С черно-белой фотографии на меня глядит улыбающийся пожилой человек в очках с толстенными линзами; но даже сквозь них виден его добродушный и немного насмешливый взгляд. За его спиной - стенной шкаф, доверху заполненный книгами. Кто это может быть?

    "На прошлой неделе мне стукнуло 82. Восемьдесят два! Когда я смотрю в зеркало, на меня глядит оттуда маленький мальчик, голова и сердце которого полны мечтами и азартом и неутолимой жаждой жизни. Конечно, у него седые волосы - ну так что же! Люди часто спрашивают меня, как мне удается выглядеть так "молодо". Ответ прост: живите жизнью, которая набьет вас под завязку разнообразными метафорами, всевозможными делами и всеми видами любви. И не забудьте посмеяться - ищите то, что делает вас действительно счастливым - каждый день вашей жизни. Вот чем я занимаюсь с ранних лет."

Рэй Брэдбери, 29 августа 2002.

    Конечно, это Рэй Бредбери - один из тех людей, которых очень редко узнают в лицо. Писатель редкого таланта, человек, при жизни признанный классиком жанра. Слова этого интервью, взятого у него в день его 82-летия, можно вполне отнести как эпиграф ко всему творчеству этого необыкновенного человека. Писать он начал с двенадцати лет, а вышедшие в 1953 году "Марсианские хроники" (Martian Chronicles) и "451њ по Фаренгейту" (Fahrenheit 451) принесли тридцатитрехлетнему Брэдбери без преувеличения всемирную славу.

    Рэй Брэдбери нашел свой стиль, в котором отразилось страстное переживание писателем каждой художественно исследуемой ситуации: "Перенести на бумагу то, что чувствуешь, - вот что значит стиль, свидетельствует он. - Все остальное - не более чем крем на торте, украшение, "декор". Некоторые думают, что стиль - это фантазия. В действительности стиль - это правда. Даже если моя правда состоит в том, чтобы слышать, как кричат динозавры... Если вы разовьете свои пять чувств, то вы сможете воздействовать на людей. Вы сумеете передавать им вкус вещей, их форму и цвет, самые невероятные ощущения! Вы сможете придумывать фантастические истории. Логика чувств убедит человека, что все это реально". Прочитанные однажды слова Брэдбери никогда не забываются. Каждая его работа - будь то рассказ, роман, пьеса или телесценарий, погружают читателя в совершенно особенный мир, который каждый воспринимает по-своему.

    Жанр научной фантастики позволяет писателю в самой неожиданной форме передать свои мысли и ощущения. Сам он достаточно серьезно относится к своему творчеству: "О себе могу сказать, что я безусловно и прежде всего моралист, поскольку с каждой новой созданной нами машиной вновь и вновь возникают моральные проблемы... К самим машинам понятие морали не относится, но иногда способ, каким они созданы, и сила, в них заключающаяся, вызывают у людей поглупение или умопомешательство и пробуждают зло. Среди самых либеральных людей нашего времени есть такие, что становятся демонически безжалостными, едва сядут за руль автомобиля... Как заставить человека не использовать маниакальную энергию, заключенную в спортивной машине? Вот где точка пересечения морали и конструкции, металла и человеческого умения, вот где все это сходится, сталкивается и часто ведет к разрушению... Вот где материал для хорошей фантастики".

    Об этом удивительном человеке можно говорить часами. В августе этого года ему исполнится 84, но несмотря ни на что, и ныне Рэй Брэдбери продолжает добиваться взаимопонимания между людьми доброй воли, призывает сохранить зеленый космический оазис - Землю. Оптимизм его действенен. Пусть космос станет, считает он, пространством творческого самоосуществления человека, а не театром звездного апокалипсиса. Конечно, непозволительно заботиться о дальнем, забывая о ближнем. Писатель вполне осознает эту простую истину. Вокруг себя он стремится создать атмосферу доброты и участия. Его дом в лос-анджелесском пригороде, где он вместе с женой воспитал четырех дочерей, открыт для близких и далеких друзей. Семья, общение с друзьями, любовь к людям вдохновляют его на труд во имя добра. И стучит каждодневно по утрам его пишущая машинка...

    В статье использованы материалы со следующих сайтов:
http://www.raybradbury.com/index.html - официальная англоязычная страничка писателя
http://rb.km.ru/bio.html, http://www.raybradbury.ru/cgi-bin/page.cgi?001 - сайты о творчестве писателя на русском языке.

---

Рассказы.

Вельд.

   - Джорджи, пожалуйста, посмотри детскую комнату.
   - А что с ней?
   - Не знаю.
   - Так в чем же дело?
   - Ни в чем, просто мне хочется, чтобы ты ее посмотрел или пригласи психиатра, пусть он посмотрит.
   - Причем здесь психиатр?
   - Ты отлично знаешь причем, - стоя посреди кухни, она глядела на плиту, которая, деловито жужжа, сама готовила ужин на четверых. - Понимаешь, детская изменилась, она совсем не такая, как прежде.
   - Ладно, давай посмотрим.
   Они пошли по коридору своего звуконепроницаемого дома, типа: "Все для счастья", который стал им в тридцать тысяч долларов (с полной обстановкой), - дома, который их одевал, кормил, холил, укачивал, пел и играл им. Когда до детской оставалось пять шагов, что-то щелкнуло, и в ней зажегся свет. И в коридоре, пока они шли, один за другим плавно, автоматически загорались и гасли светильники.
   - Ну, - сказал Джордж Хедли.
   Они стояли на крытом камышовой циновкой полу детской комнаты. Сто сорок четыре квадратных метра, высота - десять метров; она стоила пятнадцать тысяч. "Дети должны получать все самое лучшее", - заявил тогда Джордж.
   Тишина. Пусто, как на лесной прогалине в знойный полдень. Гладкие двумерные стены. На глазах у Джорджа и Лидии Хедли они, мягко жужжа, стали таять, словно уходя в прозрачную даль, и появился африканский вельд - трехмерный, в красках, как настоящий, вплоть до мельчайшего камешка и травинки. Потолок над ними превратился в далекое небо с жарким желтым солнцем.
   Джордж Хедли ощутил, как на лбу у него проступает пот.
   - Лучше уйдем от солнца, - предложил он, - уж больно естественное. И вообще, я ничего такого не вижу, все как будто в порядке.
   - Подожди минуточку, сейчас увидишь, - сказала жена.
   В этот миг скрытые одорофоны, вступив в действие, направили волну запахов на двоих людей, стоящих среди опаленного солнцем вельда. Густой, сушащий ноздри запах жухлой травы, запах близкого водоема, едкий, резкий запах животных, запах пыли, которая клубилась в раскаленном воздухе, облачком красного перца. А вот и звуки: далекий топот антилопьих копыт по упругому дерну, шуршащая поступь крадущихся хищников.
   В небе проплыл силуэт, по обращенному вверх потному лицу Джорджа Хедли скользнула тень.
   - Мерзкие твари, - услышал он голос жены, стервятники...
   - Смотри-ка, львы, вон там, вдали, вон, вон! Пошли на водопой. Видишь, они там что-то ели.
   - Какое-нибудь животное. - Джордж Хедли защитил воспаленные глаза ладонью от слепящего солнца, - зебру... Или жирафенка...
   - Ты уверен? - ее голос прозвучал как-то странно.
   - Теперь-то уверенным быть нельзя, поздно, - шутливо ответил он. - Я вижу только обглоданные кости да стервятников, которые подбирают ошметки.
   - Ты не слышал крика? - спросила она.
   - Нет.
   - Так с минуту назад?
   - Ничего не слышал.
   Львы медленно приближались. И Джордж Хедли - в который раз - восхитился гением конструктора, создавшего эту комнату. Чудо совершенства - за абсурдно низкую цену. Всем бы домовладельцам такие! Конечно, иногда они отталкивают своей клинической продуманностью, даже пугают, вызывают неприятное чувство, но чаще всего служат источником забавы не только для вашего сына или дочери, но и для вас самих, когда вы захотите развлечься короткой прогулкой в другую страну, сменить обстановку. Как сейчас, например!
   Вот они, львы, в пятнадцати футах, такие правдоподобные - да-да, такие, до ужаса, до безумия правдоподобные, что ты чувствуешь, как твою кожу щекочет жесткий синтетический мех, а от запаха разгоряченных шкур у тебя во рту вкус пыльной обивки, их желтизна отсвечивает в твоих глазах желтизной французского гобелена... Желтый цвет львиной шкуры, жухлой травы, шумное львиное дыхание в тихий полуденный час, запах мяса из открытой, влажной от слюны пасти.
   Львы остановились, глядя жуткими желто-зелеными глазами на Джорджа и Лидию Хедли.
   - Берегись! - вскрикнула Лидия.
   Львы ринулись на них.
   Лидия стремглав бросилась к двери, Джордж непроизвольно побежал следом. И вот они в коридоре, дверь захлопнута, он смеется, она плачет, и каждый озадачен реакцией другого.
   - Джордж!
   - Лидия! Моя бедная, дорогая, милая Лидия!
   - Они чуть не схватили нас!
   - Стены, Лидия, светящиеся стены, только и всего. Не забывай. Конечно, я не спорю, они выглядят очень правдоподобно - Африка в вашей гостиной! - но это лишь повышенного воздействия цветной объемный фильм и психозапись, проектируемые на стеклянный экран, одорофоны и стереозвук. Вот возьми мой платок.
   - Мне страшно. - она подошла и всем телом прильнула к нему, тихо плача. - Ты видел? Ты почувствовал? Это чересчур правдоподобно.
   - Послушай, Лидия...
   - Скажи Венди и Питеру, чтобы они больше не читали про Африку.
   - Конечно... Конечно. - он погладил ее волосы. - Обещаешь?
   - Разумеется.
   - И запри детскую комнату на несколько дней, пока я не справлюсь с нервами.
   - Ты ведь знаешь, как трудно с Питером. Месяц назад я наказал его, запер детскую комнату на несколько часов - что было! Да и Венди тоже... Детская для них - все.
   - Ее нужно запереть, и никаких поблажек.
   - Ладно. - он неохотно запер тяжелую дверь. - Ты переутомилась, тебе нужно отдохнуть.
   - Не знаю... Не знаю. - Она высморкалась и села в кресло, которое тотчас тихо закачалось. Возможно, у меня слишком мало дела. Возможно, осталось слишком много времени для размышлений. Почему бы нам на несколько дней не запереть весь дом, не уехать куда-нибудь.
   - Ты хочешь сказать, что готова жарить мне яичницу?
   - Да. - Она кивнула.
   - И штопать мои носки?
   - Да. - Порывистый кивок, глаза полны слез.
   - И заниматься уборкой?
   - Да, да... Конечно!
   - А я-то думал, мы для того и купили этот дом, чтобы ничего не делать самим?
   - Вот именно. Я здесь вроде ни к чему. Дом - и жена, и мама, и горничная. Разве я могу состязаться с африканским вельдом, разве могу искупать и отмыть детей так быстро и чисто, как это делает автоматическая ванна? Не могу. И не во мне одной дело, а и в тебе тоже. Последнее время ты стал ужасно нервным.
   - Наверно, слишком много курю.
   - у тебя такой вид, словно и ты не знаешь куда себя деть в этом доме. Куришь немного больше обычного каждое утро, выпиваешь немного больше обычного по вечерам, и принимаешь на ночь снотворного больше обычного. Ты тоже начинаешь чувствовать себя ненужным.
   - Я?.. - он молчал, пытаясь заглянуть в собственную душу и понять, что там происходит.
   - О, Джорджи! - Она поглядела мимо него на дверь детской комнаты. - Эти львы... Они ведь не могут выйти оттуда?
   Он тоже посмотрел на дверь - она вздрогнула, словно от удара изнутри.
   - Разумеется, нет, - ответил он.

   Они ужинали одни. Венди и Питер отправились на специальный стереокарнавал на другом конце города и сообщили домой по видеофону, что вернуться поздно, не надо их ждать. Озабоченный Джордж Хедли смотрел, как стол-автомат исторгает из своих механических недр горячие блюда.
   - Мы забыли кетчуп, - сказал он.
   - Простите, - произнес тонкий голосок изнутри стола и появился кетчуп.
   "Детская... - подумал Джордж Хедли. - Что ж, детям и впрямь невредно некоторое время пожить без нее. Во всем нужна мера. А они, это совершенно ясно, слишком уж увлекаются Африкой". Это солнце... Он до сих пор чувствовал на шее его лучи - словно прикосновение горячей лапы. А эти львы. И запах крови. удивительно, как точно детская улавливает телепатическую эманацию психики детей и воплощает любое их пожелание. Стоит им подумать о львах - пожалуйста, вот они. Представят себе зебр - вот зебры. И солнце. И жирафы. И смерть.
   Вот именно. Он механически жевал пищу, которую ему приготовил стол. Мысли о смерти. Венди и Питер слишком молоды для таких мыслей. А впрочем, разве дело в возрасте. Задолго то того, как ты понял, что такое смерть, ты уже желаешь смерти кому-нибудь. В два года ты стреляешь в людей из пугача...
   Но это... Жаркий безбрежный африканский вельд... ужасная смерть в когтях льва. Снова и снова смерть.
   - Ты куда?
   Он не ответил ей. Поглощенный своими мыслями, он шел, провожаемый волной света, к детской. Он приложил ухо к двери. Оттуда донесся львиный рык.
   Он отпер дверь и распахнул ее. В тот же миг его слуха коснулся далекий крик. Снова рычанье львов... Тишина.
   Он вошел в Африку. Сколько раз за последний год он, открыв дверь, встречал Алису в Стране Чудес или Фальшивую Черепаху, или Алладина с его волшебной лампой, или Джека-Тыквенную-Голову из Страны Оз, или доктора Дулитла, или корову, которая прыгала через луну, очень похожую на настоящую, - всех этих чудесных обитателей воображаемого мира. Сколько раз видел он летящего в небе пегаса, или розовые фонтаны фейерверка, или слышал ангельское пение. А теперь перед ним - желтая, раскаленная Африка, огромная печь, которая пышет убийством. Может быть Лидия права. Может, надо и впрямь на время расстаться с фантазией, которая стала чересчур реальной для десятилетних детей. Разумеется, очень полезно упражнять воображение человека. Но если пылкая детская фантазия увлекается каким-то одним мотивом?.. Кажется, весь последний месяц он слышал львиный рык. Чувствовал даже у себя в кабинете резкий запах хищников, да по занятости не обращал внимания...
   Джордж Хедли стоял один в степях. Африки Львы, оторвавшись от своей трапезы, смотрели на пего. Полная иллюзия настоящих зверей - если бы не открытая дверь, через которую он видел в дальнем конце темного коридора, будто портрет в рамке, рассеянно ужинавшую жену.
   - Уходите, - сказал он львам.
   Они не послушались.
   Он отлично знал устройство комнаты. Достаточно послать мысленный приказ, и он будет исполнен.
   - Пусть появится Аладдин с его лампой, - рявкнул он. По-прежнему вельд, и все те же львы...
   - Ну, комната, действуй! Мне нужен Аладдин.
   Никакого впечатления. Львы что-то грызли, тряся косматыми гривами.
   - Аладдин!
   Он вернулся в столовую.
   - Проклятая комната, - сказал он, - поломалась, не слушается.
   - Или...
   - Или что?
   - Или НЕ МОЖЕТ послушаться, - ответила Лидия. - Потому что дети уже столько дней думают про Африку, львов и убийства, что комната застряла на одной комбинации.
   - Возможно.
   - Или же Питер заставил ее застрять.
   - ЗАСТАВИЛ?
   - Открыл механизм и что-нибудь подстроил.
   - Питер не разбирается в механизме.
   - Для десятилетнего парня он совсем не глуп. Коэффициент его интеллекта...
   - И все-таки...
   - Хелло, мам! Хелло, пап!
   Супруги Хедли обернулись. Венди и Питер вошли в прихожую: щеки - мятный леденец, глаза - ярко-голубые шарики, от джемперов так и веет озоном, в котором они купались, летя на вертолете.
   - Вы как раз успели к ужину, - сказали родители вместе.
   - Мы наелись земляничного мороженого и сосисок, - ответили дети, отмахиваясь руками. - Но мы посидим с вами за столом.
   - Вот-вот, подойдите-ка сюда, расскажите про детскую, - позвал их Джордж Хедли.
   Брат и сестра удивленно посмотрели на него, потом друг на друга.
   - Детскую?
   - Про Африку и все прочее, - продолжал отец с наигранным добродушием.
   - Не понимаю, - сказал Питер.
   - Ваша мать и я только что совершили путешествие по Африке: Том Свифт и его Электрический Лев, - усмехнулся Джордж Хедли.
   - Никакой Африки в детской нет, - невинным голосом возразил Питер.
   - Брось, Питер, мы-то знаем.
   - Я не помню никакой Африки. - Питер повернулся к Венди. - А ты?
   - Нет.
   - А ну, сбегай, проверь и скажи нам.
   Она повиновалась брату.
   - Венди, вернись! - позвал Джордж Хедли, но она уже ушла. Свет провожал ее, словно рой светлячков. Он слишком поздно сообразил, что забыл запереть детскую.
   - Венди посмотрит и расскажет нам, - сказал Питер.
   - Что мне рассказывать, когда я сам видел.
   - Я уверен, отец, ты ошибся.
   - Я не ошибся, пойдем-ка.
   Но Венди уже вернулась.
   - Никакой Африки нет, - доложила она, запыхавшись.
   - Сейчас проверим, - ответил Джордж Хедли.
   Они вместе пошли по коридору и отворили дверь в детскую.
   Чудесный зеленый лес, чудесная река, пурпурная гора, ласкающее слух пение, а в листве - очаровательная таинственная Рима, на длинных распущенных волосах которой, словно ожившие цветы, трепетали многоцветные бабочки. Ни африканского вельда, ни львов. Только Рима, поющая так восхитительно, что невольно на глазах выступают слезы.
   Джордж Хедли внимательно осмотрел новую картину.
   - Ступайте спать, - велел он детям.
   Они открыли рты.
   - Вы слышали?
   Они отправились в пневматический отсек и взлетели, словно сухие листья, вверх по шахте в свои спальни.
   Джордж Хедли пересек звенящую птичьими голосами полянку и что-то подобрал в углу, поблизости от того места, где стояли львы. Потом медленно возвратился к жене.
   - Что это у тебя в руке?
   - Мой старый бумажник, - ответил он и протянул его ей.
   От бумажника пахло жухлой травой и львами. На нем были капли слюны, и следы зубов, и с обеих сторон пятна крови.
   Он затворил дверь детской и надежно ее запер.
   В полночь Джордж все еще не спал, и он знал, что жена тоже не спит.
   - Так ты думаешь, Венди ее переключила? - спросила она наконец в темноте.
   - Конечно.
   - Превратила вельд в лес и на место львов вызвала Риму?
   - Да.
   - Но зачем?
   - Не знаю. Но пока я не выясню, комната будет заперта.
   - Как туда попал твой бумажник?
   - Не знаю, - ответил он, - ничего не знаю, только одно: я уже жалею, что мы купили детям эту комнату. И без того они нервные, а тут еще такая комната...
   - Ее назначение в том и состоит, чтобы помочь им избавиться от своих неврозов.
   - Ой, так ли это... - он посмотрел на потолок.
   - Мы давали детям все, что они просили. А в награду что получаем - непослушание, секреты от родителей...
   - Кто это сказал: "Дети - ковер, иногда на них надо наступать"... Мы ни разу не поднимали на них руку. Скажем честно - они стали несносны. Уходят и приходят, когда им вздумается, с нами обращаются так, словно мы - их отпрыски. Мы их портим, они нас.
   - Они переменились с тех самых пор - помнишь, месяца два-три назад, - когда ты запретил им лететь на ракете в Нью-Йорк.
   - Я им объяснил, что они еще малы для такого путешествия.
   - Объяснил, а я вижу, как они с того дня стали хуже к нам относиться.
   - Я вот что сделаю: завтра приглашу Девида Макклина и попрошу взглянуть на эту Африку.
   - Но ведь Африки нет, теперь там сказочная страна и Рима.
   - Сдается мне, к тому времени снова будет Африка.
   Мгновением позже он услышал крики.
   Один... другой... Двое кричали внизу. Затем - рычание львов.
   - Венди и Питер не спят, - сказала ему жена.
   Он слушал с колотящимся сердцем.
   - Да, - отозвался он. - Они проникли в детскую комнату.
   - Эти крики... они мне что-то напоминают.
   - В самом деле?
   - Да, мне страшно.
   И как ни трудились кровати, они еще целый час не могли укачать супругов Хедли. В ночном воздухе пахло кошками.
   - Отец, - сказал Питер.
   - Да?
   Питер разглядывал носки своих ботинок. Он давно избегал смотреть на отца, да и на мать тоже.
   - Ты что же, навсегда запер детскую?
   - Это зависит...
   - От чего? - резко спросил Питер.
   - От тебя и твоей сестры. Если вы не будете чересчур увлекаться этой Африкой, станете ее чередовать... скажем, со Швецией, или Данией, или Китаем.
   - Я думал, мы можем играть во что хотим.
   - Безусловно, в пределах разумного.
   - А чем плоха Африка, отец?
   - Так ты все-таки признаешь, что вызывал Африку!
   - Я не хочу, чтобы запирали детскую, - холодно произнес Питер. - Никогда.
   - Так позволь сообщить тебе, что мы вообще собираемся на месяц оставить этот дом. Попробуем жить по золотому принципу: "Каждый делает все сам".
   - Ужасно! Значит, я должен сам шнуровать ботинки, без автоматического шнуровальщика? Сам чистить зубы, причесываться, мыться?
   - Тебе не кажется, что это будет даже приятно для разнообразия?
   - Это будет отвратительно. Мне было совсем не приятно, когда ты убрал автоматического художника.
   - Мне хотелось, чтобы ты научился рисовать, сынок.
   - Зачем? Достаточно смотреть, слушать и обонять! Других стоящих занятий нет.
   - Хорошо, ступай, играй в Африке.
   - Так вы решили скоро выключить наш дом?
   - Мы об этом подумывали.
   - Советую тебе подумать еще раз, отец.
   - Но-но, сынок, без угроз!
   - Отлично. - И Питер отправился в детскую.
   - Я не опоздал? - спросил Девид Макклин.
   - Завтрак? - предложил Джордж Хедли.
   - Спасибо, я уже. Ну, так в чем дело?
   - Девид, ты разбираешься в психике?
   - Как будто.
   - Так вот, проверь, пожалуйста, нашу детскую. Год назад ты в нее заходил - тогда заметил что-нибудь особенное?
   - Вроде нет. Обычные проявления агрессии, тут и там налет паранойи, присущей детям, которые считают, что родители их постоянно преследуют. Но ничего, абсолютно ничего серьезного.
   Они вышли в коридор.
   - Я запер детскую, - объяснил отец семейства, - а ночью дети все равно проникли в нее. Я не стал вмешиваться, чтобы ты мог посмотреть на их затеи.
   Из детской доносились ужасные крики.
   - Вот-вот, - сказал Джордж Хедли. - Интересно, что ты скажешь?
   Они вошли без стука.
   Крики смолкли, львы что-то пожирали.
   - Ну-ка. дети, ступайте в сад, - распорядился Джордж Хедли - Нет-нет, не меняйте ничего, оставьте стены, как есть. Марш!
   Оставшись вдвоем, мужчины внимательно посмотрели на львов, которые сгрудились поодаль, жадно уничтожая свою добычу.
   - Хотел бы я знать, что это, - сказал Джордж Хедли. - Иногда мне кажется, что я вижу... Как думаешь, если принести сильный бинокль...
   Девид Макклин сухо усмехнулся.
   - Вряд ли...
   Он повернулся, разглядывая одну за другой все четыре стены.
   - Давно это продолжается?
   - Чуть больше месяца.
   - Да, ощущение неприятное.
   - Мне нужны факты, а не чувства.
   - Дружище Джордж, найди мне психиатра, который наблюдал бы хоть один факт. Он слышит то, что ему сообщают об ощущениях, то есть нечто весьма неопределенное. Итак, я повторяю: это производит гнетущее впечатление. Положись на мой инстинкт и мое предчувствие. Я всегда чувствую, когда назревает беда. Тут кроется что-то очень скверное. Советую вам совсем выключить эту проклятую комнату и минимум год ежедневно приводить ко мне ваших детей на процедуры.
   - Неужели до этого дошло?
   - Боюсь, да. Первоначально эти детские были задуманы, в частности, для того, чтобы мы, врачи, без обследования могли по картинам на стенах изучать психологию ребенка и исправлять ее. Но в данном случае детская, вместо того чтобы избавлять от разрушительных наклонностей, поощряет их!
   - Ты это и раньше чувствовал?
   - Я чувствовал только, что вы больше других балуете своих детей. А теперь закрутили гайку. Что произошло?
   - Я не пустил их в Нью-Йорк.
   - Еще?
   - Убрал из дома несколько автоматов, а месяц назад пригрозил запереть детскую, если они не будут делать уроков. И действительно запер на несколько дней, чтобы знали, что я не шучу.
   - Ага!
   - Тебе это что-нибудь говорит?
   - Все. На место рождественского деда пришел бука. Дети предпочитают рождественского деда. Ребенок не может жить без привязанностей. Вы с женой позволили этой комнате, этому дому занять ваше место в их сердцах. Детская комната стала для них матерью и отцом, оказалась в их жизни куда важнее подлинных родителей. Теперь вы хотите ее запереть. Не удивительно, что здесь появилась ненависть. Вот - даже небо излучает ее. И солнце. Джордж, вам надо переменить образ жизни. Как и для многих других - слишком многих, - для вас главным стал комфорт. Да если завтра на кухне что-нибудь поломается, вы же с голоду помрете. Не сумеете сами яйца разбить! И все-таки советую выключить все. Начните новую жизнь. На это понадобится время. Ничего, за год мы из дурных детей сделаем хороших, вот увидишь.
   - А не будет ли это слишком резким шоком для ребят - вдруг запереть навсегда детскую?
   - Я не хочу, чтобы зашло еще дальше, понимаешь?
   Львы кончили свой кровавый пир.
   Львы стояли на опушке, глядя на обоих мужчин.
   - Теперь я чувствую себя преследуемым, - произнес Макклин. - Уйдем. Никогда не любил эти проклятые комнаты. Они мне действуют на нервы.
   - А львы - совсем как настоящие, верно? - сказал Джордж Хедли. - Ты не допускаешь возможности...
   - Что?!
   - ...что они могут стать настоящими?
   - По-моему, нет.
   - Какой-нибудь порок в конструкции, переключение в схеме или еще что-нибудь?
   - Нет.
   Они пошли к двери.
   - Мне кажется, комнате не захочется, чтобы ее выключали, - сказал Джордж Хедли.
   - Никому не хочется умирать, даже комнате.
   - Интересно: она ненавидит меня за мое решение?
   - Здесь все пропитано паранойей, - ответил Девид Макклин. - До осязаемости. Эй! - Он нагнулся и поднял окровавленный шарф. - Твой?
   - Нет. - Лицо Джорджа окаменело. - Это Лидии.
   Они вместе пошли к распределительному щитку и повернули выключатель, убивающий детскую комнату.
   Дети были в истерике. Они кричали, прыгали, швыряли вещи. Они вопили, рыдали, бранились, метались по комнатам.
   - Вы не смеете так поступать с детской комнатой, не смеете!
   - Угомонитесь, дети.
   Они в слезах бросились на диван.
   - Джордж, - сказала Лидия Хедли, - включи детскую на несколько минут. Нельзя так вдруг.
   - Нет.
   - Это слишком жестоко.
   - Лидия, комната выключена и останется выключенной. И вообще, пора кончать с этим проклятым домом. Чем больше я смотрю на все это безобразие, тем мне противнее. И так мы чересчур долго созерцали свой механический электронный пуп. Видит бог, нам необходимо сменить обстановку!
   И он стал ходить из комнаты в комнату, выключая говорящие часы, плиты, отопление, чистильщиков обуви, механические губки, мочалки, полотенца, массажистов и все прочие автоматы, которые попадались под руку.
   Казалось, дом полон мертвецов. Будто они очутились на кладбище механизмов. Тишина. Смолкло жужжание скрытой энергии машин, готовых вступить в действие при первом же нажиме на кнопки.
   - Не позволяй им это делать! - завопил Питер, подняв лицо к потолку, словно обращаясь к дому, к детской комнате - Не позволяй отцу убивать все. - Он повернулся к отцу. - До чего же я тебя ненавижу!
   - Оскорблениями ты ничего не достигнешь.
   - Хоть бы ты умер!
   - Мы долго были мертвыми. Теперь начнем жить по-настоящему. Мы привыкли быть предметом забот всевозможных автоматов - отныне мы будем жить.
   Венди по-прежнему плакала. Питер опять присоединился к ней.
   - Ну, еще немножечко, на минуточку, только на минуточку! - кричали они.
   - Джордж, - сказала ему жена, - это им не повредит.
   - Ладно, ладно, пусть только замолчат. На одну минуту, учтите, потом выключу совсем.
   - Папочка, папочка, папочка! - запели дети, улыбаясь сквозь слезы.
   - А потом - каникулы. Через полчаса вернется Девид Макклин, он поможет нам собраться и проводит на аэродром. Я пошел одеваться. Включи детскую на одну минуту, Лидия, слышишь - не больше одной минуты.
   Дети вместе с матерью, весело болтая, поспешили в детскую, а Джордж, взлетев наверх по воздушной шахте, стал одеваться. Через минуту появилась Лидия.
   - Я буду рада, когда мы покинем этот дом, - вздохнула она.
   - Ты оставила их в детской?
   - Мне тоже надо одеться. О, эта ужасная Африка. И что они в ней видят?
   - Ничего, через пять минут мы будем на пути в Айову. Господи, какая сила загнала нас в этот домр.. Что нас побудило купить этот кошмар!
   - Гордыня, деньги, глупость.
   - Пожалуй, лучше спуститься, пока ребята опять не увлеклись своим чертовым зверинцем.
   В этот самый миг они услышали голоса обоих детей.
   - Папа, мама, скорей, сюда, скорей!
   Они спустились по шахте вниз и ринулись бегом по коридору. Детей нигде не было видно.
   - Венди! Питер!
   Они ворвались в детскую. В пустынном вельде - никого, ни души, если не считать львов, глядящих на и их.
   - Питер! Венди!
   Дверь захлопнулась.
   Джордж и Лидия Хедли метнулись к выходу.
   - Откройте дверь! - закричал Джордж Хедли, дергая ручку. - Зачем вы ее заперли? Питер! - Он заколотил в дверь кулаками. - Открой!
   За дверью послышался голос Питера:
   - Не позволяй им выключать детскую комнату и весь дом.
   Мистер и миссис Джордж Хедли стучали в дверь.
   - Что за глупые шутки, дети! Нам пора ехать. Сейчас придет мистер Макклин и...
   И тут они услышали...
   Львы с трех сторон в желтой траве вельда, шуршание сухих стеблей под их лапами, рокот в их глотках.
   Львы.
   Мистер Хедли посмотрел на жену, потом они вместе повернулись лицом к хищникам, которые медленно, припадая к земле, подбирались к ним.
   Мистер и миссис Хедли закричали.
   И вдруг они поняли, почему крики, которые они слышали раньше, казались им такими знакомыми.

   - Вот и я, - сказал Девид Макклин, стоя на пороге детской комнаты. - О, привет!
   Он удивленно воззрился на двоих детей, которые сидели на поляне, уписывая ленч. Позади них был водоем и желтый вельд; над головами - жаркое солнце. У него выступил пот на лбу.
   - А где отец и мать?
   Дети обернулись к нему с улыбкой.
   - Они сейчас придут.
   - Хорошо, уже пора ехать.
   Мистер Макклин приметил вдали львов - они из-за чего-то дрались между собой, потом успокоились и легли с добычей в тени деревьев.
   Заслонив глаза от солнца ладонью, он присмотрелся внимательнее.
   Львы кончили есть и один за другим пошли на водопой.
   Какая-то тень скользнула по разгоряченному лицу мистера Макклина. Много теней. С ослепительного неба спускались стервятники.
   - Чашечку чаю? - прозвучал в тишине голос Венди.

* * *

Желание.

Пер. - А.Новиков.

   Шорох снега коснулся холодного окна. Огромный пустой дом заскрипел под порывом ветра.
   - Что? - спросил я.
   - Я ничего не говорил. - Чарли Симмонс, сидевший передо мной возле камина, встряхивал жареную кукурузу в большой металлической миске. - Ни слова.
   - Черт возьми, Чарли, я же слышал...
   Замерев, я смотрел, как снег засыпал улицы и далекие поля. Самая подходящая ночь для привидений, чтобы подкрадываться к окнам и заглядывать внутрь.
   - Тебе померещилось, - сказал Чарли.
   Неужели, подумал я. Есть ли голоса у природы? Существует ли язык ночи, времени и снега? Что происходит, что связывает мрак снаружи и мою душу здесь?
   И снег ли шуршал на улице, или это прошлое, накопленное за долгие времена, и желания и отчаяния переговариваются на своем языке?
   - Боже мой, Чарли, могу поклясться, что только что слышал, как ты сказал...
   - Что сказал?
   - Ты сказал: "загадай желание".
   - Я так сказал?
   Его смех не заставил меня обернуться; я продолжал смотреть на падающий снег, и я сказал то, что должен был произнести...
   - Ты сказал: "Это особенная, прекрасная, странная ночь. Так загадай лучшее, самое дорогое и странное желание, идущее от самого сердца. И оно исполнится." Вот что я слышал, а ты сказал.
   - Нет. - Я увидел, как его отражение в зеркале покачало головой, - Но, Том, ты уже полчаса стоишь, загипнотизированный снегопадом. Огонь гудит в камине. Желания не сбываются, Том. Но... - тут он замолк, но с удивлением добавил, - черт возьми, ты ведь  с л ы ш а л  что-то? Ладно. Выпей.

   В миске над огнем продолжала потрескивать кукуруза. Он налил мне вина, к которому я не притронулся. Снег продолжал равномерно падать за темным окном, невесомый, как дыхание.
   - Почему? - спросил я. - Почему такое  ж е л а н и е  возникло в моей голове? Если не ты сказал эти слова, то кто?
   И в самом деле, подумал я, кто мы такие? Двое писателей, поздно вечером, одни, мой друг, приглашенный на ночь, два старых приятеля, привыкшие много разговаривать и болтать о духах, испробовавшие интереса ради весь этот хлам вроде вертящихся столиков и телепатии, связанные многолетней дружбой, но всегда полные насмешек, шуток и ленивого дурачества.
   Но то, что сегодня вечером происходит за окном, подумал я, прекращает наши шутки, гасит улыбки. Снег - ты только посмотри! - хоронит наш смех...
   - Почему? - спросил за моей спиной Чарли, потягивая вино и глядя на красно-зелено-голубое пламя, а теперь устремив взгляд на мой затылок. - Почему  ж е л а н и е  именно в такую ночь? Ведь это рождественская ночь, верно? Через пять минут родится Христос. Он и зима будут властвовать всю неделю. Эта неделя, эта ночь утверждают, что Земля не погибнет. Зима дошла до вершины своей власти, и теперь мир движется к свету и весне. Это что-то особенное. Это невероятно.
   - Да, - пробормотал я и подумал о тех древних временах, когда сердца пещерных людей умирали вместе с приходом осени и уходом солнца, и они плакали, пока мир замирал в белом оцепенении, а потом в одно прекрасное утро солнце вставало раньше, и мир был спасен снова, еще ненадолго. - Да.
   - Итак, - Чарли прочел мои мысли и отпил немного вина. - Христос был обещанием весны, не так ли? В середине самой длинной ночи года содрогалось Время, а Земля вздрагивала и рождала миф. И что провозгласил этот миф? С Новым годом! Боже мой, ведь первое января - не первый день нового года. Это день рождения Христа. Его дыхание касается наших ноздрей, обещает весну, с первой же секунды после полуночи. Вдохни поглубже, Томас!
   - Заткнись!
   - Почему? Ты снова слышишь голоса? Да!
   Я повернулся к окну. Через шестьдесят секунд наступит утро Его рождения. Какое еще время, пронеслась у меня безумная мысль, может лучше подойти для того, чтобы загадать желание?
   - Том... - Чарли тронул мой локоть. Но я уже от всего отключился. Неужели это время особое, - подумал я. Неужели святые духи проносятся в такие снежные ночи, чтобы одаривать нас в эти странные минуты? Если я тайно загадаю желание, то вдруг эта ночь, странные сны, старые метели исполнят его?
   Я закрыл глаза. Мое горло сжал спазм.
   - Не надо, - сказал Чарли.
   Но оно уже трепетало на моих губах. Я не мог больше ждать. Сейчас, сейчас, подумал я, странная звезда горит над Вифлеемом.
   - Том, - выдохнул Чарли, - ради всего святого!
   Да, подумал я, ради всего святого, и произнес:
   - Мое желание в том, чтобы сегодня ночью, на один час...
   - Нет! - Чарли ударил меня, чтобы я замолчал.
   - ...пожалуйста, пусть мой отец будет жив.
   Стенные часы пробили двенадцать раз.
   - О, Томас, - простонал Чарли. Его рука упала с моего плеча. - О, Том.
   Снежный заряд ударил в окно, проскрежетал и умчался. Входная дверь распахнулась настежь. На нас хлынул поток снега.
   - Какое печальное желание. И... сейчас оно исполнится.
   - Исполнится? - Я резко обернулся и уставился на открытую дверь, зияющую, как могила.
   - Не ходи, Том, - сказал Чарли.
   Хлопнула дверь. Я уже бежал по улице; боже мой, как я бежал!
   - Том, вернись! - Голос заглох за моей спиной в крутящейся метели. -  Н е  н а д о!

   Но в эту первую минуту после полуночи я уже бежал, ничего не соображая, задыхаясь, приказывая сердцу биться, крови мчаться, ногам бежать и бежать, и я думал: "ОН! ОН! Я знаю, где он! Если желание сбылось! Я знаю, где он!"
   И во всем засыпанном снегом городе начали бить, бить и звенеть рождественские колокола. Они окружали меня и мчались за мной, пока я что-то выкрикивал, спотыкался в снегу и лелеял свое безумное желание.
   Дурак, думал я. Он же мертв! Вернись!
   Но что, если он будет жив, один лишь час этой ночью, и я не  п р и д у, чтобы отыскать его?
   Я был уже за городом, без пальто и шляпы, но разгоряченный бегом; соленая маска замерзала на моем лице и хлопьями отлетала прочь при каждом прыжке по середине пустой дороги, по которой я бежал под веселые переливающиеся звуки колоколов.
   Порыв ветра остановил меня за углом, где меня ждала темная стена.
   Кладбище.
   Я стоял возле массивных железных ворот, глядя сквозь них невидящими глазами.
   Кладбище напоминало руины древнего форта, взорванного столетия назад, с монументами, глубоко похороненными под снегом нового ледникового периода.
   Внезапно я осознал, что чудеса невозможны.
   Неожиданно ночь превратилась лишь в вино, разговоры и глупое упрямство, и в мой бег без причины, если не считать моей веры, глубокой веры в то, что что-то  с л у ч и л о с ь  здесь, в этом снежно-мертвом мире...
   И я был настолько переполнен зрелищем нетронутых могил и снега, на котором не было ни единого отпечатка ноги, что с радостью утонул бы в нем и умер сам. Я не мог вернуться в город и увидеть Чарли. Мне стало казаться, что все это какая-то злая шутка или же результат его дикой способности угадывать чужие сокровенные желания и играть ими. Н е у ж е л и  он шептал у меня за спиной, давал обещания, подталкивал меня на это? Боже!
   Я прикоснулся к воротам.
   Что было здесь? Лишь плоский камень с именем и надписью "Родился в 1888, умер в 1957", надписью, которую было трудно разыскать даже в летний день, потому что она заросла густой травой и присыпана опавшими листьями.
   Я отнял руку от железной калитки и повернулся. И в это же мгновение судорожно вздохнул. Из горла вырвался крик.
   Потому что я почувствовал что-то за оградой, возле будки привратника.
   Почудилось ли мне там слабое дыхание? Сдавленный крик?
   Или дувший оттуда ветер был чуть теплее?
   Я судорожно ухватился за калитку и уставился в темноту перед собой.
   Да, вон там! Очень слабый след, словно села птица и пробежала между врытыми в землю камнями. Еще миг, и я потерял бы его навсегда!
   Я завопил, побежал, подпрыгнул.
   Никогда за всю свою жизнь я не прыгал так высоко. Я перемахнул через ограду и упал на другой стороне с криком, вырвавшимся изо рта. Помчался к будке привратника.
   Там в тени, спрятавшись от ветра и прислонившись к стене, стоял человек с закрытыми глазами и сцепленными на груди руками.
   Я посмотрел на него дикими глазами. Рванулся вперед, чтобы рассмотреть.
   Я не знал этого человека.
   Он был стар. Очень, очень стар.
   Должно быть, от отчаяния, я застонал.
   Потому что старик поднял дрожащие веки.
   И его глаза, смотрящие на меня, заставили меня крикнуть:
   - Отец!
   Я потащил его туда, куда падал слабый свет фонаря и ложился полуночный снег.
   А голос Чарли, далеко в заснеженном городе, все умолял: "Нет, не надо, уходи, беги. Это сон, кошмар. Остановись".

   Стоявший передо мной человек не знал меня.
   Как птицы, застигнутые порывом ветра, его странные, но знакомые глаза метались по мне. "Кто это?" - читалось в них.
   Затем изо рта его вырвался ответ:
   - ...ом! ...ом!
   Он не мог выговорить "т".
   Но он произнес мое имя.
   Словно человек, стоящий на краю обрыва в страхе, что земля может снова обрушиться и поглотить его, он вздрогнул и ухватился за меня.
   - ...ом!
   Я крепко сжал его. Он не упадет.
   Сцепившись в объятиях и неспособные сделать ни шагу, мы стояли и медленно раскачивались, двое, ставшие одним, среди бушующей метели.
   "Том, о, Том" - снова и снова со стоном произносил он.
   Отец, дорогой, думал я, и произносил вслух.
   Старик напрягся, потому что за моим плечом он, должно быть, впервые как следует разглядел могилы, безмолвные поля смерти. Он резко вдохнул, словно крикнув: "Где мы?"
   И хотя лицо его было очень старо, в момент, когда он понял и вспомнил, его глаза, щеки, рот дрогнули и стали еще старше, говоря "Нет".
   Он повернулся ко сне, словно ожидая ответа, какой-то охраны его прав, защитника, который мог бы сказать "нет" вместе с ним. Но в моих глазах была холодная правда.
   Теперь мы оба посмотрели на неясную дорожку следов, петлявшую среди могил от того места, где он был похоронен много лет назад.
   Нет, нет, нет, нет, н е т!
   Слова вылетали из его рта.
   Но он не мог произнести "н".
   И получилось извержение: "...ет ...ет ...ет ...ет!"
   Отчаянный, надломленный крик.
   И затем еще один вопрос отразился на его лице.
   - Я знал это место. Но  п о ч е м у я здесь?
   Он сжал меня руками. Посмотрел на свою впалую грудь.
   Бог наградил нас жестокими дарами. Самый жестокий из них - память.
   Он вспомнил.
   И начал расслабляться. Вспомнил, как трепетало его тело, замерло его сердце, захлопнулась дверь в вечную ночь.
   Он стоял в моих руках очень прямо. В его глазах отражались мелькавшие в голове мысли. Должно быть, он задал себе самый страшный вопрос:
   - К т о сделал это со мной?
   Он поднял глаза. Его взгляд уперся в меня.
   - Ты? - спрашивал он.
   Да, подумал я. Я захотел, чтобы ты был жив сегодня ночью.
   "Ты!" - закричали его лицо и тело.
   И затем, вполголоса, последний вопрос.
   - Зачем?
   Теперь настала моя очередь замереть в раздумье.
   В самом деле, зачем я это сделал?
   Как только могло прийти в мою голову желание этой ужасной, душераздирающей встречи?
   Что следовало бы мне сейчас сделать для этого человека, незнакомца, этого старого, потрясенного, напуганного ребенка? Зачем я обнадежил его лишь для того, чтобы послать его обратно в землю, в могилу, к беспробудным снам?
   Приходила ли мне в голову мысль о последствиях? Нет. Голый порыв вырвал меня из дома и забросил на это поле мертвецов как камень на поляну. Зачем? Зачем?
   Мой отец, этот старик, стоял теперь, дрожа, в снегу, и ждал моего безжалостного ответа.
   Снова став ребенком, я не мог выдавить из себя ни слова. Часть меня знала ту правду, которую я не мог сказать. Неразговорчивый с ним при жизни, я стал еще более нем рядом с этой проснувшейся смертью.
   Правда металась в моей голове, кричала каждой частицей моей души и тела, но не могла прорваться к языку и сорваться с него. Мои крики застыли внутри меня.
   Время шло. Этот час скоро пройдет. Я теряю возможность сказать то, что должно быть сказано, что следовало сказать тогда, когда он был теплый и ходил по земле много лет назад.
   Где-то на другом конце страны колокола пробили половину первого этого рождественского утра. Снег падал хлопьями на мое лицо вместе со временем и холодом, холодом и временем.
   "Зачем?" - спрашивали глаза моего отца, - "зачем ты привел меня сюда? "
   - Я... - и тут я остановился.
   Потому что его рука сжала мою. Его лицо нашло свою собственную причину.
   Это был и его шанс, е г о  последний час, чтобы сказать то, что он хотел сказать мне, когда мне было двадцать или четырнадцать, или двадцать шесть. Неважно, если я онемел. Здесь, среди падающего снега, он мог найти покой и уйти своим путем.
   Его рот приоткрылся. Ему было трудно, мучительно трудно произнести старые слова. Лишь дух его внутри истлевшей плоти мог агонизировать и задыхаться. Он прошептал три слова, которые тут же унес ветер.
   - Что? - выдавил я.
   Он крепко ухватился за меня и попытался удержать свои глаза открытыми. ему хотелось спать, но сначала его рот открылся и прошептал снова и снова:
   - ...я... лю... яяяя!
   Он замолк, задрожал, напрягся и попытался крикнуть снова:
   - ...я... блю... тебя!
   - Отец! - крикнул я. - Дай мне сказать это  з а  т е б я!
   Он замер и стал ждать.
   - Ты пытался сказать "я... люблю... тебя?"
   - Д-а-а-а! - крикнул он. И, наконец, у него очень ясно вырвалось: - Да! Да!
   - Папа, - сказал я, обезумев от счастья, боли и утраты. - Папа, милый, я люблю  т е б я.
   Мы обнялись. И стояли.
   Я плакал.
   И увидел, как из какого-то невозможного колодца внутри его ужасной плоти выдавилось несколько слезинок, и, задрожав, заблестели на его веках.
   Так был задан последний вопрос и получен последний ответ.
   Зачем ты привел меня сюда?
   Зачем это желание, этот дар, эта снежная ночь?
   Потому что нам надо было сказать, прежде чем двери будут захлопнуты и навсегда закрыты на замок, то, что мы никак не могли сказать за всю жизнь.
   И теперь это было сказано, и мы стояли, держась друг за друга, в этой глуши, отец и сын, сын и отец, части одного целого, внезапно перемешанные радостью.
   Слеза замерзли на моих щеках.
   Мы долго стояли на холодном ветру, заметаемые снегом, пока не услышали, как пробило двенадцать сорок пять, а мы все стояли в снежной ночи, не сказав больше ни слова - не нужно было больше ничего говорить - пока, в конце концов, наш час не кончился.
   И над всем белым миром пробившие в это рождественское утро колокола прозвучали в час как сигнал о том, что дар кончился и ускользнул из наших онемевших рук.
   Отец обнял меня.
   Замер одинокий удар колокола.
   Я почувствовал, что отец шагнул назад, на этот раз легко.
   Его пальцы коснулись моей щеки.
   Я услышал, как он ушел.
   Звук его шагов замер вместе с криком внутри меня.
   Я открыл глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как он идет, уже метрах в ста от меня. Он повернулся и махнул рукой.
   Завеса снега скрыла его.
   Как смело, подумал я, идешь ты сейчас туда, старина, и без колебаний.
   Я зашагал в город.

   Я выпил с Чарли, сидя у огня. Он посмотрел на мое лицо и поднял молчаливый тост за то, что прочел на нем.
   Наверху меня ждала постель, похожая на большой белый сугроб.
   Снег за моим окном шел на тысячу миль к северу, пять тысяч к западу, две тысячи к востоку, сотню миль к югу. Он падал везде и на все. Падал и на две цепочки следов за городом: одна вела в город, другая терялась среди могил.
   Я лежал в снежной постели. Я вспомнил лицо отца в тот момент, когда он помахал мне, повернулся и ушел.
   Это было лицо самого молодого и счастливого человека из всех, что я видел.
   Тут я уснул и перестал плакать.

* * *

«Чудеса и диковины! Передай дальше!».

Пер. - Р.Рыбкин.

   Моя Машина Времени остановилась, я вышел из нее в катящийся туман и теперь стоял, прислушиваясь. Молчание. То полное исчезновение звука, то молчание, которое ощущают люди, когда летят в небо на воздушном шаре. Мир ушел, и с ним ушел его шум. Лишь тихо дышат тросы, в то время как ты летишь туда, куда несет тебя ветер.
   Такое молчание длилось уже не меньше минуты, когда почти к самым моим ногам бесшумно скользнуло море. На море ничего не было, и ничего не было на суше, простиравшейся у меня за спиной, но вдруг откуда-то из дальнего далека, из туманов, вышел, широко шагая, человек в темной одежде. Бессчетные миллионы людей за последние сто лет видели, как этот человек махал им с незнакомых морей, и, слыша над волнами свои имена, крича его имя в ответ, бежали на зов.
   - Господин Верн! - крикнул я. - Жюль Верн!
   И вскоре мы уже шагали молча вместе по берегам, которых еще не коснулась цивилизация.
   - Отказываюсь верить, - заговорил наконец Жюль Верн. - Вы отправились в такую даль взять у меня интервью, и это только потому, что сейчас пятидесятая годовщина моей смерти? Да этого быть не может! На чем Вы сюда добрались? Ваша пишущая машинка - это ваша Машина Времени? Ну что ж, у нас, мертвых, тоже есть свои Машины Времени. У меня - мои книги; они по-прежнему живые, они дышат и находятся в постоянном движении. Благодаря им я путешествую во времени и знаю ваш тысяча девятьсот пятьдесят пятый год, как вы знаете каждый год моей жизни. Но... ваш первый вопрос?
   Я внимательно посмотрел на этого высокого, полного затаенного огня человека, на его бороду и усы, которые не могли скрыть сильного рта, правильных и твердых черт.
   - Статью, которую я напишу, пожалуй, следует озаглавить так! "Жюль Верн предсказывает будущее: 1955-2005", - сказал я.
   Жюль Верн остановился как вкопанный.
   - Я никогда не предсказывал будущее, я только предсказывал машины. Они виделись мне в зачаточном состоянии и казались неизбежными. Я мог бы предсказывать и машины вашего будущего. Но что касается людей и того, что люди будут делать с машинами... Тут я могу только предполагать.
   - Мой вопрос можно сформулировать так, - сказал я. - Если бы вы писали сегодня, что бы вы написали?
   Жюль Верн двинулся дальше. Туман рассеялся, небо казалось густо-зеленым; мне чудилось, что сам океан подгоняет нас.
   - Прежде всего, - сказал Жюль Верн, - я бы написал "Двадцать тысяч лье под водой".
   - Еще раз?
   - Еще и еще, через пятьдесят, через сто лет с сегодняшнего дня! Да вы только взгляните на море, оно по-прежнему остается тайной; что изменилось со времен вашей войны между Севером и Югом? Разве не такое же глубокое оно, как было, разве рассеялся царящий в нем мрак? Что в нем, мы не узнаем и за тысячи лет. Мы раньше узнаем звезды.
   - "Таинственный остров", его бы вы написали опять?
   - Написал бы и "Плавающий город", и "Ледяной сфинкс", и "великолепное Ориноко", и "Плавучий остров", и "На море", и "Путешествие к центру Земли"! Ну а много ли вы знаете сейчас, в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, о некоторых полярных областях, о некоторых районах джунглей Южной Америки, о самых отделенных необитаемых островах самых далеких южных морей? А стратосфера, она разве не остается и для вас огромным океаном, не нанесенным еще ни на какие карты? Везде, где есть неизвестное, которое должно стать известным, присутствую и я. В ваше время, как и в наше, я бы не стал предсказывать будущее, а лишь писал бы о неуверенных и слабых попытках человека с его машинами откусить хоть краешек Неведомого... в то время как я с блокнотом следую и пишу свои географические романы.
   - Географические романы, - повторил я, пробуя эти слова на вкус.
   - Не так сухо, как ваша научная фантастика. Где там, в этих двух словах, поэзия?
   - Наш век непоэтический. Мы говорим "научная фантастика", потому что боимся чувств, которые вызывают слова "географический роман".
   - Как это может быть? - воскликнул Жюль Верн и откинул голову, так что в меня угрожающе нацелился клин его бороды. - Еще не было века, лишенного поэзии. Попробуйте отрицать ее, все равно она на вас выплеснется. Она гонит ваших моряков к их кораблям, ваших летчиков - к их реактивным самолетам! Вся наука рождается из романтики, потом естественным образом освобождается от лишнего, сжимается до горстки фактов, а когда факты станут сухими и хрупкими, начинается новое оплодотворение действительности, ее новая романтизация, и так всегда, опять и опять, ибо есть очень много такого, чего мы не знаем и не узнаем никогда.
   - Не называли ли вы свои книги также Voyages extraordinaires? [необычайные путешествия (фр.)] - спросил я. - До чего обидно, что при переводе столько теряется!
   - А вы возмещайте эти потери, когда пишете сами! - воскликнул Жюль Берн, убыстряя шаг. - Учите человека отождествлять себя с этими машинами, которые в совокупном многообразии своих применений и возможностей являют лучшее, что только есть в наших душах. Боже мой, я ведь помню, как смотрел в Шотландии на чудовищно огромный каркас "Грейт Истерна"! Этот невероятный корабль, построенный еще только наполовину, так много значил для людей, придававших ему форму, которую требовало море! И помню Париж, его тогда словно охватила лихорадка: люди отдавали последнее, лишь бы для них сделали воздушный шар, из котором они могли бы бесшумно поплыть по небу.
   - Кажется, именно тогда был построен "Гигант", воздушный шар, на котором целая семья могла облететь вокруг Земли?
   - Да, и именно в то время мы вели бесконечные разговоры об арктических морях, об Африке, о тайнах Луны - все это отразилось в моих произведениях, когда я писал о кораблях и летательных аппаратах, которые позаимствовал недостроенными у Леонардо да Винчи и достроил в своем воображении. И за всем этим стоял один мотив...
   - Какой же?
   - Заселить Необитаемое, - сказал тихо Жюль Верн. - Одолеть Время, которое нас пожирает, не дать Пустыне поглотить Город.
   - И это главная тема большинства ваших книг?
   - Главная, даже когда она не явная, и она остается главной, даже когда она не явная, в жизни всех людей на Земле сегодня. Человек путешествует, чтобы узнавать, узнавать - значит, не погибнуть. Но к тому, чтобы путешествовать, толкают человека и подобные мне, те, кто видит в кораблях, воздушных шарах, китайских фейерверках нечто большее, чем простое стремление не погибнуть, те, для кого все озарено светом славы, приключений, богатства. Мы, рассказчики сказок, бежим впереди и зовем следовать за нами; общество следует и догоняет нас; и тогда наступает пора для рассказчиков новых сказок зажигать новые поколения мечтами, которые поведут те к новым фактам и, таким образом, оттеснят пустыню еще немного.
   - И все ради этого?
   - Да, нам не по нутру эта пустыня, эта материальная Вселенная с ее собственными непостижимыми законами, которым нет деле до наших судорог. Человек задышит полной грудью только тогда, когда вскарабкается на самый высокий Эверест - космос. Не потому, что космос существует, нет, вовсе не поэтому а потому, что человечество не должно погибнуть, а чтобы не погибнуть, оно должно заселить все планеты всех солнц.
   - Так что и сегодня вы бы опять написали "С Земли на Луну"?
   - Написал бы обязательно. Я восстаю против существования, лишенного смысла. Существование человечества не окажется лишенным смысла, утверждаю я, если человечество сумеет вскарабкаться на эту последнюю высоченную гору. Ведь восхождение на земной Эверест, лишенное смысла для столь многих, было лишь испытанием человеческого упорства, боли, горения.
   - Значит, космические путешествия не случайно заняли воображение некоторых писателей и мыслителей?
   - Наш путь к ним начался с тех самых пор, как мы переселились с деревьев на землю. Пещерный человек уже чуял это в зимние ночи, когда звезды говорили ему о том, что где-то недосягаемо далеко, пылают жаркие, как лето, огни. Колумб и Кортес подхватили томление пещерного человека и понесли дальше, надевая на него личины властолюбия и корысти, честолюбия и религии.
   - Выходит, к две тысячи пятому году люди почти наверняка будут путешествовать в космосе?
   - Разве можно, падая с обрыва, не уцепиться за подвернувшуюся ветку? Путь к его предназначению человеку будет освещать воля к жизни, пузырьками вскипающая в "географических романах". Мечтания, исследование, открытие, сопоставление истин, стазис - так восходит наша история по своей лестнице Иакова, восходит все выше и исчезает вдалеке. Только одно может остановить это движение.
   - Я, кажется, догадываюсь, - сказал я. - Джунгли, которые внутри человека.
   - Другая его половина, да: мохнатый мамонт, саблезубый тигр, слепой паук, копошащийся в ядовитой тьме, грезящий о грибовидном облаке. Проще, шепчет он, уничтожить, умереть, забыться навсегда. Смерть разрешает все проблемы, шепчет он, и, как ожерельем из темных бус, потряхивает пригоршней атомов. Энергию этой огромной черной твари и должны со всею страстью направить на создание лучших ваших машин, а не тех, худших, которые толкают вас к тому, чтоб умереть в тени гриба.
   - И все же вы думаете, что воля к жизни возьмет верх?
   - Снова и снова, несмотря на миллионы лет бессмысленных войн, несмотря на безумие, нам удается не погибнуть. Сегодня, как никогда, важно напоминать человеку о проблеме космоса и о звездах; когда люди в эту проблему вникнут, они поймут, что род человеческий сам по себе куда значительней, куда более достоин быть предметом веры, чем границы между континентами или политические разногласия. Вы писатель, говорите же людям: "Будьте осторожны! В то время как вы раскручиваете над своими головами ваши маленькие атомные пращи. Пустыня вокруг ваших городов готова к прыжку и ждет!" А юным говорите: "Ясной ночью детства мечтайте; ясным днем зрелости делайте". За спиной у каждого исследователя стоит ребенок, которым он когда-то был. Я держу за руку этого ребенка, он держит за руку себя взрослого, вместе мы составляем магическую цепь и вызываем духов машин, которые никому не снились.
   - Да, помню, - сказал я. - Я читал о Уильяме Бийбе, одном из первых, кто исследовал океан, находясь в стальном шаре, батисфере. Я читал его рассказ о себе. Бийб говорит, что для него все началось с ваших "Двадцати тысяч лье под водой". А ваше "Путешествие к центру Земли"? Разве не оно отправило Норбера Кастере в путь по течению подземных рек, к подземным пещерам? Ведь кончил он тем, что стал великим исследователем подземного мира в Пиренеях. А путешествие сэра Хьюберта Уилкинса на подводной лодке под полярными льдами? А не говорил разве адмирал Бэрд: "Мне показал путь Жюль Верн"? И последнее, но, безусловно, не менее важное: разве орден Почетного легиона дали вам не по предложению Фердинанда Лессепса, прорывшего Суэцкий канал?
   Не отрывая глаз от моря, наступающего на берег, Жюль Верн кивнул:
   - Сперва канал этот сделал Лессепс-ребенок, прямо перед своим домом, в канаве, полной дождевой воды, и глину он утрамбовывал своими лучшими ботинками. И как покатилось колесо истории, когда отец братьев Райт запустил бумажный игрушечный вертолет, и тот взлетел к потолку гостиной и там повис, нашептывая этим мальчикам то же, что ветер шептал так часто Икару и Дедалу, Монгольфье и Леонардо да Винчи. Говоря то же, что говорим, мы, писатели, когда продолжаем традицию, которой ужа много миллионов лет.
   - Да существуют разве такие старые традиции? - спросил я.
   - Одна существует, - сказал Жюль Верн. - Как иначе могла Вселенная побудить жителей поросших водорослями водоемов выбраться на землю, если не рассказывая им без слов истории о чудесах и диковинах, о праздничности того, что они увидят на суше? Поддаваясь уговорам, принуждению, соблазну, запугиванию, море наполнило кожу, и та поползла, вытягиваясь, приподнимаясь и снова падая, и наконец, выпрямилась, встала и назвала себя Человеком. Ныне Человек, свободный от океана, осмеливается в мыслях своих видеть себя свободным от Земли и восклицает: "Рассказывайте еще! Мы вняли рассказу о руках и ногах, и вот мы стоим! Теперь рассказывайте о крыльях, дайте ощутить мягкий пух, первый укол перьев на плечах. Лгите, писатели, мы сделаем из лжи быль!"
   Жюль Верн повернул обратно, и мы пошли с ним вдоль берега по цепочке своих же собственных следов.
   - Написали бы вы книгу о водородной бомбе? - отважился спросить я.
   - Нет, - сказал Жюль Верн, - я написал бы только о способности человека спасаться от своих войн.
   - И вы считаете, что в нашей любознательности, если ее поощрять, наше спасение? - спросил я.
   - В любознательности и нашей одержимости закономерностями и смыслом и в нашем стремлении извлечь порядок даже из хаоса. После нас остаются наши дети, в них продолжается наша жизнь. От родителей к детям переходит способность изумляться и восхищаться. Род человеческий должен заселить все планеты всех звезд. Непрерывное расселение наших колонистов на самых дальних мирах, чтобы люди могли существовать вечно, в конце концов откроет нам смысл нашего долгого и часто непереносимо трудного пути к вершине. Тогда, бессмертные, мы поймем, что никогда не было Полых Людей, но лишь Полые Идеи.
   Мы остановились, и он пожал мне руку. На берегу безмолвного моря, вокруг нас, снова начинал сгущаться туман.
   - До чего люди любят карты и планы! - сказал Жюль Верн. - А почему? Да потому, что там, на картах и планах, можно потрогать север, юг, восток и запад рукой, а потом сказать: "Вот мы, а вот Неизвестное - мы будем расти, а оно будет уменьшаться". Беритесь же за работу! Помните, как ребенком в зрительном зале вы передавали что-нибудь шепотом вдоль ряда кресел? Так делайте это же и теперь! В уши всех тех, кто скоро станет взрослым и научится думать, шепчите: "Слушай меня: чудеса и диковины!" И легонько толкните локтем в бок: "Передай дальше!"
   Жюль Верн уже удалялся от меня; его темная фигура уходила по бесконечному берегу. Океан откатывался по гальке прочь и исчезал. Был слышен только звук воздушного шара, тихо поднимающегося в пустое и тихо дышащее небо. Мне почудилось, что человек в темной одежде обернулся, махнул рукой, уже издалека, и крикнул через туман знакомые слова. Многие слышали, как он их кричал, и еще многие их услышат.
   И потому я повторяю их вам для того, чтобы вы могли передать их своему сыну, а он своему: "Чудеса и диковины!" - и шепотом: "Передай дальше..."

* * *