарким и сухим летом 1858 года Лондон был охва­чен ужасом. От жары Темза об­ме­ле­ла, и вместо воды, и без того гряз­ной, по ней мед­лен­но стру­и­лись потоки нечи­стот. Про­хо­жие едва не падали в об­мо­рок. Пас­са­жи­ры ом­ни­бу­сов кри­ча­ли кучеру, чтобы уско­рил шаг, иначе в тесном про­стран­стве кареты можно было за­дох­нуть­ся. Врачи били тре­во­гу: со­глас­но рас­про­стра­нен­ной теории ми­аз­мов, за­бо­ле­ва­ния рас­про­стра­ня­лись через дурные запахи, а такая вонь сулила эпи­де­мию эпи­че­ских мас­шта­бов.

Неслад­ко при­хо­ди­лось и пар­ла­мен­та­ри­ям. После пожара 1834 года, сгу­бив­ше­го преж­нее здание пар­ла­мен­та, на берегу Темзы был от­стро­ен новый Вест­мин­стер­ский дворец. Но го­ти­че­ские окна не за­щи­ща­ли от чу­до­вищ­но­го смрада, а про­стор­ные залы воняли, как сель­ская убор­ная. За­се­дать в таких усло­ви­ях было ре­ши­тель­но невоз­мож­но. Пре­мьер‑ми­нистр Диз­ра­эли вы­бе­жал из пар­ла­мен­та, за­жи­мая нос на­ду­шен­ным плат­ком, и кол­ле­ги ри­ну­лись вслед за ним. На­ко­нец‑то за­ко­но­да­те­лям от­кры­лось то, что давным‑давно было оче­вид­но всем лон­дон­цам: городу нужна ка­на­ли­за­ция, и чем скорее, тем лучше.

От­сут­ствие эф­фек­тив­ной ка­на­ли­за­ции было лишь частью про­бле­мы. Со­вре­мен­но­му че­ло­ве­ку трудно пред­ста­вить аро­ма­ты, ви­тав­шие в го­ро­дах XIX века, а наши жалобы на вы­хлоп­ные газы за­ста­ви­ли бы ан­гли­чан за­ка­тить глаза – нам бы ваши про­бле­мы! По­се­тив Лондон первой по­ло­ви­ны века, про­вин­ци­а­лы се­то­ва­ли, что улицы воняют хуже ко­нюш­ни. Но «хуже ко­нюш­ни» при­ме­ни­мо скорее к цен­траль­ным улицам, за­ко­ул­ки Ист‑Энда пахли еще от­вра­ти­тель­нее.

Взять, к при­ме­ру, до­маш­ний скот. Чтобы по­слу­шать хрю­ка­нье, мы­ча­ние и ку­дах­та­нье, лон­дон­цам не нужно было ехать в про­вин­цию. Го­род­ская бед­но­та ис­по­кон веков дер­жа­ла свиней. Свинья была от­лич­ным ка­пи­та­ло­вло­же­ни­ем, а оста­вав­ший­ся после нее жидкий навоз хо­зя­е­ва по про­сто­те ду­шев­ной вы­ли­ва­ли на улицу. Только в 1873 году в Лон­доне на­счи­ты­ва­лось 1500 част­ных ско­то­бо­ен – скот туда гнали прямо по буль­ва­рам, так что про­хо­жим при­хо­ди­лось по­сто­ро­нить­ся.

Зло­во­ния до­бав­ля­ли и заводы – ко­же­вен­ные, свеч­ные, це­мент­ные, – ко­то­рые сли­ва­ли отходы в мест­ные во­до­е­мы. Старые клад­би­ща, до краев полные гни­ю­щи­ми телами, тоже тер­за­ли обо­ня­ние, и жур­на­ли­сты, мор­щась, на­зы­ва­ли их «освя­щен­ны­ми вы­греб­ны­ми ямами». На по­го­стах, вроде Св. Олафа в лон­дон­ском районе Бер­мондси, черепа ва­ля­лись прямо на земле, так что рек­ви­зи­том для по­ста­но­вок «Гам­ле­та» могли бы быть обес­пе­че­ны все лон­дон­ские труппы, вклю­чая учеб­ные. Но особый ужас ан­гли­ча­нам вну­ша­ла нере­шен­ная про­бле­ма ка­на­ли­за­ции.

Уни­та­зы, по­хо­жие на со­вре­мен­ные, начали по­яв­лять­ся в 1850‑х годах. До тех времен поль­зо­ва­лись или ночным горш­ком, или от­хо­жим местом на заднем дворе, или же зем­ля­ным туа­ле­том, где для слива вместо воды в ход шла земля. Ночной горшок хра­нил­ся под кро­ва­тью или в от­дель­ном по­ме­ще­нии, а во время утрен­ней уборки обя­зан­но­стью слу­жан­ки было его опо­рож­нять. Многие хо­зяй­ки на­ста­и­ва­ли на том, чтобы на этаже, где на­хо­дит­ся дет­ская, не было ра­ко­вин, дабы у при­слу­ги не воз­ни­кал со­блазн вы­ли­вать со­дер­жи­мое горшка туда, не донося его до под­ва­ла.

В XIX веке многие за­жи­точ­ные го­ро­жане пе­ре­ез­жа­ли на свежий воздух в при­го­ро­ды, а свои дома в центре пре­вра­ща­ли в до­ход­ные, сдавая их сразу несколь­ким семьям. Таким об­ра­зом, в доме, рас­счи­тан­ном на одну семью, про­жи­ва­ли де­сят­ки семей – этакая ком­му­наль­ная квар­ти­ра по‑вик­то­ри­ан­ски. И все они ходили в одну убор­ную, ко­то­рая быстро пе­ре­пол­ня­лась. Но что же делать с ее со­дер­жи­мым? В этом‑то и за­клю­ча­лась про­бле­ма.

Те, кому хва­та­ло со­ве­сти не вы­плес­ки­вать горшки из окна, сли­ва­ли их в вы­греб­ные ямы, ко­то­рые рас­по­ла­га­лись в под­ва­лах домов или на заднем дворе. К при­ме­ру, в 1870‑х в го­род­ке Сток­пор­те возле Ман­че­сте­ра жилища ра­бо­чих были окру­же­ны зло­вон­ны­ми бо­ло­та­ми, по ко­то­рым мест­ные жители пла­ва­ли на досках и от­ло­ман­ных дверях. Города бук­валь­но уто­па­ли в озерах нечи­стот. В се­ре­дине XIX века вы­греб­ных ям в Лон­доне было более 200 тысяч. Их чист­кой за­ни­ма­лись зо­ло­та­ри, но по­сколь­ку услуги стоили денег, ни квар­тир­ные хо­зя­е­ва, ни сами жильцы не спе­ши­ли их на­ни­мать. Ре­зуль­та­том были за­пре­дель­ные грязь и вонь. В 1832 году, опа­са­ясь холеры, го­род­ские власти Лидса рас­ко­ше­ли­лись и за­пла­ти­ли за чистку вы­греб­ных ям. По­тре­бо­ва­лось 75 телег, чтобы вы­вез­ти со­дер­жи­мое всего лишь одной ямы! 

Задние дворы в лон­дон­ских тру­що­бах. Ри­су­нок Гю­ста­ва Доре из книги «Па­лом­ни­че­ство». 1877 

Как мы уже ска­за­ли, от вони стра­да­ли не только бед­ня­ки, но и сливки об­ще­ства. В под­ва­лах Вин­дзор­ско­го замка, ре­зи­ден­ции ан­глий­ских ко­ро­лей, в 1850‑х на­хо­ди­лись 53 вы­греб­ные ямы, и все пе­ре­пол­нен­ные до краев. Аль­тер­на­ти­вой ямам были на­воз­ные кучи, но если первые за­гряз­ня­ли почву, вторые отрав­ля­ли воздух. Пред­при­им­чи­вые ан­гли­чане из­вле­ка­ли выгоду из своих бед и про­да­ва­ли нечи­сто­ты фер­ме­рам на навоз (неко­то­рые города даже устра­и­ва­ли аук­ци­о­ны нечи­стот). Но от­хо­дов было столь­ко, что фер­ме­ры не успе­ва­ли их ску­пать.

В се­ре­дине века ан­гли­чане вздох­ну­ли с об­лег­че­ни­ем – в обиход начали вхо­дить туа­ле­ты со смывом. В 1860–1870‑х годах наи­бо­лее по­пу­ляр­ны были уни­та­зы, про­из­ве­ден­ные ком­па­ни­ей Томаса Крап­пе­ра, че­ло­ве­ка с фа­ми­ли­ей, уди­ви­тель­но со­от­вет­ству­ю­щей роду его за­ня­тий. [3] В начале своей ка­рье­ры уни­та­зы пря­та­лись в де­ре­вян­ном фу­тля­ре, но, на­чи­ная с конца 1870‑х, на­сту­пи­ла мода на уни­та­зы всех форм и рас­цве­ток, в стиле ампир и ре­нес­санс, рас­пис­ных и богато укра­шен­ных леп­ни­ной. Несмот­ря на то, что внеш­ний вид уни­та­зов по­ра­жал во­об­ра­же­ние, с туа­лет­ной бу­ма­гой об­ра­ща­лись по ста­рин­ке – для этих нужд го­ди­лась любая бумага, на­при­мер, старые кон­вер­ты или пакеты.

По­сколь­ку в туа­ле­тах уже не витали омер­зи­тель­ные запахи, их не нужно было уста­нав­ли­вать в даль­них ком­на­тах. Самым по­пу­ляр­ным ме­сто­рас­по­ло­же­ни­ем туа­ле­та стал чу­лан­чик под лест­ни­цей, по­бли­же к го­сти­ной и зале. Тем не менее, при смыве унитаз из­да­вал такой гром­кий звук, что его было слышно в го­сти­ной, и это сму­ща­ло по­ме­шан­ных на при­ли­чи­ях вик­то­ри­ан­цев. Вот что писала Агата Кристи в своей ав­то­био­гра­фии: «В те дни мы были чрез­вы­чай­но стес­ни­тель­ны во всем, что ка­са­лось убор­ной. Немыс­ли­мо было даже пред­ста­вить себе, чтобы кто‑то за­ме­тил, как вы вхо­ди­те или вы­хо­ди­те оттуда, – разве что близ­кий член семьи. В нашем доме это вы­зы­ва­ло боль­шие за­труд­не­ния, так как туалет на­хо­дил­ся ровно на пол­пу­ти между эта­жа­ми, у всех на виду. Самым ужас­ным было, ко­неч­но, ока­зать­ся внутри и слы­шать до­но­ся­щи­е­ся извне голоса. Выйти – немыс­ли­мо. При­хо­ди­лось сидеть вза­пер­ти в че­ты­рех стенах и ждать, пока рас­чи­стит­ся путь».

Помимо до­маш­них туа­ле­тов в обиход вошли об­ще­ствен­ные убор­ные. Во время Все­мир­ной вы­став­ки 1851 года по­се­ти­те­ли могли поль­зо­вать­ся убор­ны­ми, где были уста­нов­ле­ны туа­ле­ты со сливом. В том же году об­ще­ствен­ная убор­ная для мужчин по­яви­лась на Флит‑стрит. Год спустя была от­кры­та первая жен­ская убор­ная. Жен­ские убор­ные были менее рас­про­стра­не­ны, чем муж­ские – го­ро­жан бес­по­ко­и­ло, что там будут со­би­рать­ся про­сти­тут­ки. За­бав­но, но как раз муж­ские убор­ные за­ча­стую и ста­но­ви­лись местом встре­чи го­мо­сек­су­а­ли­стов. Отсюда и пошло ан­глий­ское слен­го­вое вы­ра­же­ние «cottaging», обо­зна­ча­ю­щее ано­ним­ный, ни к чему не обя­зы­ва­ю­щий секс в об­ще­ствен­ной убор­ной. Дело в том, что первые убор­ные дей­стви­тель­но на­по­ми­на­ли уютные сель­ские кот­те­джи.

Как ни па­ра­док­саль­но, уни­та­зы лишь при­ба­ви­ли го­ро­дам про­блем. Их сли­ва­ли во все те же вы­греб­ные ямы, ко­то­рые из‑за воды на­пол­ня­лись го­раз­до быст­рее, или же в при­ми­тив­ную лон­дон­скую ка­на­ли­за­цию. На­сле­дие ушед­ших веков, ка­на­ли­за­ция вообще не была пред­на­зна­че­на для сбора нечи­стот, лишь для дре­на­жа дож­де­вой воды, ко­то­рая по сточ­ным трубам по­па­да­ла в под­зем­ные каналы, а оттуда в Темзу. До 1815 года до­мо­вла­дель­цам было за­пре­ще­но со­еди­нять свои вы­греб­ные ямы со сточ­ны­ми тру­ба­ми или сли­вать в них бы­то­вые отходы. Когда‑то в про­зрач­ной Темзе рез­ви­лись лососи. Но в 1815 году идил­лии на­сту­пил конец, и в реку хлы­ну­ли нечи­сто­ты. Когда пятью годами позже на своей ко­ро­на­ции Георг IV за­хо­тел по­ла­ко­мить­ся ло­со­сем из Темзы, то даже за 30 шил­лин­гов не смог купить рыбку – лососи по­ки­ну­ли реку. 

Майкл Фа­ра­дей вру­ча­ет свою ви­зит­ку Гряз­ну­ле Темзе. Ка­ри­ка­ту­ра из жур­на­ла «Панч». 1855 

За­гряз­не­ние про­дол­жа­лось годами и де­ся­ти­ле­ти­я­ми. В 1855 году физик Майкл Фа­ра­дей от­пра­вил­ся по­ка­тать­ся на па­ро­хо­де по Темзе, но вместо воды увидел «мутную, бу­ро­ва­тую жижу». Его со­вре­мен­ник ка­пи­тан Мэнглз заявил на за­се­да­нии Палаты общин: «Бог да­ро­вал нам пре­крас­ней­шую из рек, мы же пре­вра­ти­ли ее в мер­зей­шую клоаку». Но «Ве­ли­кая Вонь» 1858 года дала лон­дон­цам понять, что дальше так жить невоз­мож­но. В том же году было при­ня­то ре­ше­ние о стро­и­тель­стве новой ка­на­ли­за­ции, а глав­ным ин­же­не­ром про­ек­тов был на­зна­чен Джозеф Ба­зел­гетт. Он с эн­ту­зи­аз­мом взялся за дело. Между 1859 и 1875 годами было по­стро­е­но 134 км под­зем­ных кир­пич­ных кол­лек­то­ров и 800 км улич­ных стоков. Кроме того, Ба­зел­гет­ту лон­дон­цы обя­за­ны двумя новыми на­бе­реж­ны­ми, Челси и Вик­то­рия, про­ло­жен­ны­ми на бе­ре­гах Темзы, куда прежде по­па­да­ли нечи­сто­ты из сточ­ных труб.

Лон­дон­ская ка­на­ли­за­ция была за­пу­ще­на в 1864 году. На тор­же­ствен­ном от­кры­тии при­сут­ство­вал принц Уэль­ский, знать и власти города, а про­стые лон­дон­цы ли­ко­ва­ли, узнав, что вскоре после ее за­пус­ка в Темзу вер­ну­лись лососи. Ка­за­лось бы, на этом в ис­то­рии Ве­ли­кой Вони можно по­ста­вить точку. Но въед­ли­вый чи­та­тель за­даст­ся во­про­сом: «А куда же все‑таки де­ва­лись нечи­сто­ты, по­па­дав­шие в ка­на­ли­за­цию?» Увы, во всю ту же стра­да­ли­цу Темзу (хотя пра­виль­нее будет на­зы­вать ее «стра­даль­цем», ведь ан­гли­чане об­ра­ща­лись к реке «ба­тюш­ка Темза»). Сточ­ные воды по трубам нес­лись к на­сос­ным стан­ци­ям, а через них по­па­да­ли в реку, правда, уже далеко от Лон­до­на. На­сос­ные стан­ции («Эбби Миллз», «Крос­снесс», «Бектон») были по­стро­е­ны в ма­ло­на­се­лен­ных рай­о­нах, но та­мош­ние жители начали жа­ло­вать­ся на вонь почти сразу же.

Чтобы при­влечь вни­ма­ние вла­стей, по­тре­бо­ва­лась еще одна ка­та­стро­фа. Лунной ночью 3 сен­тяб­ря 1878 года ко­лес­ный па­ро­хо­дик «Прин­цес­са Алиса» воз­вра­щал­ся из Грей­в­се­н­да в Лондон. Лон­дон­цы любили ка­та­ния по Темзе, от же­ла­ю­щих за­пла­тить 2 шил­лин­га за билет не было отбоя. А тут еще такая пре­крас­ная ночь! На палубе было не про­толк­нуть­ся от ту­ри­стов. Но ра­дост­ная бол­тов­ня сме­ни­лась воп­ля­ми ужаса, когда пас­са­жи­ры за­ме­ти­ли, что прямо на них идет гру­зо­вое судно «Байу­элл Кэстл». Оба ка­пи­та­на до­пу­сти­ли ошибку, и 900‑тонное судно столк­ну­лось с па­ро­хо­дом. «Прин­цес­са Алиса» дала тре­щи­ну и за­то­ну­ла в счи­тан­ные минуты, Ночь по­гру­зи­лась в хаос.

В до­вер­ше­ние всех бед, за час до кру­ше­ния на­сос­ные стан­ции «Бар­кинг» и «Крос­снесс» вылили в Темзу еже­днев­ный поток нечи­стот, и уто­па­ю­щие ба­рах­та­лись в зло­вон­ной жиже. Они бы по­гиб­ли и так: спа­са­тель­ных жи­ле­тов не было, пла­вать почти никто не умел, гро­мозд­кие платья на­мо­ка­ли и тянули женщин ко дну. Экипаж «Байу­элл Кэстла» швырял уто­па­ю­щим стулья и бочки, чтобы было за что ухва­тить­ся, спус­кал ве­рев­ки, но из 900 пас­са­жи­ров спасти уда­лось около 130. Про­ле­жав­шие в нечи­сто­тах тела были в таком со­сто­я­нии, что род­ствен­ни­ки не могли их опо­знать и 120 неопо­знан­ных жертв при­ш­лось по­хо­ро­нить в общей могиле. Тут‑то об­ще­ствен­ность и вспом­ни­ла про зло­по­луч­ные на­сос­ные стан­ции. Тогда в 1880‑х годах Ба­зел­гетт из­ме­нил прин­цип их работы: сточ­ные воды про­хо­ди­ли очист­ку, а твер­дые отходы вы­во­зи­ли в Се­вер­ное море. Ис­кон­но­му лон­дон­ско­му смраду на­сту­пил конец.

Холера – чума XIX века

Чума, опу­сто­шав­шая Англию в XVII веке, во время ко­ро­ле­вы Вик­то­рии ка­за­лась страш­ной сказ­кой. В память о ней оста­лись «чумные камни», на ко­то­рые жители за­ра­жен­ных де­ре­вень клали спо­лос­ну­тые ук­су­сом деньги в обмен на товары. Но, как ока­за­лось, не все беды оста­лись позади для вик­то­ри­ан­цев. В XIX веке из Азии в Европу пришла новая на­пасть – холера. Но страш­нее всего было то, что борьба с эпи­де­ми­я­ми едва ли про­дви­ну­лась дальше все тех же «чумных камней». Люди уми­ра­ли ты­ся­ча­ми. Во время своего пер­во­го визита в 1831–1832 гг. холера унесла 32 тыс. жизней, и ее по­сле­ду­ю­щие атаки были не менее раз­ру­ши­тель­ны­ми: 62 тыс. в 1848–1849, 20 тыс. в 1853–1854, 14 тыс. в 1866–1867. По­стра­да­ли не только Лондон, но и Ли­вер­пуль, Ман­че­стер, Бир­мин­гем, Бри­столь, Лидс, Глазго, Эдин­бург и немало других го­ро­дов Англии и Шот­лан­дии.

Симп­то­мы эк­зо­ти­че­ской хвори вы­зы­ва­ли трепет: несколь­ко дней боль­ной стра­дал от болей в животе, рвоты, поноса, его ко­неч­но­сти ле­де­не­ли, кожа вы­сы­ха­ла, и смерть все­ля­ла уже не страх, а на­деж­ду на из­бав­ле­ние от мук. По­го­ва­ри­ва­ли, что боль­ные впа­да­ют в кому, по­это­му хо­ро­нят их еще живыми. Никто в точ­но­сти не знал, чем вы­зва­на бо­лезнь и как ее лечить, а неве­де­ние, как из­вест­но, только под­хле­сты­ва­ет панику. Как и в России в 1830‑х, в Англии на­ча­лись хо­лер­ные бунты, впро­чем, менее кро­во­про­лит­ные. До­ста­лось, как обычно, и врачам, ко­то­рые якобы до­би­ва­ют жертв холеры, чтобы затем изу­чать ана­то­мию по их трупам. Страну охва­ти­ла «хо­ле­ро­фо­бия».

В своем мо­ну­мен­таль­ном труде по до­мо­вод­ству Иза­бел­ла Битон писала: «Самые верные сред­ства для борьбы с хо­ле­рой – это чи­сто­плот­ность, трез­вость и свое­вре­мен­ное про­вет­ри­ва­ние по­ме­ще­ний. Там, где есть грязь, най­дет­ся место и для холеры; туда, где на­глу­хо за­кры­ва­ют двери, холера все равно отыщет ла­зей­ку; а те, кто чре­во­угод­ни­ча­ют в жаркие осен­ние дни, на самом деле за­иг­ры­ва­ют со смер­тью».

Вы уже до­га­да­лись, чего не хва­та­ет в ра­зум­ных со­ве­тах миссис Битон? Пра­виль­но, упо­ми­на­ния воды. А ведь за­ра­же­ние хо­ле­рой про­ис­хо­дит при питье воды или упо­треб­ле­нии пищи, ин­фи­ци­ро­ван­ной хо­лер­ным виб­ри­о­ном. Хо­лер­ный виб­ри­он по­па­да­ет в воду через экс­кре­мен­ты, а если учесть, как пе­чаль­но об­сто­я­ли дела с вы­греб­ны­ми ямами, можно лишь удив­лять­ся, что жертв эпи­де­мии было так мало. Наи­боль­шие шансы на вы­жи­ва­ние были у лю­би­те­лей спирт­ных на­пит­ков и го­ря­че­го чая, для ко­то­ро­го, по край­ней мере, ки­пя­ти­ли воду. На­про­тив, стакан воды из улич­но­го насоса был страш­нее чаши с ци­ку­той.

Со всех сторон на ан­гли­чан сы­па­лись советы, столь же раз­но­об­раз­ные, сколь бес­по­лез­ные. Ду­хо­вен­ство при­зы­ва­ло ка­ять­ся и по­стить­ся. Эс­ку­ла­пы со­ве­то­ва­ли от­ка­зы­вать­ся от жир­но­го мяса в пользу рост­би­фа, ва­ре­ной кар­тош­ки и сухого хлеба, за­пи­вая все это вином. Правда, вино сле­до­ва­ло раз­ба­вить водой, а про ки­пя­че­ние опять же никто не упо­ми­нал. В ход шли и про­ве­рен­ные веками сред­ства: пиявки, теплые ванны, смесь ка­стор­ки и опий­ной на­стой­ки и гор­чич­ни­ки с го­ря­чим ски­пи­да­ром. А ме­ди­цин­ский журнал «Ланцет» в 1831 году с во­оду­шев­ле­ни­ем со­об­щал, что евреи из Во­сточ­ной Европы в ка­че­стве про­фи­лак­ти­ки на­ти­ра­ют­ся смесью вина, уксуса, кам­фор­но­го по­рош­ка, гор­чи­цы, тол­че­но­го перца, чес­но­ка и шпан­ской мушки.

Глав­ная про­бле­ма за­клю­ча­лась в том, что ис­точ­ник бо­лез­ни по‑преж­не­му оста­вал­ся за­гад­кой. В ме­ди­цине без­раз­дель­но царила «теория ми­аз­мов», со­глас­но ко­то­рой за­ра­же­ние про­ис­хо­дит через зло­вон­ный запах. Теория была хотя и невер­ной, но очень по­лез­ной. Бла­го­да­ря ей по­яви­лась необ­хо­ди­мость уби­рать мусор с улиц и решать про­бле­му ка­на­ли­за­ции – любое зло­во­ние счи­та­лось опас­ным. Увы, многих го­ро­жан вполне устра­и­вал и вкус, и запах воды из за­ра­жен­ных ко­лод­цев. А когда на­шел­ся че­ло­век, при­от­крыв­ший завесу тайны над ис­точ­ни­ком заразы, теория ми­аз­мов сыг­ра­ла с ним злую шутку.

Та­лант­ли­во­го ис­сле­до­ва­те­ля звали доктор Джон Сноу. Еще в 1849 году он пришел к выводу, что холера рас­про­стра­ня­ет­ся через воду, а в 1854 году рас­по­знал ис­точ­ник за­бо­ле­ва­ния в лон­дон­ском районе Сохо. Ис­точ­ни­ком ока­зал­ся обыч­ный улич­ный насос, откуда брали воду все 500 жертв бо­лез­ни. После того как доктор Сноу уго­во­рил мест­ные власти сло­мать у насоса ручку, за­ра­же­ние пре­кра­ти­лось. В 1855 году он пред­ста­вил свои данные на суд кол­ле­гам, но те до­сад­ли­во от­мах­ну­лись. Теория Сноу при­шлась не ко двору, так как про­ти­во­ре­чи­ла до­мыс­лам о ми­аз­мах. Если бо­лезнь дей­стви­тель­но пе­ре­но­сит­ся через воду, а запах здесь ни при чем, так зачем вообще уби­рать с улиц грязь? По­лу­ча­ет­ся, что Сноу даже вредил делу об­ще­ствен­но­го здо­ро­вья. Его выводы про­игно­ри­ро­ва­ли. Но от­кры­тия Па­сте­ра в 1860‑х и Коха в 1880‑х до­ка­за­ли его право­ту, а имя до­гад­ли­во­го док­то­ра вошло в анналы ме­ди­цин­ской ис­то­рии. Хотя он бы, ве­ро­ят­но, пред­по­чел, чтобы ан­гли­чане просто не пили гряз­ную воду, а не хва­ли­ли его пост­фак­тум. 

Дети играют у го­род­ско­го насоса. Ри­су­нок из жур­на­ла «Панч». 1860 

После 1848 года, когда уси­ли­я­ми Эдвина Ча­ду­и­ка был принят Закон об об­ще­ствен­ном здо­ро­вье, в об­ла­сти здра­во­охра­не­ния были про­ве­де­ны ре­фор­мы. В го­ро­дах про­кла­ды­ва­ли ка­на­ли­за­цию и от­кры­ва­ли об­ще­ствен­ные убор­ные, са­ни­тар­ные ин­спек­то­ра уде­ля­ли боль­шее вни­ма­ние ка­че­ству воды, за­кры­ва­лись старые клад­би­ща, а новые стро­и­лись за го­род­ской чертой. Борьба велась и с эпи­де­ми­я­ми тифа, скар­ла­ти­ны, диф­те­рии. В 1853 году вак­ци­на­ция от оспы стала бес­плат­ной и при­ну­ди­тель­ной, и еще одна бо­лезнь, уро­до­вав­шая ан­гли­чан, канула в про­шлое.

Новые меры борьбы с бо­лез­ня­ми по­рож­да­ли новые про­фес­сии. Если боль­ные ин­фек­ци­он­ны­ми за­бо­ле­ва­ни­я­ми на­хо­ди­лись на ка­ран­тине в до­маш­них усло­ви­ях, после вы­здо­ров­ле­ния или, го­раз­до ве­ро­ят­нее, смерти боль­но­го его ком­на­ту по­се­ща­ла ко­ман­да дез­ин­фек­то­ров, об­ла­чен­ных в белые штаны и куртки. Дез­ин­фек­то­ры со­би­ра­ли личные вещи и любые пред­ме­ты, где могла угнез­дить­ся зараза. Вещи скла­ды­ва­ли в те­леж­ку и от­во­зи­ли к дез­ин­фек­ци­он­ной печи, где их под­вер­га­ли тер­ми­че­ской об­ра­бот­ке. Фо­то­граф Джон Томп­сон при­во­дит ле­де­ня­щую душу ис­то­рию о де­воч­ке, умер­шей от скар­ла­ти­ны. После нее оста­лась вос­ко­вая кукла в шер­стя­ном платье. Ро­ди­те­ли не отдали куклу для дез­ин­фек­ции, потому что воск рас­пла­вил­ся бы в печи, а 3 года спустя раз­ре­ши­ли своей пле­мян­ни­це с ней по­иг­рать. По­лу­чив ро­ко­вой по­да­рок, та скон­ча­лась через неделю.

С кар­тош­ки на чай: меню про­стых ан­гли­чан

Пе­чаль­но, но факт: в XIX веке ан­глий­ские ра­бо­чие пе­ре­би­ва­лись с хлеба на воду. Точнее – с кар­тош­ки на чай. Из‑за Хлеб­ных за­ко­нов, ко­то­рые с 1815 по 1846 годы под­дер­жи­ва­ли вы­со­кую сто­и­мость ан­глий­ско­го зерна, хлеб был дорог. Ко­неч­но, не на­столь­ко, чтобы ра­бо­чие не могли его себе поз­во­лить, но кар­то­фель все равно оста­вал­ся его се­рьез­ным кон­ку­рен­том. Скуд­ная диета го­род­ских ра­бо­чих ска­зы­ва­лась на здо­ро­вье. Из‑за нехват­ки ви­та­ми­нов С и Д у детей раз­ви­вал­ся рахит. Ра­хи­тич­ные де­воч­ки вы­рас­та­ли в женщин с ис­крив­лен­ны­ми ко­стя­ми и слиш­ком узким тазом, что в свою оче­редь при­во­ди­ло к тя­же­лым родам – еще одна при­чи­на, по ко­то­рой ма­те­рин­ская смерт­ность была высока. Ис­то­рик Энтони Уол утвер­жда­ет, что обыч­ная стар­ше­класс­ни­ца из со­вре­мен­ной Англии была бы на голову выше вик­то­ри­ан­ско­го ра­бо­че­го.

А теперь пе­ре­не­сем­ся в сель­скую мест­ность. Уж здесь‑то нас ожи­да­ет щедрое уго­ще­ние – и зе­ле­ный салат прямо с грядки, и ап­пе­тит­ные побеги спаржи, и зо­ло­ти­стые яблоки, не говоря уже о пу­дин­гах и мясных пи­рож­ках. Увы, дары при­ро­ды осе­да­ли на столах за­жи­точ­ных го­ро­жан, а кре­стьяне в боль­шин­стве своем до­воль­ство­ва­лись все тем же хлебом, кар­то­фе­лем, сыром, чаем, пивом и бе­ко­ном. В 1820‑х годах пу­те­ше­ствен­ник Уильям Коб­бетт него­до­вал: «На одной только ферме я увидел в четыре раза больше еды, чем тре­бу­ет­ся для жи­те­лей всего при­хо­да… но, в то время как эти несчаст­ные вы­ра­щи­ва­ют пше­ни­цу и ячмень, делают сыр, про­из­во­дят го­вя­ди­ну и ба­ра­ни­ну, им самим при­хо­дит­ся жить на одном лишь кар­то­фе­ле». Ва­ре­ные ко­ро­вьи щеки и ба­ра­нья тре­бу­ха счи­та­лись за де­ли­ка­тес. Впро­чем, соб­ствен­ный огород все же был непло­хим под­спо­рьем, а на под­окон­ни­ках сель­ских кот­те­джей зе­ле­нел роз­ма­рин, при­да­вав­ший пи­кант­ный вкус топ­ле­но­му салу.

Масло, как и молоко, было дорого, так что на хлеб его на­ма­зы­ва­ли про­зрач­ным слоем. На­сто­я­щим спа­се­ни­ем стал мар­га­рин. По­на­ча­лу ра­бо­чие вор­ча­ли, что при­хо­дит­ся есть «ко­лес­ную смазку», но со вре­ме­нем вошли во вкус, тем более что мар­га­рин был вос­хи­ти­тель­но дешев. В 1890‑х годах жен­щи­на‑кузнец – да‑да, бывали и такие! – рас­ска­за­ла на ин­тер­вью, что дальше мар­га­ри­на ее мечты не устрем­ля­ют­ся, да и то, когда есть работа. Масло ка­за­лось чем‑то ска­зоч­ным и за­пре­дель­ным даже для тех, кто весь день стучал по на­ко­вальне.

Хотя в целом диета ра­бо­чих и кре­стьян была унылой, нельзя ска­зать, что про­стые тру­же­ни­ки по всей стране пи­та­лись одним и тем же. Южане могли по­ба­ло­вать семью пше­нич­ным хлебом, тогда как жители су­ро­вой Шот­лан­дии на­ле­га­ли на ов­ся­ные ле­пеш­ки. Ска­зы­ва­лись на ра­ци­оне и вре­ме­на года. С при­хо­дом зимы за­мед­ля­лась жизнь не только фер­ме­ров, но и тех, кто пе­ре­би­вал­ся се­зон­ны­ми за­ра­бот­ка­ми, на­при­мер, ка­мен­щи­ков. Им при­хо­ди­лось потуже за­тя­нуть пояс. Генри Мэйхью рас­ска­зы­ва­ет о де­воч­ке, по­ку­пав­шей летом самые от­бор­ные и до­ро­гие от­бив­ные – «Папа за ценой не по­сто­ит, он же ка­мен­щик». Но зимой та же ма­лыш­ка со­глас­на была на любой кусок мяса, лишь бы по­де­шев­ле – «У папы нет работы, он же ка­мен­щик». Вполне ве­ро­ят­но, что за­бот­ли­вая дочка даже летом про­бо­ва­ла мясо в лучшем случае по вос­кре­се­ньям. До тех пор, пока под­рос­шие дети не на­чи­на­ли за­ра­ба­ты­вать, ро­ди­те­ли не ба­ло­ва­ли их обиль­ны­ми обе­да­ми. Не из жад­но­сти: все жиры и белки по праву до­ста­ва­лись отцу, ко­то­рый ра­бо­тал по 12–15 часов в день. На­кор­мив мужа, жена на­ли­ва­ла себе и детям чай и от­ре­за­ла то­нень­кий ломтик хлеба.

Мясо больно било по кар­ма­ну. Ба­тра­ки из Саф­фол­ка ста­ви­ли силки на во­ро­бьев, ощи­пы­ва­ли пташек, а тще­душ­ные тушки варили или за­пе­ка­ли в пироге – все что угодно, лишь бы ощу­тить вкус мяса. Го­род­ская бед­но­та вку­ша­ла такие спор­ные де­ли­ка­те­сы, как мерт­во­рож­ден­ные телята или мясо боль­ных овец. Вряд ли эти вкус­но­сти при­бав­ля­ли кому‑то здо­ро­вья. Если же мясо в мяс­ниц­кой лавке вы­гля­де­ло на­столь­ко неап­пе­тит­но, что на него не по­ку­си­лись бы даже бед­ня­ки, у них все равно оста­вал­ся шанс его от­ве­дать, но уже в виде кол­ба­сы: мяс­ни­ки сбы­ва­ли ле­жа­лый товар в кол­бас­ные цеха.

Го­ло­да­ю­щие го­ро­жане могли по­пы­тать сча­стье в бес­плат­ной сто­ло­вой. Фи­лан­тро­пы от­кры­ва­ли су­по­вые кухни, правда, кашу при­ш­лось бы за­едать про­по­ве­дя­ми и мо­лит­ва­ми. В 1870‑х годах по­яви­лись бес­плат­ные школь­ные обеды для детей из ма­ло­иму­щих семей. В то же время го­лод­ные смерти были отнюдь не ред­ко­стью. В 1880‑х около 45 лон­дон­цев еже­год­но уми­ра­ло от голода: кто‑то падал от ис­то­ще­ния на улице и уже не мог под­нять­ся, кто‑то тихо угасал за за­кры­той дверью, сты­дясь по­звать на помощь. В 1886 году от го­лод­ной смерти скон­ча­лась 46‑летняя лон­дон­ка София Нэйшн, обед­нев­шая леди, став­шая кру­жев­ни­цей. Когда обес­си­лен­ную жен­щи­ну при­вез­ли в ле­чеб­ни­цу при ра­бот­ном доме «Бентал Грин», было уже слиш­ком поздно. Стыд и страх перед ра­бот­ным домом пе­ре­си­ли­ли гло­жу­щий голод.

В наши дни при­ня­то жа­ло­вать­ся на вред­ные пи­ще­вые до­бав­ки, все­воз­мож­ные за­гу­сти­те­ли, уси­ли­те­ли вкуса, аро­ма­ти­за­то­ры. «Зато в бла­го­сло­вен­ном про­шлом еда была эко­ло­ги­че­ски чистой», – порою взды­ха­ем мы. Но если разо­гнать дымку но­сталь­гии, станет ясно – тогда, как и сейчас, по­ку­па­те­ли с по­до­зре­ни­ем при­смат­ри­ва­лись к еде. Почему это огурцы такие зе­ле­ные, что просто вырви глаз? Не иначе как ядо­ви­тый кра­си­тель до­ба­ви­ли. А хлеб с какой стати белый и плот­ный? Ну, ко­неч­но, в муку под­ме­ша­ли алю­ми­ни­е­вые квасцы. Да и сахар по­до­зри­тель­но хру­стит на зубах. Явно под­сы­пан обыч­ный песок! В общем, ску­чать ку­хар­кам не при­хо­ди­лось, знай только лови за руку недоб­ро­со­вест­ных тор­гов­цев.

По­доб­ным об­ра­зом пекари и пи­во­ва­ры раз­вле­ка­лись еще в Сред­ние века, то недо­ве­ши­вая хлеб, то раз­бав­ляя пиво. В 1327 году несколь­ко лон­дон­ских пе­ка­рей при­ду­ма­ли новый вид мо­шен­ни­че­ства, вос­поль­зо­вав­шись тем, что печи в домах были ред­ко­стью, и го­ро­жане при­но­си­ли свое тесто в пе­кар­ню по со­сед­ству. Мо­шен­ни­ки клали тесто в особую форму с дыр­ка­ми на днище, через ко­то­рые уда­ва­лось его хоть немно­го, но уво­ро­вать. Зло­де­ев при­го­во­ри­ли к сто­я­нию у по­зор­но­го столба, причем для пущей нра­во­учи­тель­но­сти на шеи им по­ве­си­ли тесто. Но в вик­то­ри­ан­скую эпоху жу­ли­ков уже не на­ка­зы­ва­ли так кра­соч­но, а, бла­го­да­ря новым тех­но­ло­ги­ям, мо­шен­ни­че­ства с про­дук­та­ми при­ня­ли ка­та­стро­фи­че­ские мас­шта­бы. В боль­шом обез­ли­чен­ном городе было до­воль­но просто сбы­вать под­пор­чен­ный товар. 

Раз­го­вор в ба­ка­лей­ной: «По­жа­луй­ста, сэр, дайте чет­верть фунта вашего луч­ше­го чая, чтобы мама по­тра­ви­ла крыс, и унцию шо­ко­ла­да от та­ра­ка­нов». Ка­ри­ка­ту­ра на пи­ще­вые до­бав­ки. Журнал «Панч», 1858 

Раз­бав­ля­ли все, что только можно. В муку для объема до­бав­ля­ли не только кар­то­фель­ный крах­мал и тол­че­ный горох, но также мел и гипс. Спитую за­вар­ку ску­па­ли по де­шев­ке, сушили, под­кра­ши­ва­ли и про­да­ва­ли заново. В ин­дий­ских и ки­тай­ских сортах чая можно было об­на­ру­жить ан­глий­скую рас­ти­тель­ность, на­при­мер ис­тол­чен­ные листья ясеня или бузины. Что ж, так даже пат­ри­о­тич­но! Но зачем же раз­бав­лять кофе? Хорошо, если только ци­ко­ри­ем, и го­раз­до хуже, если кор­мо­вой свек­лой, же­лу­дя­ми или землей. Крас­ный свинец при­да­вал ап­пе­тит­ный вид ко­роч­ке гло­стер­ско­го сыра, медь – изыс­кан­ный цвет ко­нья­ку.

В се­ре­дине века около 74 % молока по всей Англии раз­бав­ля­ли водой, причем со­дер­жа­ние воды ва­рьи­ро­ва­ло от скром­ных 10 до 50 %. Вряд ли воду ки­пя­ти­ли, но и само молоко было рас­сад­ни­ком заразы. Помимо мух, в нем встре­ча­лось и кое‑что похуже, в част­но­сти ту­бер­ку­лез­ные бак­те­рии. Между 1896 и 1907 годами ими была за­ра­же­на де­ся­тая часть молока, про­да­ва­е­мо­го в Ман­че­сте­ре. Во второй по­ло­вине века про­дук­то­вые лавки ан­гли­чан по­пол­ни­лись мо­ро­же­ным, ко­то­рым в одном только Лон­доне тор­го­ва­ли две тысячи ита­льян­цев. Но са­ни­тар­ные ин­спек­то­ра пришли в ужас, когда об­на­ру­жи­ли в об­раз­цах мо­ро­же­но­го ки­шеч­ные па­лоч­ки, ба­цил­лы, хлоп­ко­вые во­лок­на, вшей, клопов, блох, солому, че­ло­ве­че­ские и со­ба­чьи волосы.

Неко­то­рые ан­гли­чане за­кры­ва­ли глаза на фаль­си­фи­ка­цию про­дук­тов. Жур­на­лист Дж. А. Сала воз­му­щал­ся: «Еда – это дар небес, так зачем же за­гля­ды­вать да­ре­но­му коню в зубы? Они могут ока­зать­ся фаль­ши­вы­ми. Мы все, ко­неч­но, должны бла­го­да­рить тех бес­при­страст­ных ученых мужей, что сби­лись в са­ни­тар­ную ко­мис­сию и теперь изу­ча­ют наши обеды под мик­ро­ско­пом, находя, что это на­по­ло­ви­ну яд, на­по­ло­ви­ну мусор. Что же ка­са­ет­ся меня, то я пред­по­чи­таю, чтобы ан­чо­усы были крас­ны­ми, а со­ле­ные огурцы – зе­ле­ны­ми». Другие же бо­ро­лись с за­рвав­ши­ми­ся жу­ли­ка­ми. В 1872 году, после до­кла­дов, опуб­ли­ко­ван­ных в ме­ди­цин­ском жур­на­ле «Ланцет», пар­ла­мент принял Акт о фаль­си­фи­ка­ции про­дук­тов, уже­сто­чив­ший кон­троль над ка­че­ством еды.

Улич­ная еда Лон­до­на

Чтобы отыс­кать хоть какое‑то раз­но­об­ра­зие в меню, да­вай­те по­ки­нем про­вин­цию и вновь устре­мим­ся в сто­ли­цу. Улич­ная еда в Лон­доне, как и в других боль­ших го­ро­дах, поль­зо­ва­лась огром­ным спро­сом. Она была сытной, раз­но­об­раз­ной и, что самое глав­ное, неза­ме­ни­мой. Все дело в том, что в тесных квар­тир­ках по­про­сту не было ку­хон­ных плит. Го­то­вить при­хо­ди­лось прямо в камине на от­кры­том огне: так можно под­ру­мя­нить тост или запечь кар­то­фе­ли­ну, но варить по­хлеб­ку было бы делом долгим и до­ро­гим, учи­ты­вая сто­и­мость топ­ли­ва. Не проще ли пе­ре­ку­сить на улице? Если уда­ва­лось за­ра­бо­тать лишний пенни, его тра­ти­ли не на одежду и не на уголь, а сразу бежали по­ку­пать еду.

Где жители вик­то­ри­ан­ско­го Лон­до­на брали про­дук­ты? При­хва­тив кор­зи­ну, они от­прав­ля­лись на рынок, к мяс­ни­ку и зе­лен­щи­ку, в ба­ка­лей­ную лавку. Не менее часто еду про­да­ва­ли прямо на го­род­ских улицах или при­но­си­ли на дом. Да­вай­те рас­смот­рим два по­след­них ва­ри­ан­та, по­сколь­ку нам они по­ка­жут­ся наи­бо­лее эк­зо­ти­че­ски­ми.

Мясо лон­дон­цы по­ку­па­ли на рынках или в лавках мяс­ни­ков. Тем не менее, улич­ная тор­гов­ля мясом тоже велась. Таким об­ра­зом про­да­ва­ли как до­маш­нюю птицу, так и дичь. До 1831 года улич­ная тор­гов­ля дичью была за­пре­ще­на. Под­ра­зу­ме­ва­лось, что тор­гов­цы до­бы­ва­ют своих бе­ка­сов или кро­ли­ков непра­вед­ным путем, бра­ко­ньер­ствуя в чужих лесах. За­кон­ный же вла­де­лец леса охо­тит­ся в свое удо­воль­ствие и уж точно не станет свя­зы­вать­ся с пре­зрен­ной тор­гов­лей. Бра­ко­нье­ров су­ро­вые законы не оста­нав­ли­ва­ли, хотя сбы­вать добычу при­хо­ди­лось в усло­ви­ях стро­жай­шей сек­рет­но­сти. По­сто­ян­ны­ми кли­ен­та­ми бра­ко­нье­ров были трак­тир­щи­ки и за­жи­точ­ные купцы, же­лав­шие по­ла­ко­мить­ся пищей ари­сто­кра­тов.

С 1830‑х стало воз­мож­ным по­лу­чить ли­цен­зию, поз­во­ля­ю­щую про­да­вать дичь. За сер­ти­фи­ка­та­ми об­ра­ща­лись к лес­ни­кам, и во­про­сы по ловле и про­да­же дичи можно было уре­гу­ли­ро­вать с хо­зя­и­ном леса. Так что тор­гов­ля дичью, ко­то­рая прежде велась из‑под полы, стала более ожив­лен­ной. Впро­чем, тор­гов­цы опа­са­лись про­да­вать свой товар в Вест‑Энде. А то по­сту­чишь­ся в какой‑нибудь особ­няк и на­ткнешь­ся на судью, а уж он‑то сразу по­тре­бу­ет предъ­явить сер­ти­фи­кат (ко­то­ро­го может и не быть!).

Тор­гов­цев дичью можно было опо­знать по про­стор­ным хол­що­вым ру­ба­хам с боль­ши­ми кар­ма­на­ми, в ко­то­рые удобно за­со­вы­вать тушки кро­ли­ков. Свой товар они при­вя­зы­ва­ли к шестам и носили на плече. На шестах бол­та­лась самая раз­но­об­раз­ная дичь: те­те­ре­ва, ку­ро­пат­ки, фазаны, бекасы, дикие утки. Иногда точно так же по домам раз­но­си­ли до­маш­нюю птицу – гусей, кур, индеек, даже го­лу­бей, ко­то­рые от­лич­но го­ди­лись для пирога. Очень до­ход­ной была тор­гов­ля кро­ли­ка­ми. Тор­гов­цы све­же­ва­ли их, мясо про­да­ва­ли ку­хар­кам, а шкурки – скор­ня­кам.

Лон­дон­цы по­ку­па­ли мясо не только для себя, но и для своих до­маш­них лю­бим­цев. Мясо для кошек и собак поль­зо­ва­лось огром­ным спро­сом и при­но­си­ло улич­ным раз­нос­чи­кам нема­лый доход. Этим мясом была конина с жи­во­дер­ни. Конину от­ва­ри­ва­ли несколь­ко часов и раз­ре­за­ли на куски, затем ее по­ку­па­ли раз­нос­чи­ки и от­прав­ля­лись по лон­дон­ским дво­ри­кам. Про­да­ва­ли мясо как на вес (2,5 пенни за фунт), так и мел­ки­ми ку­соч­ка­ми, ко­то­рые на­ни­зы­ва­ли на шпажки на манер шаш­лы­ка.

Кон­ку­рен­ция была от­ча­ян­ной. За­при­ме­тив, в какие дома их со­пер­ни­ки по­став­ля­ют мясо, тор­гов­цы сту­ча­лись в те же самые двери и пред­ла­га­ли товар по сни­жен­ной цене.

Среди кли­ен­тов по­па­да­лись экс­цен­трич­ные лич­но­сти. В се­ре­дине века одна жен­щи­на каждый день тра­ти­ла 16 пенсов на мясо, после чего за­би­ра­лась на крышу дома и швы­ря­ла уго­ще­ние дво­ро­вым кошкам. К ее дому сте­ка­лись пол­чи­ща улич­ных кошек, их вопли ужасно до­са­жда­ли со­се­дям. Чтобы от­го­нять го­лод­ных бро­дя­жек, соседи об­за­во­ди­лись со­ба­ка­ми, а тор­гов­цы только ра­до­ва­лись – ведь со­ба­кам тоже тре­бу­ет­ся мясо!

Мясцо с жи­во­дер­ни для себя не брали даже бед­ня­ки, зато они могли по­ла­ко­мить­ся другим бюд­жет­ным де­ли­ка­те­сом – ове­чьи­ми лыт­ка­ми (т. е. ове­чьи­ми ко­пыт­ца­ми, от­ре­зан­ны­ми ниже голени). В начале XIX века из них варили клей, но впо­след­ствии для его из­го­тов­ле­ния начали при­ме­нять иные, более де­ше­вые ма­те­ри­а­лы. Вы­бра­сы­вать лытки было жалко, по­это­му их про­да­ва­ли. Лытки ошпа­ри­ва­ли ки­пят­ком, от­де­ля­ли копыта, со­скре­ба­ли шерсть, но ак­ку­рат­но, чтобы не по­вре­дить кожу, варили около че­ты­рех часов и от­прав­ля­ли на про­да­жу. За боль­шую и сочную ножку можно было вы­ру­чить пенни, менее при­вле­ка­тель­ные кости стоили де­шев­ле.

Бла­го­да­ря раз­ви­тию же­лез­ных дорог, до­став­лять рыбу в сто­ли­цу Бри­тан­ской им­пе­рии стало го­раз­до проще. Уже в се­ре­дине XIX века как за­жи­точ­ные лон­дон­цы, так и бед­ня­ки могли по­ла­ко­мить­ся рыбкой. Более того, запах жа­ре­ной рыбы, осо­бен­но се­лед­ки, прочно ас­со­ци­и­ро­вал­ся с жи­ли­ща­ми го­род­ской бед­но­ты. Ка­за­лось, что он про­пи­ты­ва­ет стены и мебель, и сколь­ко потом ни про­вет­ри­вай по­ме­ще­ние, никуда он не де­нет­ся.

Рыбу до­став­ля­ли в Лондон бес­пе­ре­бой­но, вне за­ви­си­мо­сти от сезона – если не было се­лед­ки, везли пал­ту­са, скум­брию, кам­ба­лу. Цен­тром рыбной тор­гов­ли стал рынок в Бил­линг­сгей­те. Наряду с рыбой, тор­го­ва­ли мо­ре­про­дук­та­ми. Пол­пин­ты (около 250 г) кре­ве­ток стоили один пенни. Впро­чем, кре­вет­ки все же были из­ли­ше­ством, потому что тот же самый пенни можно было по­тра­тить на хлеб. На улице по­ку­па­ли устриц, правда, невы­со­ко­го ка­че­ства, ведь до­ро­гие уст­ри­цы трудно сбыть в Ист‑Энде. В наши дни уст­ри­цы счи­та­ют­ся де­ли­ка­те­сом, но в вик­то­ри­ан­ской Англии они были по­пу­ляр­ной едой бед­ня­ков. Как го­ва­ри­вал Сэм Уэллер из «По­смерт­ных за­пи­сок Пик­вик­ско­го клуба», «бед­ность и уст­ри­цы всегда идут как будто рука об руку». Куп­лен­ные уст­ри­цы уно­си­ли домой, чтобы на­сла­дить­ся ими в кругу семьи, или же ла­ко­ми­лись ими, не отходя от при­лав­ка. Уст­ри­цы за­еда­ли хлебом, ко­то­рый густо мазали маслом. За хлеб при­хо­ди­лось пла­тить до­пол­ни­тель­но, зато перец и уксус пред­ла­га­ли в ка­че­стве бес­плат­но­го при­ло­же­ния.

Раз уж речь зашла об уст­ри­цах, по­го­во­рим и о других де­ли­ка­те­сах из ра­ко­ви­ны. Боль­шим спро­сом поль­зо­ва­лись бе­ре­го­вые улитки (Littorina littorea). По‑ан­глий­ски они на­зы­ва­ют­ся «periwinkle», но тор­гов­цы‑кокни со­кра­ща­ли их до «winks» (стоит упо­мя­нуть, что ан­глий­ское на­зва­ние спаржи «asparagus» в их устах зву­ча­ло как «sparrowgrass» – «во­ро­бьи­ная трава»). Сезон бе­ре­го­вых улиток длился с марта по ок­тябрь. Осо­бен­но бойко тор­гов­ля улит­ка­ми шла летом, когда недель­ная вы­руч­ка тор­гов­цев со­став­ля­ла 12 шил­лин­гов чи­сто­го дохода. Среди лю­би­те­лей улиток был тор­го­вый люд и слу­жан­ки – и те, и другие счи­та­ли улиток хо­ро­шим до­пол­не­ни­ем к чаю. Кроме того, уго­стить свою по­друж­ку улит­ка­ми было тро­га­тель­ным про­яв­ле­ни­ем любви среди мо­ло­дых жи­те­лей Ист‑Энда. 

Тор­го­вец уст­ри­ца­ми. Ри­су­нок из книги Генри Мэйхью «Ра­бо­чие и бед­ня­ки Лон­до­на». 1861–1862 

Хотя «fish and chips» (жа­ре­ная рыба с кар­тош­кой) у многих сейчас ас­со­ци­и­ру­ет­ся с ан­глий­ской едой, про­да­вать этот фаст­фуд на улицах начали только во второй по­ло­вине XIX века. В се­ре­дине сто­ле­тия, когда Генри Мэйхью писал свои за­мет­ки о лон­дон­ских ра­бо­тя­гах, к жа­ре­ной рыбе по­да­ва­ли не кар­тош­ку, а хлеб. О при­бли­же­нии раз­нос­чи­ка рыбы можно было узнать по про­тяж­но­му крику – «Рыба и хлеб, всего пенни!» Жарили, как во­дит­ся, се­лед­ку, скум­брию, пикшу, кам­ба­лу. Для жарки брали рап­со­вое масло, причем неко­то­рые тор­гов­цы под­ме­ши­ва­ли к нему лам­по­вое масло. Что и го­во­рить, вкус у жа­ре­ной рыбы был спе­ци­фи­че­ский, но в про­мозг­лую погоду она от­лич­но уто­ля­ла голод.

Некий раз­нос­чик рыбы по­ве­дал Генри Мэйхью об опас­но­стях, под­сте­ре­га­ю­щих в этом нелег­ком ре­мес­ле. Лучше всего жа­ре­ная рыба рас­хо­ди­лась в пабах, в ка­че­стве за­кус­ки к пиву, но там при­хо­ди­лось дер­жать ухо востро. Несколь­ко раз у него из рук вы­би­ва­ли лоток, рыба раз­ле­та­лась по полу, а про­вор­ные пьян­чу­ги тут же ее хва­та­ли и съе­да­ли. В ре­зуль­та­те бед­ня­га оста­вал­ся без при­бы­ли. Как‑то раз в лицо ему бро­си­ли по­ро­шок гра­фи­та, ко­то­рым на­чи­ща­ли ка­мин­ные ре­шет­ки. Пока тор­го­вец тер фар­ту­ком глаза, за­все­гда­таи паба увели его лоток. Домой тор­го­вец вер­нул­ся на ощупь, и еще несколь­ко дней его лицо страш­но че­са­лось. Но ничего не по­де­ла­ешь – при­ш­лось об­за­ве­стись новым лотком и про­дол­жать тор­гов­лю.

На сто­лич­ных улицах, среди за­си­лья рыбы и ва­ре­ных ове­чьих ножек, ве­ге­та­ри­а­нец тоже нашел бы, чем по­жи­вить­ся. Улич­ные раз­нос­чи­ки тор­го­ва­ли ка­пу­стой, обыч­ной и цвет­ной, репой, мор­ко­вью, кар­то­фе­лем, луком, сель­де­ре­ем, са­ла­том, спар­жей и т. д. Ма­лень­кие де­воч­ки по­ку­па­ли на рынках во­дя­ной кресс, а затем ходили от дома к дому, пы­та­ясь про­дать его по­до­ро­же. В по­куп­ке зелени гла­вен­ство­вал прин­цип «до­ве­ряй, но про­ве­ряй». В конце ры­ноч­но­го дня дельцы ску­па­ли нерас­про­дан­ную зелень, уже увяд­шую и по­жел­тев­шую. Салат и ка­пуст­ные листья тща­тель­но сор­ти­ро­ва­ли и вы­ма­чи­ва­ли в гряз­ной водице. Вос­ста­но­вив таким об­ра­зом то­вар­ный вид зелени, ее сбы­ва­ли по де­шев­ке. Стоит ли удив­лять­ся, что холера была частой го­стьей в сто­ли­це?

Если в про­мозг­лую погоду лон­дон­цам не хо­те­лось сырых овощей, можно было со­греть же­лу­док супом – го­ро­хо­вым или рыбным. Го­ря­чие угри стоили пол­пен­ни за 5–7 ку­соч­ков плюс бульон, го­ро­хо­вый суп – пол­пен­ни за пол­пин­ты. Суп раз­ли­ва­ли по мискам, ко­то­рые тор­гов­цы носили с собой. Хотя про­стой люд не брез­го­вал есть из такой тары, к угрям многие от­но­си­лись по­до­зри­тель­но. Сами же улич­ные тор­гов­цы утвер­жда­ли, что рыб­ни­ки про­да­ют дохлую, несве­жую рыбу вместо еще живой. Впро­чем, они до­пус­ка­ли, что в таком виде угрей едят и ари­сто­кра­ты (но ари­сто­кра­там ведь какую га­дость ни под­сунь, они все равно съедят).

В начале XIX века на улицах в боль­ших ко­ли­че­ствах про­да­ва­ли пе­че­ные яблоки, но пе­че­ный кар­то­фель вы­тес­нил их с рынка. Неуди­ви­тель­но, ведь кар­то­фе­ли­ной на­сы­тить­ся проще, чем яб­ло­ком. Тор­гов­цы за­пе­ка­ли кар­то­фель в бу­лоч­ной и раз­во­зи­ли по городу в ме­тал­ли­че­ских кон­тей­не­рах, осна­щен­ных мини‑бой­ле­ром, бла­го­да­ря чему кар­то­фель оста­вал­ся го­ря­чим. Кон­тей­не­ры по­ли­ро­ва­ли до блеска или кра­си­ли в ярко‑крас­ный цвет. Перед тем как съесть кар­то­фе­ли­ну, озяб­шие ра­бо­тя­ги дер­жа­ли ее в руках, чтобы со­греть­ся. Через пер­чат­ку по ла­до­ням раз­ли­ва­лось при­ят­ное тепло, а уже потом го­ря­чий рас­сып­ча­тый кар­то­фель со­гре­вал едоков из­нут­ри. Даже при­лич­но одетые джентль­ме­ны уно­си­ли кар­то­фе­ли­ны в кар­ма­нах, чтобы по­ужи­нать дома. Но, само собой ра­зу­ме­ет­ся, ос­нов­ны­ми по­ку­па­те­ля­ми были ра­бо­чие и ма­сте­ро­вые. Маль­чиш­ки и дев­чон­ки, день‑день­ской тру­див­ши­е­ся на улице, тоже тра­ти­ли пол­пен­ни на кар­то­фе­ли­ну. Ир­ланд­цы так просто обо­жа­ли при­выч­ный с дет­ства про­дукт, однако, по словам тор­гов­цев, именно они были наи­худ­ши­ми по­ку­па­те­ля­ми – ста­ра­лись вы­брать кар­то­фе­ли­ну по­круп­нее! 

Тор­го­вец пе­че­ным кар­то­фе­лем. Ри­су­нок из книги Генри Мэйхью «Ра­бо­чие и бед­ня­ки Лон­до­на». 1861–1862 

Наряду с ово­ща­ми можно было по­ла­ко­мить­ся оре­ха­ми, а также пе­че­ны­ми каш­та­на­ми, ко­то­рые го­то­ви­ли прямо на улице. Генри Мэйхью взял ин­тер­вью у ма­лень­кой де­воч­ки, раз­но­сив­шей орехи по ка­ба­кам – орехи хорошо шли под пиво. О том, чтобы самой по­грызть орешки, не могло быть и речи. Если де­воч­ка не при­но­си­ла матери 6 пенсов, ее ожи­да­ла взбуч­ка. Пи­та­лись в ее семье хлебом и кар­то­фе­лем, хотя, время от вре­ме­ни, могли поз­во­лить рос­кошь – се­лед­ку или чай. Мэйхью под­чер­ки­вал, что мамаша этой де­воч­ки на­пи­ва­лась «всего лишь» раз в неделю, по­это­му столь скуд­ный рацион не вы­зы­ва­ет удив­ле­ния.

Летом улич­ные тор­гов­цы про­да­ва­ли свежие фрукты, а когда их не было в на­ли­чии, то су­хо­фрук­ты. Выбор фрук­тов и ягод был до­ста­точ­но велик – клуб­ни­ка, малина, вишня, кры­жов­ник, апель­си­ны, аб­ри­ко­сы, сливы, яблоки, груши и ана­на­сы. Как и овощи, фрукты по­ку­па­ли на рынках Ковент Гарден, Фар­ринг­тон или Спи­тал­фил­дс, а затем пе­ре­про­да­ва­ли на улицах. Улич­ной тор­гов­лей фрук­та­ми, осо­бен­но апель­си­на­ми, часто за­ни­ма­лись ир­ланд­цы, к ко­то­рым лон­дон­цы – как про­стой люд, так и жур­на­ли­сты, – от­но­си­лись с пре­зре­ни­ем.

В первой по­ло­вине XIX века в ши­ро­кой про­да­же по­яви­лись ана­на­сы и про­из­ве­ли фурор. Поль­зу­ясь ажи­о­та­жем, улич­ные тор­гов­цы ску­па­ли де­ше­вые ана­на­сы, под­пор­чен­ные мор­ской водой в трюме, и про­да­ва­ли их втри­до­ро­га. За ананас, куп­лен­ный всего за 4 пенни, можно было вы­ру­чить шил­линг, а то и пол­то­ра. Те, кто не мог по­тра­тить целый шил­линг, по­ку­па­ли ломтик за один пенни. Тор­гов­цы ана­на­са­ми за­ра­ба­ты­ва­ли бас­но­слов­ные деньги – 22 шил­лин­га в день! По­ку­па­ли их в ос­нов­ном люди из сред­не­го класса, чтобы по­ба­ло­вать детей дома, хотя из­воз­чи­ки, тру­бо­чи­сты и му­сор­щи­ки тоже не прочь были от­ве­дать ломтик за пенни, чтобы узнать, из‑за чего сыр‑бор.

Хит­ро­ум­ные тор­гов­цы фрук­тов, как и другие про­дав­цы, не упус­ка­ли воз­мож­ность оду­ра­чить про­сто­филь. Можно было от­ва­рить мелкие апель­си­ны, чтобы они раз­бух­ли, а затем про­дать их неопыт­ным пе­ре­куп­щи­кам. Очень скоро товар, такой кра­си­вый, чернел и ску­ко­жи­вал­ся. Другие жулики про­ка­лы­ва­ли апель­си­ны и ча­стич­но вы­дав­ли­ва­ли из них сок, ко­то­рый затем про­да­ва­ли от­дель­но. Плу­то­вать с яб­ло­ка­ми было слож­нее, но тоже можно. Де­ше­вые кислые яб­лоч­ки на­ти­ра­ли шер­стя­ной тря­пи­цей, чтобы они за­бле­сте­ли и стали более мяг­ки­ми на ощупь. После их сме­ши­ва­ли с яб­ло­ка­ми луч­ше­го ка­че­ства и про­да­ва­ли до­вер­чи­вым особам.

Хлебом на улицах Лон­до­на се­ре­ди­ны XIX века тор­го­ва­ли мало. Да и зачем? Не проще ли пойти в бу­лоч­ную и купить бу­хан­ку с хру­стя­щей ко­роч­кой и мя­ки­шем, тающим во рту? Однако такая рос­кошь была не всем по кар­ма­ну. Неко­то­рые бед­ня­ки могли поз­во­лить себе разве что краюху черст­во­го хлеба – как раз им на улицах и тор­го­ва­ли. В конце ра­бо­че­го дня в бу­лоч­ные на­ве­ды­ва­лись ло­точ­ни­ки и ску­па­ли по де­шев­ке всю не рас­куп­лен­ную вы­печ­ку. Пекари были только рады от нее из­ба­вить­ся, а тор­гов­цы уже на сле­ду­ю­щий день раз­но­си­ли ее по Уайт­ча­пе­лу. Одни тас­ка­ли на голове кор­зи­ны, до краев на­пол­нен­ные под­сох­ши­ми, но вполне съе­доб­ны­ми бу­лоч­ка­ми. Другие тол­ка­ли перед собой тачку, сиплым го­ло­сом на­хва­ли­вая свой товар – если кри­чать день‑день­ской, можно охрип­нуть, а то и вовсе голос по­те­рять! Куртки и брюки тор­гов­цев были при­по­ро­ше­ны мукой, из‑за чего ка­за­лись пыль­ны­ми.

У дверей те­ат­ров де­жу­ри­ли про­дав­цы бу­тер­бро­дов с вет­чи­ной. В за­ви­си­мо­сти от раз­ме­ра, сэнд­ви­чи стоили пенни или пол­пен­ни. Но бу­тер­бро­ды – это не черст­вый хлеб, ко­то­рый уже ничем не ис­пор­тишь. Даже если пле­се­нью по­кро­ет­ся, бед­ня­ки съедят и не по­да­вят­ся, лишь бы по­де­шев­ле. Те­ат­раль­ная же пуб­ли­ка от­ли­ча­лась утон­чен­ным вкусом. Ей и хлеб по­да­вай свежий, и вет­чи­ну без зе­ле­ных пятен. Так что тор­гов­цам бу­тер­бро­да­ми при­хо­ди­лось туго. Нужно было в точ­но­сти рас­счи­тать, сколь­ко бу­тер­бро­дов рас­ку­пят этим ве­че­ром, и сбыть их все до еди­но­го, потому что на сле­ду­ю­щие сутки их уже никто не возь­мет. Всем про­дав­цам вы­печ­ки вре­ди­ла сырая погода, ко­то­рая в Лон­доне отнюдь не ред­кость. В дождь хлеб быстро раз­мо­кал, так что всу­чить его про­хо­жим не пред­став­ля­лось воз­мож­ным.

Хотя меню лон­дон­цев из Ист‑Энда не изоби­ло­ва­ло де­ли­ка­те­са­ми, даже люм­пе­ны время от вре­ме­ни тешили вку­со­вые ре­цеп­то­ры. Кто же от­ка­жет­ся раз­но­об­ра­зить рацион, со­сто­я­щий в ос­нов­ном из кар­тош­ки с се­лед­кой? Лишний пенни можно по­тра­тить на пирог. На улицах про­да­ва­лись мясные и рыбные пироги, ва­ре­ные пу­дин­ги с жиром и поч­ка­ми, а также слад­кая вы­печ­ка всех сортов – от­кры­тые пи­рож­ки с на­чин­кой из ревеня, смо­ро­ди­ны, кры­жов­ни­ка, вишен, яблок или клюквы, пу­дин­ги с су­хо­фрук­та­ми, пышки и кексы, бу­лоч­ки «Из Челси» (Chealsea buns) с ко­ри­цей, ли­мон­ной цедрой и изюмом, им­бир­ные пря­ни­ки и прочая, и прочая.

По­сколь­ку пи­рож­ни­ка­ми ста­но­ви­лись пекари, остав­ши­е­ся без работы, вы­печ­кой за­ни­ма­лись или они сами, или же их до­мо­чад­цы. Фарш для мясных пи­ро­гов го­то­ви­ли из го­вя­ди­ны или ба­ра­ни­ны, для рыбных го­дил­ся уторь. Нужно ли го­во­рить, что мясо было не луч­ше­го ка­че­ства? Для на­чин­ки брали не целый кусок мяса, а ош­мет­ки, на ко­то­рые при­лич­ный че­ло­век даже не по­за­рит­ся. С другой сто­ро­ны, нужно быть ма­зо­хи­стом, чтобы при­сталь­но изу­чать на­чин­ку пи­рож­ка за один пенни. Боль­шим спро­сом поль­зо­ва­лись тра­ди­ци­он­ные пи­рож­ки mince‑pies. Сейчас они ас­со­ци­и­ру­ют­ся с рож­де­ствен­ским се­зо­ном, но в XIX веке го­ро­жане вку­ша­ли их каждый день. Пи­рож­ки на­чи­ня­ли смесью из мяс­но­го фарша, сала, яблок, сахара, патоки, изюма и специй. С собой пи­рож­ни­ки носили мас­лен­ку с под­ли­вой. По­ку­па­тель про­ты­кал паль­цем ко­роч­ку пирога и за­ли­вал в его недра под­ли­ву, покуда ко­роч­ка не взды­ма­лась. Опыт­ные тор­гов­цы уве­ря­ли, что бла­го­да­ря под­ли­ве можно сбаг­рить пирог даже че­ты­рех­днев­ной дав­но­сти!

Из­вест­ный мюзикл о ци­рюль­ни­ке‑ма­нья­ке и пи­рож­ках из че­ло­ве­чи­ны возник не на пустом месте. В Лон­доне ходили байки о ци­рюль­ни­ке Суинни Тодде, ко­то­рый резал своих кли­ен­тов, а его лю­бов­ни­ца миссис Лаветт пус­ка­ла их на фарш. За­ви­дев пи­рож­ни­ка, ост­ря­ки на­чи­на­ли мя­у­кать и гав­кать, но к таким шуткам про­дав­цы при­вык­ли. Впро­чем, лон­дон­цы пи­рож­ни­ков не оби­жа­ли и часто играли с ними в ор­лян­ку. Да‑да, за пирог не всегда нужно было пла­тить. Многие по­ла­га­лись на удачу и пы­та­лись пи­ро­жок… вы­иг­рать! «Ор­лян­ка с пи­рож­ни­ком» была на­столь­ко по­пу­ляр­ной за­ба­вой, что иные лон­дон­цы, осо­бен­но мо­ло­дежь, на­о­трез от­ка­зы­ва­лись по­ку­пать вы­печ­ку, не под­бро­сив пред­ва­ри­тель­но монету. Если вы­иг­ры­вал тор­го­вец, то за­би­рал себе пенни, не от­да­вая взамен пирог. Если везло по­ку­па­те­лю, он по­лу­чал пирог бес­плат­но.

Осенью на­сту­пал сезон ва­ре­ных мясных пу­дин­гов, длив­ший­ся всю зиму, когда ничто так не греет душу, как ла­ком­ство на основе про­горк­ло­го жира. На улицах часто встре­ча­лась такая кар­ти­на – маль­чиш­ки по­ку­па­ли го­ря­чий пудинг и, ойкая, пе­ре­ки­ды­ва­ли его из руки в руку, раз­ры­ва­ясь между же­ла­ни­ем съесть его сразу и опа­се­ни­ем обжечь язык. Другим фа­во­ри­том ре­бят­ни был пудинг «plum dough». В ку­ли­нар­ной книге 1897 года при­во­дит­ся сле­ду­ю­щий рецепт этого ла­ком­ства: сме­шать стакан масла, пол­то­ра ста­ка­на сахара, стакан молока, три ста­ка­на муки, стакан изюма, три яйца и две чайные ложки пе­кар­ско­го по­рош­ка. По­лу­чив­шу­ю­ся массу три часа го­то­вить на пару. По­па­да­лись и ори­ги­наль­ные сласти – на­при­мер, так на­зы­ва­е­мые «Coventry godcakes». Ро­ди­ной тре­уголь­ных слоек с джемом счи­та­ет­ся город Ко­вен­три. По тра­ди­ции, крест­ные дарили их своим крест­ни­кам на Новый год или Пасху. На каждом пи­рож­ке делали три над­ре­за, сим­во­ли­зи­ро­вав­шие Троицу. В XIX веке ре­ги­о­наль­ное ла­ком­ство до­бра­лось и до Лон­до­на.

На Страст­ную пят­ни­цу в Англии тра­ди­ци­он­но вы­пе­ка­ли «cross buns» – бу­лоч­ки, укра­шен­ные знаком креста. На­род­ная ме­ди­ци­на пред­пи­сы­ва­ла хра­нить такую бу­лоч­ку целый год вплоть до сле­ду­ю­щей Страст­ной пят­ни­цы. Кре­сто­вая бу­лоч­ка, пусть и за­черст­вев­шая, счи­та­лась уни­вер­саль­ным сред­ством от любой бо­лез­ни, вклю­чая же­лу­доч­но‑ки­шеч­ные рас­строй­ства. А если она па­у­ти­ной по­кро­ет­ся… что ж, па­у­ти­на от­лич­но за­жив­ля­ет порезы и оста­нав­ли­ва­ет кровь! Тоже в хо­зяй­стве при­го­дит­ся. Каждую Страст­ную пят­ни­цу го­род­ские улицы огла­ша­лись воп­ля­ми: «Кре­сто­вые бу­лоч­ки, две за пенни!» Тор­гов­ля шла очень бойко, в сто­роне оста­ва­лись разве что ир­ланд­цы, ведь ка­то­ли­кам в Страст­ную пят­ни­цу пред­пи­сан стро­гий пост.

Как и их рос­сий­ские сверст­ни­ки, ан­глий­ские ре­бя­тиш­ки любили пря­ни­ки. Им­бир­ным пря­ни­кам при­да­ва­ли самые раз­но­об­раз­ные формы – ло­ша­дей, овец, собак и т. д. По­все­мест­но про­да­ва­ли «петуха в брюках» – штаны на вну­ши­тель­но­го вида пря­нич­ной птице были из су­саль­но­го золота, а после ко­ро­на­ции Георга IV ан­глий­ские ре­бя­тиш­ки грызли «короля Джор­джа на ска­куне».

Еще в XVIII веке по лон­дон­ским улицам де­ло­ви­то сно­ва­ли мо­лоч­ни­цы, за­ча­стую, уро­жен­ки Уэльса. На плечах мо­лоч­ни­ца при­дер­жи­ва­ла ко­ро­мыс­ло, с ко­то­ро­го сви­са­ли по­дой­ни­ки, полные молока. Тас­кать ведра весь день на­про­лет – за­ня­тие не из легких, так что мо­ло­ком тор­го­ва­ли дюжие тетки. Каждый день они по­се­ща­ли дома по­сто­ян­ных кли­ен­тов, а при случае могли и про­хо­же­му налить кружку. Пер­во­го мая мо­лоч­ни­цы участ­во­ва­ли в параде и лихо от­пля­сы­ва­ли, держа на голове по­дой­ни­ки, уве­шан­ные на­чи­щен­ным сто­ло­вым се­реб­ром. Но в се­ре­дине XIX века за про­да­жу молока рьяно взя­лись муж­чи­ны. «Молоко‑о‑о! Пол­пин­ты за пол­пен­ни!» – вы­кри­ки­ва­ли они.

Самые ще­пе­тиль­ные особы пред­по­чи­та­ли парное молоко, прямо из‑под коровы. Глав­ным пунк­том тор­гов­ли све­жай­шим мо­ло­ком был Сент‑Джейм­ский парк. И зимой, и летом там об­ре­та­лось несколь­ко коров, ко­то­рых доили по первой же прось­бе по­ку­па­те­лей. Пре­ры­ви­стая дойка при­во­ди­ла к тому, что пар­ко­вые коровы давали меньше молока, но мо­лоч­ниц это не оста­нав­ли­ва­ло. Молоко по­ку­па­ли сол­да­ты, няньки, вы­во­див­шие на про­гул­ку своих вос­пи­тан­ни­ков, а также суб­тиль­ные девицы, ко­то­рым про­пи­сы­ва­ли его для укреп­ле­ния здо­ро­вья.

Такая мо­лоч­ни­ца‑вор­чу­нья по­жа­ло­ва­лась Генри Мэйхью на из­ба­ло­ван­ную пуб­ли­ку. Вот ведь какие при­ве­ре­ды – по­ва­ди­лись при­хо­дить со своими круж­ка­ми, да еще и фар­фо­ро­вы­ми. Ее круж­ка­ми, видите ли, брез­гу­ют! И слу­жан­кам нечего шлять­ся в вы­ход­ной день по парку и молоко там хле­стать. Их бы всех под замок, чтоб не тран­жи­ри­ли деньги да с сол­да­та­ми не пе­ре­ми­ги­ва­лись! И куда только хо­зя­е­ва глядят? Уди­ви­тель­но, как у такой склоч­ной ста­руш­ки не кисло молоко. Впро­чем, ее тоже можно понять – если про­во­дить каждый день, с утра до вечера, в ком­па­нии унылой коровы, то озло­бить­ся недол­го. 

Мо­лоч­ни­ца. Ри­су­нок Гю­ста­ва Доре из книги «Па­лом­ни­че­ство». 1877 

Помимо сырого молока, лон­дон­цы любили под­сла­щен­ный творог, ко­то­рый про­да­ва­ли в круж­ках, а также ри­со­вое молоко. Чтобы при­го­то­вить этот на­пи­ток, четыре литра молока целый час ки­пя­ти­ли с пол­ки­ло риса, пред­ва­ри­тель­но от­ва­рен­но­го. Рис раз­бу­хал, так что во­жде­лен­но­го на­пит­ка ста­но­ви­лось еще больше. По прось­бе сла­стен, в кружку с ри­со­вым мо­ло­ком до­бав­ля­ли сахар, правда, в уме­рен­ных ко­ли­че­ствах, ибо сахара на всех не на­па­сешь­ся.

Как же об­сто­я­ло дело с другим жиз­нен­но важным на­пит­ком? Но что ка­са­ет­ся улич­ной тор­гов­ли, ал­ко­го­лю здесь не место. Чтобы залить глаза, при­дет­ся от­пра­вить­ся в паб или во «дворец джина» – тот же паб, только с об­ста­нов­кой по­при­лич­нее. Впро­чем, спирт­ное на улицах все же про­да­ва­ли, но это скорее была дань тра­ди­ци­ям. Зимой тор­го­ва­ли го­ря­чим вином из бузины. Со­глас­но на­род­ным по­ве­рьям, бузина от­пу­ги­ва­ет нечи­стую силу, так что пить вино не только при­ят­но, но и ду­ше­спа­си­тель­но. Неко­то­рые хит­ре­цы тор­го­ва­ли мятным ли­мо­на­дом, причем с собой носили два бо­чон­ка. В одном была под­сла­щен­ная и при­прав­лен­ная мятой водица, в другой – спирт­ное. Запах пе­реч­ной мяты пе­ре­би­вал запах ал­ко­го­ля, так что можно было тор­го­вать прямо на глазах у по­ли­ции.

Но если улич­ные тор­гов­цы воз­дер­жи­ва­лись от про­да­жи спирт­но­го, на реке их со­бра­тья про­да­ва­ли его вовсю. Пред­при­ни­ма­те­лей, рас­се­кав­ших Темзу на своих утлых лодках, на­зы­ва­ли «purl sellers». В ста­ро­дав­ние вре­ме­на в Англии варили «purl» – эль из полыни. Вик­то­ри­ан­цы утра­ти­ли к этому го­ря­чи­тель­но­му всякий ин­те­рес, тем более что по­явил­ся со­вер­шен­но бо­гем­ный на­пи­ток – абсент. Однако слово со­хра­ни­лось. Так стали име­но­вать го­ря­чее пиво с джином, са­ха­ром и им­би­рем. Пуншем со­гре­ва­лись моряки и ра­бо­чие на гру­зо­вых судах, хо­див­ших по Темзе. Чтобы за­нять­ся этой тор­гов­лей, тре­бо­ва­лось в первую оче­редь по­лу­чить ли­цен­зию, а затем об­за­ве­стись лодкой, обо­ру­до­ва­ни­ем для из­го­тов­ле­ния кок­тей­лей и вну­ши­тель­ных раз­ме­ров ко­ло­ко­лом. В тумане реч­но­му тор­гов­цу легко было за­те­рять­ся, по­это­му он звонил в ко­ло­кол, со­об­щая мо­ря­кам о своем при­бли­же­нии. Если экипаж желал со­греть­ся, в ответ раз­да­ва­лись при­вет­ствен­ные крики и тор­го­вец под­плы­вал по­бли­же.

Улич­ные на­пит­ки, как и улич­ная еда, в XIX веке быстро эво­лю­ци­о­ни­ро­ва­ли. Старые фа­во­ри­ты сме­ня­лись новыми. Взять, хотя бы, сби­тень‑салуп, скра­ши­вав­ший су­ще­ство­ва­ние лон­дон­цев в XVIII веке. Его го­то­ви­ли из молока с до­бав­ле­ни­ем сахара, пря­но­стей и коры ор­хи­деи Orchis mascula или же сас­саф­ра­са (встре­ча­ют­ся упо­ми­на­ния об обоих рас­те­ни­ях). В 1820‑х годах эс­се­ист Чарльз Лэм со­чи­нил целый па­не­ги­рик лю­би­мо­му на­пит­ку юных тру­бо­чи­стов:

«Су­ще­ству­ет некая смесь, ос­но­вой ко­то­рой, как я понял, яв­ля­ет­ся слад­ко­ва­тое дерево, „ре­ко­мое сас­саф­ра­сом“. Его дре­ве­си­на, раз­ва­рен­ная до по­до­бия чая и сдоб­рен­ная до­бав­ле­ни­ем молока и сахара, на вкус неко­то­рых, несо­мнен­но, изыс­кан­нее рос­кош­но­го дара Китая. Не знаю, в силу каких осо­бен­но­стей в стро­е­нии рта юного тру­бо­чи­ста так по­лу­ча­ет­ся, но я всегда за­ме­чал, что данное яство по­ра­зи­тель­ным об­ра­зом убла­жа­ет его нёбо – то ли потому, что ча­сти­цы масла (сас­саф­рас слегка мас­ля­нист) раз­рых­ля­ют и рас­тво­ря­ют за­твер­дев­шие скоп­ле­ния сажи, ко­то­рые, как иногда об­на­ру­жи­ва­ли (при вскры­ти­ях), при­ли­па­ют к своду ро­то­вой по­ло­сти этих еще неопе­рив­ших­ся тру­же­ни­ков, то ли потому, что при­ро­да, чув­ствуя, что она при­ме­ша­ла слиш­ком много горечи к доле этих неза­ка­лен­ных жертв, рас­по­ря­ди­лась, чтобы из земли в ка­че­стве слад­ко­го уте­ше­ния вырос сас­саф­рас, – но так или иначе, нет дру­го­го вкуса или запаха, ко­то­рый вызвал бы у юного тру­бо­чи­ста такое изыс­кан­ное вол­не­ние чувств, как эта смесь».

Но к 1840‑му салуп исчез с лон­дон­ских улиц и уже ка­зал­ся чем‑то эк­зо­тич­ным. На смену ему пришел ли­мо­над, га­зи­ро­ван­ная вода и «им­бир­ное пиво», т. е. ши­пу­чий им­бир­ный ли­мо­над. Про­дав­цы им­бир­но­го пива го­то­ви­ли его сами, сме­ши­вая воду, имбирь, ли­мон­ную кис­ло­ту, гвоз­дич­ную эс­сен­цию, дрожжи и сахар. Ли­мо­над раз­ли­ва­ли по бу­тыл­кам или, осо­бен­но в летнюю жару, про­да­ва­ли из сифона в га­зи­ро­ван­ном виде. Ходили слухи, что недоб­ро­со­вест­ные тор­гов­цы под­ме­ши­ва­ют в ли­мо­над серную кис­ло­ту, чтобы сэко­но­мить на ли­мон­ном соке.

На­по­сле­док по­го­во­рим о кофе. Ко­фей­ни по­яви­лись в Лон­доне еще в конце XVII века, но порою бывает, что рас­си­жи­вать­ся в ко­фейне просто нет вре­ме­ни. В таких слу­ча­ях лон­дон­цы по­ла­га­лись на улич­ные ларьки. В 1820‑х сни­зи­лись по­шли­ны на кофе, цены упали и, как след­ствие, обо­ро­ты тор­гов­ли воз­рос­ли. Кофе на улицах был низ­ко­го ка­че­ства, с при­ме­сью ци­ко­рия и су­ше­ной мор­ко­ви. Впро­чем, и по­ку­па­ли его отнюдь не гур­ма­ны.

Пе­ре­движ­ная ко­фей­ня пред­став­ля­ла собой те­леж­ку, иногда с бре­зен­то­вым на­ве­сом. На те­леж­ке стояли 3–4 же­стя­ные ка­ни­стры с чаем, кофе, какао и го­ря­чим мо­ло­ком. Под ними ста­ви­ли го­рел­ки, чтобы со­дер­жи­мое не осты­ва­ло. Вместе с на­пит­ка­ми про­да­ва­ли хлеб с маслом, кексы, бу­тер­бро­ды с вет­чи­ной, во­дя­ной кресс и ва­ре­ные яйца. Кофе раз­ли­ва­ли в кружки, ко­то­рые затем мыли в лохани, сто­яв­шей под те­ле­гой (вода, как во­дит­ся, была из бли­жай­ше­го насоса). Кружка кофе, чая или какао в се­ре­дине века стоила пенни, кусок хлеба с маслом или кекса – пол­пен­ни, бу­тер­брод – 2 пенса, ва­ре­ное яйцо – пенни, пучок кресса – пол­пен­ни.

Доходы все­це­ло за­ви­се­ли от ме­сто­рас­по­ло­же­ния ларька. Чем ожив­лен­нее улица, тем больше спрос на кофе. Ла­ко­мым ку­соч­ком счи­тал­ся угол Дюк‑стрит и Окс­форд‑стрит. Там стояла боль­шая че­ты­рех­ко­лес­ная телега, вы­кра­шен­ная в ярко‑зе­ле­ный цвет. Ее удач­ли­вый вла­де­лец, по словам Генри Мэйхью, еже­днев­но за­ра­ба­ты­вал не менее 30 шил­лин­гов! Самый ожив­лен­ный период тор­гов­ли вы­па­дал на утро, когда клерки и ра­бо­чие от­прав­ля­лись на службу. Многие ларьки ра­бо­та­ли по ночам, но об­слу­жи­ва­ли уже другой кон­тин­гент – про­сти­ту­ток и их кли­ен­тов. 

Улич­ная ко­фей­ня. Ри­су­нок из книги Генри Мэйхью «Ра­бо­чие и бед­ня­ки Лон­до­на». 1861–1862 

_________________

[1] В вик­то­ри­ан­скую эпоху в ходу были монеты с разным до­сто­ин­ством: пол­фар­тин­га, фар­тинг (1/4 пенни), пол­пен­ни, пенни, двух­пен­со­вик, трех­пен­со­вик, че­ты­рех­пен­со­вик, ше­сти­пен­со­вик, шил­линг (12 пенсов), флорин (2 шил­лин­га), пол­кро­ны (2,5 шил­лин­га), крона (5 шил­лин­гов), пол­со­ве­ре­на (10 шил­лин­гов), со­ве­рен (20 шил­лин­гов). 21 шил­линг рав­нял­ся одной гинее.

[2] Приход – низший ад­ми­ни­стра­тив­ный округ с си­сте­мой са­мо­управ­ле­ния.

[3] Тем не менее, глагол to crap – «ис­праж­нять­ся» – по­явил­ся го­раз­до раньше и никак не связан с изоб­ре­та­те­лем. Ве­ро­ят­нее всего, его фа­ми­лия про­ис­хо­дит от слова cropper – ста­рин­ное обо­зна­че­ние фер­ме­ра. 

_______________

Главы из книги Коути Катя "Недоб­рая старая Англия" http://​www.​e-​reading.​club/​book.​php?​book=1021395