Штаб Мошиаха

Штаб Мошиаха приветствует Вас!

 Сегодня в выпуске:
Бунт
Шика (рассказ для взрослых и детей)

Бунт - Aдa Хавкина


Я родилась в кибуце на севере Израиля. Мои родители были в числе его основателей,
первопоселенцев, а я у одним из первых детей, рожденных и воспитанных в кибуце. С
ранних лет меня окружали идеалы равенства и братства: равенство в еде, в одежде,
во всем. Все вокруг "товарищи" и у конец буржуазным стандартам! Мне у маленькой,
худенькой девочке хотелось иногда добавить в мою порцию простокваши чуть побольше
джема. Я плакала, требовала, устраивала сцены у напрасно. Нужно было подчиняться
идеалу всеобщего равенства, по которому распределяется джем: всем одинаково. ни капли
сверх положенной нормы!

Нашу жизнь регулировало стремление возвеличить и восславить имя нашего движения "Молодой
часовой" ("А-Шомер а-цаир"). Достижению этого идеала подчинялись все,
порой до полном изнеможеыия. После школы мы отдавали три полуденных часа полевым
работам; вернувшись у занимались спортом, а вечером дискутировали. Казалось бы у
чем плохо, но все это происходило слишком интенсивно, уплотненно, без единого роздыха,
с постоянным ощущением давления и принуждения. Школьные каникулы означали восемь
часов полевых работ ежедневно. Довольно часто я буквально слышала тяжелые удары сердца,
чувствовала у вот-вот упаду. Но гордость не позволяла сдаться, поскольку мысль, что
работа способна измучить, считалась постыдной. Один из наших лозунгов, повторяемых
хором, звучал:

у Кто-нибудь устал?.. Никто! Кто-нибудь голоден?.. Никто!

Иудаизм и еврейские ценности были предметом насмешки. В этом отношении нас воспитывали
полными невеждами, учили ненавидеть и презирать иудаизм. "Духовной", с
точки зрения наших наставников, была любовь к "знаменосцам мировой справедливости",
"солнцу человечества" у Ленину, Сталину и передовому советскому режиму.
Мы постоянно обсуждали всемирно-историческое значение русской революции, а после
таких бесед с энтузиазмом пели русские революционные песни.

Первое разочарование постигло меня в армии. Нас воспитали в определенных идеалах
справедливости, но в новой и пестрой армейской среде я обнаружила представителей
других миров, иного образа жизни, каждый из которых имел свои критерии справедливости.
Такими были мои первые еретические мысли по поводу моральных ценностей кибуцной жизни:
за ними пришли и другие. Во время отпуска из армии я заговорила на эту тему с моими
друзьями, и все мы признались друг другу, что начали ощущать гнетущее чувство какой-то
пустоты, словно нас оскорбили или эксплуатировали неизвестно зачем и почему. Нас
вынуждали жертвовать многим во имя чего-то неопределенного; лучшее время нашей молодости
было отдано ценностям, вымышленность которых сделалось очевидной.

С раннего детства я любила музыку, и после службы в армии меня послали в музыкальный
колледж кибуца Ораним. Я провела там два года, открыв для себя новую радость в жизни:
мир музыки полностью захватил меня. Одновременно я знакомилась с людьми, участвовала
в спорах, узнавала новые для меня взгляды, философию. мировоззрения. Закончилось
это тем, что после мучительных и долгих раздумий я пришла к мысли оставить кибуц.
При всех его достоинствах у это общество деспотическое, т.к. устанавливает образ
жизни однотипный и вместе с тем полный противоречий.

Мы покинули кибуц вместе с мужем и переехали в Хайфу. Переход к городской жизни был
нелегким. Мы снимали крохотную однокомнатную квартирку, с трудом сводили концы с
концами, но свежесть и энергия, с которыми мы строили новую жизнь, помогли нам справиться
с первыми трудностями. Однако в Хайфе беспокоившие меня проблемы справедливости и
морали сделались еще острее. Я постоянно спрашивала себя: так что же такое на самом
деле справедливость? Что такое мораль? Суровые идеалы кибуца учили честности и прямодушию
у здесь превалировала обратная шкала ценностей. Уважали богатых, всеобшим восхищением
окружали преуспевших в бизнесе, а не людей высокой морали. На порядочность и доброту,
казалось, всем наплевать, а если так у зачем быть искренней и честной? Что вообще
обязывает нас быть честными?

Одна мысль вызывала другую, я задумывалась и над женской судьбой. В кибуце нас учили,
что разница между мужчиной и женщиной чисто биологическая. Высшей идеей было равенство.
Одни и те же обязанности для каждого из партнеров в семье и одинаковый способ их
выполнения. Беременность, роды и кормление младенца считались чем-то мимолетным,
и вскоре молодая мать опять принималась за тяжелую, подчас мужскую работу. А в Хайфе
я была потрясена, увидев сколько усилий. времени и денег расходуют женщины на свою
внешность, на желание выглядеть более привлекательными. Некоторые были готовы бесконечно
тратиться на кремы, лосьоны и другие причуды и новшества косметики. Я не могла отделаться
от мысли, что и в подобном образе жизни заключена какая-то ошибка, обязательно должна
быть ошибка. Неужели я пришла в этот мир только для того, чтобы ходить на работу,
растрачивать время и нервы в суете и заботах о тряпках и косметике, а вечером отдыхать
у телевизора? Это чувство бессмысленного, бесцельного существования не оставляло
меня ни на минуту. До тех пор, пока мы не встретили Бена Мавата.

В армии, отбывая службу в резерве, мой муж познакомился с темноволосым молодым человеком:
сдержанным, скромным, и одновременно очень глубоким и сильным, если спор затрагивал
его убеждения. Бен выдерживал ливень вопросов и на каждый отвечал убедительно и впечатляюще.
Почувствовав мгновенную симпатию к Бену, муж пригласил его в гости. Отчетливо помню
нашу первую встречу. Бен спросил:

у Как вы воспитываете своих детей?

у Мы хотим, чтобы они были порядочными и честными!

у А почему вы не учите их воровать?

Я объяснила, что воровство это негуманный антиобщественный акт, но Бен не унимался:

у А что такое вообще порядочность, честность, мораль?..

В тот вечер он излагал свои взгляды: мораль не может быть отвосительной, она должна
быть абсолютной ценностью. Потому что любая мораль, которая зависит от спорных определений
того или иного человека или группы людей, фиктивна.

у А какой морали учите вы своих детей? у спросила я.

у Десяти Заповедям,у спокойно ответил Бен, у потому что они являются системой абсолютных
ценностей, из которой выводят правила морали и социальной справедливости согласно
с постулатами Торы...

Таким был наш первый разговор. Сказать по правде, мы с мужем, очарованные внутренней
убежденностью и искренностью Бена, не приняли его мыслей. Воспитанным на презрении
к иудаизму, трудно принять такие идеи, как Тора, полученная с неба, или мир, сотворенный
единым порывом Всевышнего. Эти концепции были нам чуждыми, понадобилось время. Беседы
с Беном прололжались около трех лет, порой с большими перерывами, однако, интерес
к ним постепенно возрастал. Идеи, которыми Бен делился с нами, вначале побуждали
к размышлениям, потом подтолкнули на совместные поиски. Под руководством Бена мы
начали свое еврейское образование. Практически с нуля. Мы погрузились в Topу, в труды
по еврейскй истории, объясняющие уникальность феномена выживания еврейского народа
перед лицом бесконечных преследований, т.е. обратились к теме, о которой в нашей
кибуцной молодости никто не сказал нам доброго слова. И все же мы оставались всего
лишь заинтересованными наблюдателями. Ни муж мой, ни я никак не связывали себя с
религией. Признаться, нелегко стереть в сознании полученное воспитание, вернее убеждение,
что все религиозные люди у это тусклые, одетые в черное невежды.

В книгах, рекомендуемых Беном, мы к своему удивлению находили исчерпывающие и убедительные
решения тех самых проблем, которые не давали покоя нам раньше, а также ясные мысли
о природе человека, его обязанностях на земле и целях жизни. Это было настолько интересно
и прекрасно, что порой при чтении у меня пробегали мурашки по спине, а внутренний
голос говорил: "Ада, то, о чем ты читаешь, так естественно и просто! Как могла
ты прожить тридцать лет, ничего об этом не зная?.."

Кончилось это тем, что меня охватило страшное разочарование, горечь и обида на общество,
в котором я провела свою молодость и которое с детства лишило меня возможности узнать
хоть что-то о Творце, которое намеренно и упорно искажало наше мышление, в нормальных
условиях естественно устремленное к религии. И когда мы с мужем оглянулись на себя,
мы увидели - что-то изменилось. Мы стали другими, готовыми взять на себя бремя обязанностей,
которые Тора возлагает на верующих.

Начали мы с последовательного исполнения небольшого числа "мицвот". Это
оказалось нелегко и волновала реакция окружающих: что скажут наши друзья? Коллеги
по работе? Как примут это мои родители в кибуце? Сохранятся ли прежние отношения?..
Это был период внутренней борьбы, когда мы обдумывали первый шаг.

Однажды вечером мы пришли к решению и перестали обсуждать, что о нас скажут. Наутро
мой муж пошел на работу в "кипе". Может, кто-то из коллег улыбнулся у его
это уже не волновало. То, что с нами случилось, было так значительно, и наши чувства
в те дни были настолько приподнятыми, что реакция окружающих отступила на третий
план, сделалась чем-то ничтожным и вскоре вообше исчезла из нашего сознания. Мы знали,
что на верном пути, и ощущали в душе внутренний мир и полноту жизни. Какое нам было
дело до ухмылок посторонних.

Перед Рош-а-Шана мы решили приступить к строгому соблюдению Субботы и сделали нашу
кухню со всей ее утварью кошерной. Это принесло нам чувство глубокого удовлетворения,
словно обновление коснулось нас, а не наших вещей. Мы провели Рош-а-Шана в городе
Кфар Хасидим у новых знакомых у чудесной семьи, излучавшей ту самую еврейскую теплоту
и простодушие, которые порождает искренняя набожность. Как воспитанно вели себя в
этом доме дети! Совсем не так, как в кибуце или городе. И я сказала себе: вот оно,
что мы искали все время. Вот семейная жизнь, какой не бывает в обществе, где мы живем.
Вот люди, полные гостеприимства, помогающие друг другу и любому пришельцу, не ожидая
за это никакого вознаграждения или выгоды!

Мы впервые вплотную увидели, как указания Торы претворяются в повседневные дела.
Как можно было не завидовать такой семье, такому образу жизни? В день Рош-а-Шана
мы пошли в синагогу, и я никогда не забуду испытанного впечатления. Когда зазвучала
общая молитва с нарастающим энтузиазмом: "Слушай, Израиль. Б-г, Всесильный наш,
Б-г Один..." у я внезапно ощутила на губах вкус чего-то соленого. Крупные слезы
помимо воли бежали по моему лицу, но соль принесла сладость: я чувствовала, что значит
быть евреем, я поняла, как жить, наполняя жизнь духовным богатством. Это волнуюшее
чувство объединяло меня с незнакомыми людьми, я ощущала неразрывную духовную связь
со всеми присутствовавшими в синагоге: это были евреи в молитве...

В конце года мы решили переселиться в религиозный район, где было легче выполнять
"мицвот" и воспитывать детей. В детском саду, куда ходил наш сын, и в школе,
которую посещала дочь, дети сталкивались с нетерпимостью, с противоречием между требованиями
домашней религиозной жизни и насмешливо отрицательным отношением к этому окружающих.
Мы уехали, и с этого момента жизнь наполнилась смыслом и счастьем. Разве можно эабыть
день нашего переезда! Мы еще не распаковали вещи, не было времени приготовить детям
еду, как вдруг со всех сторон посыпались угощения. На столе появились мясо, рыба,
другие блюда, кто-то принес груду свежих хал: мы никогда не видели такого дружеского
приема, такого волнующего воплощения тезиса "люби ближнего своего, как самого
себя".

В былое время я часто вступала в дебаты о вере и смысле жизни, теперь нашла их бесплодными.
Отныне моя энергия уходит на выполнение "мицвот", на изучение еврейских
законов, на чтение книг иудаизма и воспитание детей в духе Торы. Когда я вижу дочь,
одетую в скромное платье, когда я слышу детский голосок моего сына, благословляющего
подаренные сладости, меня охватывает трепет счастья. Наши субботние дни вокруг украшенного
стола, с их духом радости и семейного единства стали для нас подобием рая на земле.
Как можно сравнить все это с субботним безумием тех, кто проводит время на забитых
толпами пляжах в бесплодных поисках душевной радости или на пикниках, посвященных
животному обжорству! Меня переполняет жалость к женщинам, озабоченным одной лишь
внешностью. В других условиях они могли бы сделаться счастливыми и цельными людьми,
а сейчас это сбитые с толку и разочарованные существа. Природная женская нежность
и внутренняя стыдливость сменились вульгарной грубостью, стремлением производить
впечатление на других (достаточно познакомиться с советами, предлагаемыми женскими
еженедельниками, чтобы увидеть, как все это ненормально). Бездуховное общество тщится
найти заменители устойчивой, крепкой семье у вот правда, скрытая за громкими фразами
и хитрыми лозунгами. Все впустую: семью не заменишь ничем.

Мое отношение к музыке, моей старой любви, изменилось, обрело особую глубину. Музыка
это чудо. Я понимаю, почему великие раввины и мудрецы Израиля любили музыку: она
играет особую роль в хасидизме. Я доподлинно знаю, что вдохновение, приходящее к
великим композиторам у вещь неземная, это выражение их духовной жизни, духовный заряд,
который они несут в себе, выплескивая в гармонии. С углублением моей веры музыка
сделалась прелюдией к богатой и волнующей мелодии, имя которой у иудаизм. Все чудесные
чувства, нюансы, радующие музыкальное ухо при исполнении прекрасной симфонии у лишь
частица той щедрой песни, которую поет душа, идущая к свету Веры.

 Шика

Эта правдивая история началась примерно полтора столетия назад в маленьком городе
Ружин. Среди евреев, приехавших сюда на новогодние праздники к праведнику Ребе Исроэлю,
был и скромный учитель Иеошуа из украинского села Лукьяновка. Во время общего веселья
великий Ребе внезапно поднял глаза, внимательно оглядел присутствующих и подозвал
к себе меламеда.

- Мазел тов, Иеошуа, - сказал праведник. - Хочу тебя поздравить. В этом году, с Его
помощью, придет к тебе удача и обретешь ты со временем великое богатство. Но когда
счастье улыбнется тебе, не забывай о бедных и помогай своим братьям. Лехаим, евреи,
лехаим!..

Слово праведника - великое слово. Густая толпа немедленно окружила Иеошуа, знакомые
шумно его поздравляли, а богатые евреи, из приехавших в Ружин, начали звать в компаньоны.

Но меламед отказался.

- Спасибо, - отвечал он каждому, - но что подумают люди, если я разбогатею в партнерстве?
Скажут, это ваша заслуга. Пусть лучше сбудется благословение Ребе и богатство мое
начнется, как Он пожелает.

Строптивый меламед не принял также любезных предложений о помощи и займе, а по окончании
праздников - приглашений разделить с ним место в коляске.

- Благодарствуйте, - говорил Иеошуа, - но чего ради вам испытывать неудобства? Я
все еще простой учитель и уйду из Ружина, как пришел. Пешком.

Он приветливо со всеми распрощался и отправился к себе в Лукьяновку, расположенную
под Киевом. Путь был не близким, но это не пугало привычного к странствиям Иеошуа,
однако, вскоре он пожалел о своей строптивости. Осенний холодный ливень легко промочил
насквозь его потертый кафтан и было не унять противной зябкой дрожи.

Где можно укрыться от проливного дождя, застигшего еврея в дороге между украинскими
селами? Только в придорожном трактире. Едва заметив вывеску, Иеошуа прибавил шагу.
Вбежав под козырек, нависший над крыльцом, он перевел дыхание, содрал о железную
скобу прилипшую к сапогам тяжелую глину и, сняв котомку, потянул на себя дверь. Распахнул...
и в замешательстве остановился. Вместо украинских мужиков и проезжего торгового люда,
он увидел множество вышитых золотом военных мундиров. На убогих скамейках, за грубыми
столами сидели офицеры какого-то полка его императорского величества государя-императора
Николая Первого и внимательно слушали раскрасневшегося черноусого капитана.

Никто не обратил на Иеошуа внимания. Он осторожно пробрался в дальний угол, немедленно
заказал горячий чай и, согреваясь, стал невольно слушать пьяноватого капитана.

Тот рассказывал вроде бы старинную русскую сказку, где были живая и мертвая вода,
прекрасная царевна и Кащей бессмертный, но говорил как-то странно, словно дурачась:
"Тогда я вскочил на Серого волка и мы перепрыгнули через огненную реку, но Змея
Горыныча это не остановило. Пришлось мне выхватить меч-кладенец..." Самое удивительное,
что насмешливо улыбавшиеся офицеры, согласно кивали головами и время от времени выкрикивали:
"Очень может быть" или "Весьма правдоподобно!"

- Что здесь происходит? - шепотом спросил Иеошуа проходившего мимо трактирщика.

Господа офицеры со скуки забавляются, - так же шепотом ответил хозяин... - Занес
их сюда дождь, карт с собой не оказалось, вот и выдумали забаву. Каждый выложил сто
рублей, а правило такое: по очереди плетут небылицы, чтобы никто не поверил. А если
крикнут: "Врешь!" - значит и выиграл. Вон видишь, - глаза трактирщика жадно
блеснули, - какая куча денег возле полковника?!..

Капитану прокричали: "Браво!", и кто-то ехидно добавил: "В жизни не
слышал более правдивой истории!" Следующий, судя по офицерским лицам, врал совсем
уж плохо, что-то путаное о приключениях при дворе королевы Англии.

Согревшийся Иеошуа вполуха прислушивался к офицерским сказкам. "Ничего у них
не получится, - размышлял он, иронически поглядывая на неумелого рассказчика. - Затеяли
детскую игру, но где это видано, чтобы дети добровольно выбрали победителя? Никогда!
Любому меламеду хорошо известно... Эх, моя бы воля, да их мои три слова на скамейках
подбросят! - он осторожно оглядел офицеров и не заметил пьяных. - А может быть рискнуть,
ведь, слава Б-гу, на мне благословение Ребе?!"

Затянувшаяся игра, сделалась скучной, и офицеры с видимым облегчением зааплодировали
последнему рассказчику.

Ну, что ж, господа, - сказал красивый и бравый полковник, - мы изрядно потешились,
победителя нет, на этом и покончим. Заберите ваши деньги...

- Если хотите, господа, - послышался спокойный голос, - я могу сказать вам такое,
что вы закричите: "Ложь!"

Офицеры, впервые заметившие еврея, сердито нахмурились, кто-то громко сказал: "Что
за наглая морда? Плетей ему, плетей", но полковник остановил их быстрым жестом
и глаза его загорелись. - А почему бы и нет, господа? - спросил он, усмехаясь. -
Разве мы условились не принимать посторонних?

Из уважения к командиру офицеры промолчали.

- Никто не возражает? Прекрасно! - полковника явно забавляла выходка еврея. - Давай
сто рублей и начинай.

- У меня нет денег, - смущенно сказал Иеошуа.

- Однако ты хочешь рискнуть?.. Забавно. Какой же ты предлагаешь залог? - и, не дождавшись
ответа, повернулся к офицерам. - Хотите принять участие, господа? Сто плетей еврею
на крыльце против наших денег!

Офицерам понравилась жестокая шутка и все захохотали.

- Согласны, согласны! - закричали они наперебой. - Отменно выпорем наглеца!

Не передумал? - спросил полковник.

- Не передумал, - сказал Иеошуа и дерзко оглядел сидевших за столами. - Мне доподлинно
известно, господа, что ваш командир - еврей!

Последовало долгое молчание, затем офицеры, как один, повскакали с мест.

- Врешь, жидовская морда! - загремели гневные голоса. Кто-то в бешенстве потянул
из ножен саблю...

- Остановитесь, господа! - закричал согнувшийся от смеха полковник. - Клянусь честью,
еврей обвел нас вокруг пальца и честно выиграл деньги!

Офицеры с ворчанием уселись, а полковник подозвал к себе Иеошуа.

- Можешь взять эти деньги, они твои, - он с интересом рассматривал мокрый кафтан
и ермолку на голове меламеда. - Скажи, как тебя зовут, остроумный еврей?

- Иеошуа, - он аккуратно сложил ассигнации и спрятал пачку в карман, - но русским
это имя трудно выговорить. Они предпочитают называть меня Шика.

- Шика... - полковник медленно повторил незнакомое имя. - Пусть будет Шика. Откуда
ты, из каких мест?

- Из Лукьяновки, господин полковник. Может знаете такое местечко под Киевом?

- Очень хорошо! - почему-то обрадовался полковник. - Выходит, мы почти соседи. Запомни
Шика, меня зовут полковник Булганин. Будешь в Киеве, узнай, где находится наш полк
и обязательно зайди ко мне. Ты, я вижу, умный человек, и у меня есть к тебе предложение...

Дождь утих, офицеры расплатились с трактирщиком и отбыли. Вместе с ними ушел Иеошуа.
Не к чему было задерживаться в трактире, где свидетели его успеха жадно поглядывали
на оттопырившийся карман. Он снова месил сапогами размокшую глину, но на этот раз
дорога казалась легкой. "Как быстро сбылось благословение Ребе, - размышлял
Иеошуа. - Просто чудо какое-то! Или еще не сбылось?.. Конечно, две тысячи рублей
- большие деньги, просто немыслимые деньги для маленького меламеда. Но разве это
богатство?.. Тем более Ребе говорил о "великом богатстве"!.. Ох, кажется
не миновать мне полковника Булганина. Он - вроде бы добрый человек, но его офицеры!..
Что им стоит схватить беззащитного еврея и всыпать в отместку за проигрыш обещанные
сто плетей?!.."

Несколько дней Иеошуа ломал себе голову, пытаясь понять зачем он понадобился бравому
полковнику, но сто догадок не заменят одного ответа. В конце концов он махнул рукой
и, уповая на благословение Ребе, отправился в Киев.

У ворот гарнизона меламед назвал свое имя и, прежде чем дежурный унтер-офицер прогнал
его прочь, сказал: "Меня ожидает господин полковник!" Унтер-офицер ушел,
недоверчиво пожимая плечами, но вскоре вернулся, с почтительным выражением на лице.

- Проводи жида к его высокоблагородию, - приказал он солдату. - И быстро: одна нога
здесь, другая там. Приказано привести немедленно...

Трепещущего еврея ввели в красивый зал офицерского собрания, где нетерпеливо прохаживался
полковник.

- Здравствуй, Шика, - сказал Булганин приветливо, - садись и слушай... Мне все равно
кто ты такой и чем занимаешься. для меня главное, что ты умный человек. А если еще
и честный, тогда цены тебе нет. Впрочем, я слышал, евреи - честные коммерсанты...
А предложение у меня такое: не хочешь ли ты стать нашим полковым подрядчиком?

Опешивший Иеошуа даже привстал со стула.

- Мне нужен человек, - уточнил полковник, - который будет честно покупать продукты
и честно кормить солдат...

- А разве нет у вас своих подрядчиков? - спросил Иеошуа.

- Моя бы воля, - круто отрубил Булганин, - я бы их всех повесил на ближайшем суку.
Воры, наглые норы... Выгонишь одного - и другой такой же. Это надо уметь, чтобы капуста
всякий раз была червивой, картофель - гнилым, рыба - обязательно с душком, а мясо
- протухшее. У меня не полк, а вечный лазарет: из четырех тысяч солдат по крайней
мере четверть постоянно болеет... Ну как, Шика, пойдешь ко мне интендантом?

- Да! - ответил Иеошуа бесстрашно, хотя вся его коммерция до сих пор сводилась к
умению выкручиваться и жить на жалкие гроши. Родители детей, которых лукьяновский
меламед обучал премудрости Торы, были, как правило, очень бедны. Но теперь Иеошуа
ничего не боялся: за ним стояло благословение Ребе, а за благословением - воля Всевышнего.

- Ну, смотри, Шика, - сказал довольный полковник. - даю тебе месяц сроку - тогда
и будет у нас окончательный разговор...

Подрядческая работа - дело нехитрое, но по плечу оно только трудолюбивым. Нужно встать
до зари и повсюду поспеть, чтобы вовремя заказать, оплатить и увезти без задержки.
Простое дело, но хлопотливое, а прежние поставщики, видно, были ленивы: закупали
помногу, но редко, отчего все и портилось. Либо того хуже, были мошенниками и за
бесценок скупали тухлое или гнилое. Иеошуа ни о чем подобном не помышлял, чуть свет
отправлялся на киевский рынок, сам следил, чтобы все было свежим... две недели спустя
полковой лазарет опустел. А через месяц, когда были сведены денежные расчеты, вдруг
обнаружилась в полковой казне изрядная экономия - честный Шика ни копейки сверх положенных
процентов в карман не положил. Услышав об этом, полковник позвал к себе еврея и сказал:

- Молодец, Шика, я в тебе не обманулся! Считай себя отныне военным интендантом пехотного
полка его императорского величества Николая Павловича, которому мы служим верой и
правдой. Впрочем, вера у тебя, Шика, какая-то своя, значит, служи нашему царю-батюшке
правдой вдвойне.

Служить так служить. Только не царю Николаю Палкину, как прозвали тирана за пристрастие
к палочной дисциплине, а доброму и справедливому человеку - полковнику Булганину,
может быть, единственному в армии офицеру, который не считался с жестоким императорским
наказом: "девятерых новобранцев можно насмерть забить, но десятого - извольте
сделать настоящим солдатом". И били беспощадно и многих уносили на кладбище,
да что толку, если под "настоящими солдатами" царь понимал каких-то сказочных
чудо-богатырей, способных "печатать" безупречный шаг, не клонясь и не шатаясь
под тяжестью твердого заплечного ранца и огромной винтовки с мощным штыком. А в ранце
хранилась вся солдатская амуниция и полный боевой запас, отчего он весил ровно восемьдесят
прусских фунтов (40 кг). Такой груз и на спину поднять тяжело, где уж тут вышагивать
с ним километр за километром стройными - как требовал царь - рядами. Вот отчего за
марширующими колоннами постоянно тянулись одинокие подводы, готовые увезти в лазарет
потерявших сознание. Господа офицеры не знали пощады, потому что, в свою очередь,
не ждали ее от царя. На каждом смотре, которые император устраивал внезапно, летели
офицерские головы: кого-то понижали в чине, даже разжаловали в рядовые или отсылали
служить в пустынные и дикие края, где тоска - хоть повеситься! Вот и старались офицеры,
солдатских спин не щадя, тем более, что самодержец с необычайной щедростью жаловал
отличившихся.

Единственный, как уже было сказано, кто не истязал своих солдат изнурительными походами,
был полковник Булганин.

- Сколько солдата не мучь, - говорил он доверительно близким друзьям, - все равно
нашему царю-батюшке не угодишь. Зачем же тогда их калечить?! Пусть себе маршируют
с винтовками да пустыми ранцами. Научатся строй держать, ну и ладно. Полная выкладка
- не для парадов, а для военных баталий.

- А как же императорский смотр? - сомневались друзья-офицеры.

- На все воля Б-жья, - отвечал Булганин. - Осердится царь, я один в ответе, а пронесет
стороной - тем более слава Б-гу. Зато совесть у меня чиста: нет на моей душе безвинно
загубленных жизней...

Так и продолжалось до поры до времени. Солдаты булганинского полка весело шли на
занятия и с песнями возвращались в казармы, где поджидал их неслыханный в николаевской
армии обильный и вкусный обед. Но сколько веревочке не ниться, говорит поговорка,
всему наступает конец. Еще и года не прослужил Иеошуа интендантом, как из Санкт-Петербурга
в Киев поступило грозное сообщение: в скором времени государь собирался навестить
столицу Украины и первым делом желал устроить военный смотр. Нарушив обычное правило,
император заблаговременно извещал о своем приезде и просил командира украинского
войскового корпуса подтянуть своих солдат, чтобы не ударил он в грязь лицом перед
именитыми гостями. Царю угодно было пригласить на парад прусских генералов, а немецкая
армейская выучка считалась в Европе образцовой.

Командующий украинским корпусом схватился за голову и на дивизии обрушились приказы
один страшнее другого. Засвистели в воздухе гибкие прутья-шпицрутены, выпрямляя спины
нерадивых, потянулись к лазаретам подводы, и солдаты брели с учений, словно возвращаясь
с поля брани. Только в полку Булганина по-прежнему звучала песня.

- Побойтесь Б-га, господин полковник, - говорили осторожные, - не играйте с огнем.
Николай Павлович доброты не понимает, а на расправу куда как скор.

- Б-г не выдаст, так и государь не съест, - отшучивался Булганин и уверял, что удальцы-молодцы
его не подведут. - А если что не так, - добавлял он спокойно, - беда невелика. Умел
я ослушаться батюшку-царя, сумею и ответ держать. Ничего, и в Сибири люди живут!

Только и было замечено, что ближе ко времени смотра полковник несколько помрачнел.
Но то на людях. А наедине, либо с теми, кого не нужно было стесняться, полковник
Булганин не скрывал своей обреченности.

В урочный день, как обычно, Иеошуа принес Булганину отчет о расходах.

- А, Шика! - сказал полковник без обычной улыбки. - Ну, давай, показывай бумаги,
так и быть посмотрю напоследок.

- Почему напоследок? - не понял Иеошуа.

- Как, Шика, неужели ты не знаешь, что послезавтра царский смотр?

- Конечно, знаю.

- А что наш царь-батюшка на расправу скор и крут, тоже слышал?

- Кто не слышал!

- А что я солдатам послабление делал и с заплечными ранцами маршировать почти не
учил, тоже заметил?

- Конечно...

- Ну так, умная голова, сложи два и два и получишь четыре. Как зашатается наш полк
под тяжестью ранцев в два с половиной пуда весом, тут и будет мне расплата. Хорошо,
если не разжалуют, но куда-нибудь в глушь обязательно сошлют... Вот какие дела, братец
Шика, ну, давай, просмотрю в последний раз твои расчеты.

Полковник небрежно перелистывал записи: знал, что у Шики не будет обмана, а Иеошуа,
стоя рядом, помалкивал и размышлял.

- Из каждого положения, - сказал он внезапно, - каким бы трудным оно ни казалось,
всегда есть выход, господин полковник. Вот только боюсь не рассердит ли вас мой совет?

Булганин вопросительно поднял брови.

- Смотря о чем речь?

- О царском смотре, естественно.

Полковник было нахмурился, однако, смешное пересилило и он искренне рассмеялся.

- Спасибо, Шика, развеселил! Вот уж не думал, что могу еще смеяться! Не бойся, говори,
мне даже интересно послушать, что мой знаток в говядине и капусте может посоветовать
русским офицерам, которые дрожат, как дети, перед царским парадом?

- Мой совет очень прост, господин полковник, - ответил Иеошуа, не колеблясь. - Все
дело, как я понимаю, в заплечном ранце, ведь сорок килограммов - это не шутка, от
них и у сильного ноги заплетутся. Но, спрашивается, зачем нести этот груз на парад?
Это же не военный поход, не война... Нужно выпотрошить ранцы, наполнить их, предположим,
легкой соломой, а сверху, как и положено, уложить солдатское белье. Ранцы-то твердые,
следовательно, никто ничего и не заметит...

Полковник безмолвно смотрел на интенданта круглыми от изумления глазами.

- Вы не беспокойтесь, господин полковник, - торопливо закончил Иеошуа, - никто и
слова не проронит. Солдаты вас любят, они за вас в огонь и воду пойдут, и господа
офицеры тоже...

- Шика, - сказал полковник, вставая, - твоими устами сейчас говорил Соломон премудрый.
Спасибо тебе, а теперь уходи и молчи. И передай дежурному, чтобы немедленно позвал
ко мне всех офицеров...

Час спустя офицеры разошлись по казармам, а к вечеру полк узнал о командирском плане.
Никто из солдат не испугался: четыре тысячи, как один, дали клятву молчания. В утро
парада булганинский полк походил на отряд заговорщиков. Без обычных шуток, как перед
боем, солдаты одели парадную форму, затем проверили друг у друга переупакованные
накануне ранцы и горе было тому, кто по небрежности не снял прилипшие соломинки.

Волей жребия, а может командира корпуса, конечно, знавшего о порядках в булганинском
полку и не ожидавшего от его солдат больших успехов, им выпало идти последними. Но
и в этом была удача. Пока первые полки, изнемогая от тяжкого груза, стояли навытяжку,
готовые в любое мгновение рвануться вперед по команде "Марш!", булганинцы,
ожидавшие своей очереди вдалеке от военного плаца и скрытые от царских глаз, свободно
отдыхали.

Наконец заиграла бодрая музыка, над полем пролетела громкая команда и выступил первый
полк. Он не прошел и десяти шагов, как царская свита смущенно отвернулась от прусских
генералов, а император - побелел от гнева при виде позорного зрелища. Замученные
многодневными тренировками, уставшие от долгого утреннего ожидания, солдаты еле брели:
сбивая ногу, покачиваясь на каждом шагу и звучно цепляясь штыками винтовок, шатавшихся
от солдатской слабости.

За первым полком прошел второй, затем третий, одна дивизия следовала за другои и
ничего не менялось, разве что кровью наливались от ярости глаза императора. Стиснув
зубы, молча смотрел он, как парад превращается в жалкий спектакль, лишь процедил,
не разжимая зубов, серому от страха военному министру: "Командира корпуса -
из армии - вон!"

Кто-то из свиты негромко сказал: "Последний!" - и облегченно вздохнул.
На плацу появился полк Булганина. Между царедворцами побежал приглушенный шепоток,
иные вообще повернулись спиной к умирающему параду, как вдруг их точно подбросили
мерные удары, сотрясавшие сухую утоптанную землю. Тяжело печатая шаг, в безупречном
строю, сверкая на солнце гранями неподвижных штыков, четыре тысячи - как один - проходили
по полю. Прямые колонны, твердый интервал, ритмичные и точные движения рук и ног
- на плац надвигалась непреклонная сила, сбитая в единое целое - безупречное целое
- любовью и преданностью своему командиру. Эта мощь захватывала дух, невольно распрямляла
плечи и поднимала головы каждого, кто ею любовался.

Царь переменился в лице. Его глаза счастливо засверкали, на губах появилась улыбка,
а левая рука, по привычке засунутая за борт сюртука наполеоновским жестом, непроизвольно
освободилась и ритмично рубила воздух в такт ударным шагам колонны.

Потрясенный, уже не сдерживая буйного восторга, он закричал:

- Командира полка - ко мне - немедленно! - и, обернувшись к немцам, спросил надменно:
- Такими солдатами можно гордиться, не так ли?!

Генералы, мерно кивнув головами, единодушно выразили согласие. Последний полк, сказали
они, действительно может сравниться даже и с прусской гвардией. Но только последний.

Император расцвел от счастья и, протянув для пожатия руку, шагнул навстречу бледному
от волнения Булганину.

- Благодарю - мой командир! От имени всей русской армии - благодарю! Ты один на весь
корпус порадовал мое сердце. А потому... - Николай сделал паузу, оглянулся на свиту,
еще надменнее запрокинул голову и отпечатал громко, так что разнеслось далеко по
полю: награждаю тебя - полковник - генерал-лейтенантом корпуса!

Кто-то из придворных ахнул, кто-то удивленно и недоверчиво посмотрел на царя, а прусские
генералы вежливо и одобрительно захлопали в ладоши. Награда была действительно царскои:
из полковников, минуя генерала дивизии, в командиры одного из двенадцати корпусов
николаевской армии...

Слово Ребе - великое слово! Не прошло и года, как предсказанное начало сбываться.
На очередные новогодние праздники в Ружин в роскошной карете, запряженной шестеркой
лошадей, прибыл богатый человек: недавний меламед, а ныне интендант войскового корпуса,
приехавший из Киева в сопровождении почетного отряда военной охраны. Не за горами
было и предсказанное Ребе "великое богатство". Оно пришло через два года,
когда генерал-лейтенант Булганин стал военным министром России, а Иеошуа - интендантом
всей русской армии.

Поднявшись на вершину богатства, бывший скромный учитель не изменил завету Ребе,
и сохранилось немало чудесных преданий о том, как поддерживал он своих братьев в
России.