Учим английский язык, читая классическую литературу.

The inner door burst open and a big figure appeared, who was more of a contrast to the explanatory Seymour than even Captain Cutler. Nearly six-foot-six, and of more than theatrical thews and muscles, Isidore Bruno, in the gorgeous leopard skin and golden-brown garments of Oberon, looked like a barbaric god. He leaned on a sort of hunting-spear, which across a theatre looked a slight, silvery wand, but which in the small and comparatively crowded room looked as plain as a pike-staff--and as menacing. His vivid black eyes rolled volcanically, his bronzed face, handsome as it was, showed at that moment a combination of high cheekbones with set white teeth, which recalled certain American conjectures about his origin in the Southern plantations.

Тут распахнулась дверь в соседнюю комнату, и на пороге возник высокий человек, еще большая противоположность увлекшемуся объяснениями Сеймору, чем даже капитан Катлер. Шести с половиной футов ростом, могучий, сплошь выставленные напоказ мышцы, в великолепной леопардовой шкуре и золотисто-коричневом одеянии Оберона, Изидор Бруно казался поистине языческим богом. Он оперся о подобие охотничьего копья - со сцены оно казалось легким серебристым жезлом, а в маленькой, набитой людьми комнате производило впечатление настоящего и по-настоящему грозного оружия. Живые черные глаза Бруно неистово сверкали, а красивое бронзово-смуглое лицо с выступающими скулами и ослепительно белыми зубами приводило на память высказывавшиеся в Америке догадки, будто он родом с плантаций Юга.

"Aurora," he began, in that deep voice like a drum of passion that had moved so many audiences, "will you--"

"Аврора", - начал он глубоким и звучным, как бой барабана, исполненным страсти голосом, который столько раз потрясал театральный зал, - "вы не могли бы..."

He stopped indecisively because a sixth figure had suddenly presented itself just inside the doorway--a figure so incongruous in the scene as to be almost comic. It was a very short man in the black uniform of the Roman secular clergy, and looking ( especially in such a presence as Bruno's and Aurora's ) rather like the wooden Noah out of an ark. He did not, however, seem conscious of any contrast, but said with dull civility: "I believe Miss Rome sent for me."

Тут он в нерешительности замолк, ибо в дверях вдруг появился еще один человек, фигура до того здесь неуместная, что впору было рассмеяться. Коротышка, в черной сутане католического священника, он казался (особенно рядом с Бруно и Авророй) грубо вырезанным из дерева Ноем с игрушечного ковчега. Впрочем, сам он, видно, не ощутил всю несообразность своего появления здесь и с нудной учтивостью произнес : "Мисс Роум как будто хотела меня видеть".

A shrewd observer might have remarked that the emotional temperature rather rose at so unemotional an interruption. The detachment of a professional celibate seemed to reveal to the others that they stood round the woman as a ring of amorous rivals; just as a stranger coming in with frost on his coat will reveal that a room is like a furnace. The presence of the one man who did not care about her increased Miss Rome's sense that everybody else was in love with her, and each in a somewhat dangerous way: the actor with all the appetite of a savage and a spoilt child; the soldier with all the simple selfishness of a man of will rather than mind; Sir Wilson with that daily hardening concentration with which old Hedonists take to a hobby; nay, even the abject Parkinson, who had known her before her triumphs, and who followed her about the room with eyes or feet, with the dumb fascination of a dog.

Проницательный наблюдатель заметил бы, что от этого бесстрастного вторжения страсти только еще больше накалились. Отрешенность священника, связанного обетом безбрачия, вдруг открыла остальным, что они обступили Аврору кольцом влюбленных соперников; так, когда входит человек в заиндевелом пальто, все замечают, что в комнате можно задохнуться от жары. Стоило появиться священнику, который не питал к мисс Роум никаких чувств, и она еще острей ощутила, что все остальные в нее влюблены, причем каждый на свой опасный лад: актер - с жадностью дикаря и избалованного ребенка; солдат - с откровенным эгоизмом натуры, привыкшей не столько размышлять, сколько действовать; сэр Уилсон - с той день ото дня растущей поглощенностью, с какой гедонисты предаются своему любимому увлечению; и даже это ничтожество Паркинсон, который знал ее еще до того, как она прославилась, - даже он следил за ней собачьим обожающим взглядом или следовал по пятам.

A shrewd person might also have noted a yet odder thing. The man like a black wooden Noah ( who was not wholly without shrewdness ) noted it with a considerable but contained amusement. It was evident that the great Aurora, though by no means indifferent to the admiration of the other sex, wanted at this moment to get rid of all the men who admired her and be left alone with the man who did not-- did not admire her in that sense at least; for the little priest did admire and even enjoy the firm feminine diplomacy with which she set about her task. There was, perhaps, only one thing that Aurora Rome was clever about, and that was one half of humanity-- the other half. The little priest watched, like a Napoleonic campaign, the swift precision of her policy for expelling all while banishing none. Bruno, the big actor, was so babyish that it was easy to send him off in brute sulks, banging the door. Cutler, the British officer, was pachydermatous to ideas, but punctilious about behaviour. He would ignore all hints, but he would die rather than ignore a definite commission from a lady. As to old Seymour, he had to be treated differently; he had to be left to the last. The only way to move him was to appeal to him in confidence as an old friend, to let him into the secret of the clearance. The priest did really admire Miss Rome as she achieved all these three objects in one selected action.

Проницательный наблюдатель заметил бы и нечто еще более странное. И человечек, похожий на черного деревянного Ноя (а он не лишен был проницательности), заметил это c изрядным, но сдержанным удовольствием. Прекрасная Аврора, которой отнюдь не безразлично было почитание другой половины рода человеческого, явно желала отделаться от всех своих почитателей и остаться наедине с тем, кто не был ее почитателем, во всяком случае, почитателем в том смысле, как все прочие; ибо маленький священник на свой лад, безусловно, почитал ее и даже восхищался той решительной, чисто женской ловкостью, с какой она приступила к делу. Лишь в одном, пожалуй. Аврора действительно знала толк - в другой половине рода человеческого. Как за наполеоновской кампанией, следил маленький священник за тем, с какой стремительной безошибочностью она избавилась ото всех, никого при этом не выгнав. Знаменитый актер Бруно был так ребячлив, что ей ничего не стоило его разобидеть, и он ушел, хлопнув дверью. Катлер, британский офицер, был толстокож и не слишком сообразителен, но в поведении безупречен. Он не воспринял бы никаких намеков, но скорей бы умер, чем не исполнил поручение дамы. Что же до самого Сеймора, с ним следовало обращаться иначе, его следовало отослать после всех. Подействовать на него можно было только одним способом: обратиться к нему доверительно, как к старому другу, посвятить его в суть дела. Священник и вправду был восхищен тем, как искусно, одним ловким маневром мисс Роум выпроводила всех троих.

She went across to Captain Cutler and said in her sweetest manner: "I shall value all these flowers, because they must be your favourite flowers. But they won't be complete, you know, without my favourite flower. Do go over to that shop round the corner and get me some lilies-of-the-valley, and then it will be quite lovely."

Она подошла к капитану Катлеру и премило с ним заговорила: "Мне дороги эти цветы, ведь они, наверно, ваши любимые. Но знаете, букет не полон, пока в нем нет и моих любимых цветов. Прошу вас, пойдите в магазин за углом и принесите ландышей, вот тогда будет совсем прелестно."

The first object of her diplomacy, the exit of the enraged Bruno, was at once achieved. He had already handed his spear in a lordly style, like a sceptre, to the piteous Parkinson, and was about to assume one of the cushioned seats like a throne. But at this open appeal to his rival there glowed in his opal eyeballs all the sensitive insolence of the slave; he knotted his enormous brown fists for an instant, and then, dashing open the door, disappeared into his own apartments beyond. But meanwhile Miss Rome's experiment in mobilizing the British Army had not succeeded so simply as seemed probable. Cutler had indeed risen stiffly and suddenly, and walked towards the door, hatless, as if at a word of command. But perhaps there was something ostentatiously elegant about the languid figure of Seymour leaning against one of the looking-glasses that brought him up short at the entrance, turning his head this way and that like a bewildered bulldog.

Первая цель ее дипломатии была достигнута - взбешенный Бруно сейчас же удалился. Он успел уже величественно, точно скипетр, вручить свое копье жалкому Паркинсону и как раз собирался расположиться в кресле, точно на троне. Но при столь явном предпочтении, отданном сопернику, в непроницаемых глазах его вспыхнуло высокомерие скорого на обиду раба, огромные смуглые кулаки сжались, он кинулся к двери, распахнул ее и скрылся в своих апартаментах. А меж тем привести в движение британскую армию оказалось не так просто, как представлялось мисс Авроре. Катлер, разумеется, тотчас решительно поднялся и, как был, с непокрытой головой, словно по команде, зашагал к двери. Но что-то, быть может, какое-то нарочитое изящество в позе Сеймора, который лениво прислонился к одному из зеркал, вдруг остановило Катлера уже на пороге, и он, точно озадаченный бульдог, беспокойно завертел головой.

"I must show this stupid man where to go," said Aurora in a whisper to Seymour, and ran out to the threshold to speed the parting guest.

"Надо показать этому тупице, куда идти", - шепнула Аврора Сеймору и поспешила к двери - поторопить уходящего гостя.

Seymour seemed to be listening, elegant and unconscious as was his posture, and he seemed relieved when he heard the lady call out some last instructions to the Captain, and then turn sharply and run laughing down the passage towards the other end, the end on the terrace above the Thames. Yet a second or two after Seymour's brow darkened again. A man in his position has so many rivals, and he remembered that at the other end of the passage was the corresponding entrance to Bruno's private room. He did not lose his dignity; he said some civil words to Father Brown about the revival of Byzantine architecture in the Westminster Cathedral, and then, quite naturally, strolled out himself into the upper end of the passage. Father Brown and Parkinson were left alone, and they were neither of them men with a taste for superfluous conversation. The dresser went round the room, pulling out looking-glasses and pushing them in again, his dingy dark coat and trousers looking all the more dismal since he was still holding the festive fairy spear of King Oberon. Every time he pulled out the frame of a new glass, a new black figure of Father Brown appeared; the absurd glass chamber was full of Father Browns, upside down in the air like angels, turning somersaults like acrobats, turning their backs to everybody like very rude persons.

Не меняя изящной и словно бы непринужденной позы, Сеймор, казалось, прислушивался; вот Аврора крикнула вслед Катлеру последние наставления, потом круто обернулась и, смеясь, побежала в другой конец проулка, выходящий к улице над Темзой, - Сеймор вздохнул с облегчением, но уже в следующее мгновенье лицо его снова омрачилось. Ведь у него столько соперников, а дверь в том конце проулка ведет в комнату Бруно. Не теряя чувства собственного достоинства, Сеймор сказал несколько вежливых слов отцу Брауну - о возрождении византийской архитектуры в Вестминстерском соборе, и как ни в чем не бывало направился в дальний конец проулка. Теперь в комнате оставались только отец Браун и Паркинсон, и ни тот, ни другой не склонны были заводить пустые разговоры. Костюмер ходил по комнате, придвигал и вновь отодвигал зеркала, и его темный поношенный сюртук и брюки казались еще невзрачней оттого, что в руках у него было волшебное копье царя Оберона. Всякий раз, как он поворачивал еще одно зеркало. возникала еще одна фигура отца Брауна; в этой нелепой зеркальной комнате полным-полно было отцов Браунов - они парили в воздухе, точно ангелы, кувыркались, точно акробаты, поворачивались друг к другу спиной, точно отъявленные невежи.

Father Brown seemed quite unconscious of this cloud of witnesses, but followed Parkinson with an idly attentive eye till he took himself and his absurd spear into the farther room of Bruno. Then he abandoned himself to such abstract meditations as always amused him-- calculating the angles of the mirrors, the angles of each refraction, the angle at which each must fit into the wall...when he heard a strong but strangled cry.

Отец Браун, казалось, совсем не замечал этого нашествия свидетелей, словно от нечего делать внимательным взглядом следовал он за Паркинсоном, пока тот не скрылся вместе со своим несуразным копьем в комнате Бруно. Тогда он предался отвлеченным размышлениям, которые всегда доставляли ему удовольствие, - стал вычислять угол наклона зеркала, угол каждого отражения, угол, под каким каждое зеркало примыкает к стене... и вдруг услышал громкий, тут же подавленный вскрик.