Книжные новости в Русском Журнале / Периодика

Как и обещано, 2-й и 3-й номера "Знамени", где поэзия, как это часто бывает в "Знамени", побеждает прозу по всем статьям. В мартовском номере большая подборка Михаила Айзенберга "Не плотнее ветра", где "телесность", "плотность", "ветер" и "воздух" - в самом деле, ключевые слова. Причем, кажется, этот воздух сгущается вместе с темнотою, и речь тоже сгущается и твердеет "как пословица". Здесь очень много о заметности-незаметности границ! между чужим и своим, между жилым и нежилым, о "небесной пропасти" и птицах из "Слова о полку...".

Где же любовь? Не плотнее ветра
держится в черном теле,
а бестелесная незаметна?

где же ты в темноте ли
где же все наши
где вы все наши старшие
тьмой нежилою
даже землей
даже землей не ставшие
только золою...

Еще в февральском-мартовском "Знамени" стихи, присланные из Америки. И это "женские" стихи. Там все больше про сны, которые кончаются в Москве, где:

Уже синица на плече
у Грибоедова уснула,
а продавщица маленьких вещей
возводит трон из кирпичей,
взамен украденного стула.

(Хельга Ольшванг из Нью-Йорка)

А вот еще:

в Москве опять я
(Не может иначе с душой случиться).
На улице грязной. Любимой с детства.
С нелепым названьем Восьмое марта.
Трамвай особенно был мне мил там.
По узким рельсам бежит со звоном.
А за окном дома, и собаки,
И пьяницы горькие, и старухи...

(Зоя Велихова из Арлингтона, штат Вирджиния)

И, наконец, Ирина Машинская из Нью-Йорка же:

Петр и Павел час убавил.
Светлячок летит без правил.
Кто-то умер в этот миг.
Может, это был лисенок,
может, это был лесник.
Сумерек стакан так тонок.
Цве'та чая в глубь воронок
глубже ласточек круги,
центробежных птичьих гонок
в небе цве'та кураги.
...
Говорят вам: Петр прибавил,
а убавил точно Павел.
Было медь, а вот и жесть,
а потом заря и пепел
кроме жизни-смерти есть.

Там же, во втором номере, большое стихотворение Николая Байтова "О моем шурине" и, в продолжение женско-эмигрантской темы "Беженские элегии" Ольги Хвостовой (Ольга Хвостова - тоже эмигрировала: из СССР в Россию, из Таджикистана в Краснодарский край).

Завершает поэтический отдел 2-го номера архивная публикация Давида Самойлова - стихи 40-50-х.

В качестве большой прозы в двух последних номерах "Знамени" пара-металитературный роман Дмитрия Рагозина "Дочь гипнотизера". Курортный роман скучающего литератора, который разворачивается в какие-то временные и метафизические бездны. На некотором сайте под претенциозным названием "Директория реальной литературы" я прочла про Дмитрия Рагозина следующее: "Рагозин - свободный человек, пишущий о свободных людях для свободных людей... Главный прием Рагозина - одноразовое мельканье. "Прервалась связь времен" - распалась Большая Система, когда Случайное плавно перетекало в Необходимое. Поток снова разделился на рукава. И современный автор бьется с другою шекспировской цитатой, украшая ее вопросительным знаком: мол, ! ежели это бред, то в нем есть система, да? Правда? Имеется?" Может, и имеется. Кто рискнет дочитать роман про "дочь гипнотизера" до конца, тому будет щастье. Всего на "директории реальной литературы" три реальных литератора: кроме Дмитрия Рагозина, это еще Алина Витухновская и Владимир Сорокин.

"Знамя" не в меньшей степени, чем "НМ", дорожит своими дебютантами. Правда, здесь другие герои. К слову сказать, Дмитрий Рагозин дебютировал в "Знамени" в прошлом году и, кажется, был премирован за дебют. В последних номерах "Знамя" представляет еще нескольких молодых дебютантов. Новый "григорьевский" лауреат Андрей Дмитриев рекомендует здесь двух молодых прозаиков - Романа Волкова и Сергея Чугунова, которые пишут "скоморошьим сказом, причем в соавторстве, причем выходит это у них очень смешно, Маканин удивил меня своей проницательностью, уверенно предположив: "Они из Пензы". Затем пояснил: "У них там, в Пензе, сказ - обычный способ общения". Я в Пензе, к сожалению, не бывал, но поверил Маканину на слово, тем более что сказ "Сермяжной сказки" и впрямь на редкость органичен".

В "Сермяжной сказке" речь про два королевства, в одном - распрекрасные король с королевишной и дочкой Доллечкой, и жизнь там - сплошная карамелька. А другое королевство никудышнее, "короля там не было, зато принц был. Плохой он был человек, говно, а не принц. Гор-дон звали. Длинный был, как циркуль, злющий и голодный всегда. Наверное, у него глисты были. Зато сапоги носил самого распоследнего размера. Все и думали: раз нога здоровая, значит, и ума много. Ан нет: раз на ежиной лепешке поскользнулся, упал и вылетел из сапогов. И тут-то все увидели, что у него нога с тараканью лапку, если три носка шерстяных надеть". Народ там был тоже несимпатичный, из зверей - одни ежи с колобками. Но в конце вроде побеждает любовь, и все пишут друг другу стихи. Такие, например:

Я - грязь и перхоть перед вами,
Я недостоин ваших снов.
Бумагу пачкаю словами,
Чтоб прорубить любви окно.
Вы непорочны, как фиалка,
Как локоть, недоступны вы.
Себя сломаю я, как палку,
И выкину под низ травы.
Но стоп! Зачем я унижаюсь?
Я сам не знаю, что хочу.
Я словно в небо уезжаю,
Хожу по острому мечу.
Судьба - как горькое печенье.
Зачем я так себя гублю?
Вся жизнь утратила значенье,
Я просто очень вас люблю.

Другой дебютант "Знамени" - Ильдар Абузяров с рассказами из цикла "Сказки мордовского леса". Сказа здесь нет, есть то, что некоторое количество времени назад, в предыдущую эпоху моды на все латиноамериканское, называли "магическим реализмом".

В завершение разговора о прозе "Знамени": в качестве "малого жанра" имеем здесь в мартовском номере "Рассказики" Ольги Сульчинской - о схождении с ума, о любви к поэту Тимуру Кибирову и о других высоких материях. А в #2 Гриша Брускин с "Настоящим продолженным", которое, должно быть, следует из "Прошедшего времени несовершенного вида". (Рецензия Дмитрия Александровича Пригова на "Прошедшее время..." здесь же).

Кроме того, в критике февральского номера отметим статью Натальи Ивановой про Александру Маринину и Владимира Путина ("Почему Россия выбрала Путина: Александра Маринина в контексте современной не только литературной ситуации"). Связь между двумя титульными персонажами, кажется, все же не так очевидна, как представляется автору, однако в самой статье много любопытных сведений. Как то: Александре Марининой посвящают парижские конференции пресловутые западные слависты. При этом, судя по цитатам из докладов, они там не о социологии разговаривают, а о традициях Достоевского. Между тем, сама Маринина вступила в соревнование с Людмилой Улицкой и написала семейную сагу:

"У Марининой существует ревность по отношению к "настоящей" литературе (прозе "старшей сестры"). Она как бы содержит эту словесность своими тиражами. Это она, Маринина, утешает и воспитывает; утверждая банальности, пытается прививать добрые чувства; избавляет от чувства обреченности и катастрофизма. Это полицейская проза, где ангел-хранитель человека - тайный агент, вербующий юные души, бывший преподаватель марксизма-ленинизма, на котором все и до сих пор держится".

Это был point из доклада Натальи Ивановой на той самой парижской конференции. Присутствовавшая там Маринина чрезвычайно обиделась.

В свою очередь, "Конференц-зал" "Знамени" на этот раз посвящен самому "Знамени", его редакции и его премиям. Говорят лауреаты. Говорят, главным образом, вот что:

Разумеется, "Знамя" наш лучший журнал: он печатает все, что я ему предлагаю (или почти все), а после публикации, в конце месяца меня зовут в кассу. Но сегодня журнал оказался и вовсе замечательным, ибо отметил мои скромные усилия на ниве отечественной словесности необычайно престижной для меня премией. Спасибо! (То был Феликс Светов).

В отделе критики мартовского "Знамени" Анна Кузнецова ("Роман с цейтнотом") дает отповедь всем журнальным колумнистам - от Немзера до Бавильского, которые "романов не читают никогда", поэтому пишут про них плохо и мало. Анна Кузнецова пишет много и пересказывает подробно. Вопрос: есть ли это хорошо?

"Литературный пейзаж" 2-го номера представляет Донецк, в "Незнакомом журнале", там же - саратовский "Performance: Представление", кажется, хороший журнал. Да и статья Галины Ермошиной о саратовском журнале - скорее образец для той же рубрики "Литературный пейзаж", зачастую скучной и "отбывающей номер" (каламбур невольный и неудачный).

А в завершение, чтоб получилась какая-никакая "кольцевая композиция", я скажу о замечательной рецензии Бахыта Кенжеева на последний сборник Юрия Кублановского. Там речь о "заграничных стихах" русских поэтов: "...прославленная наша всемирная отзывчивость, с бодуна придуманная г-ном Достоевским, вещь достаточно мифическая. Наш взгляд на "заграницу" всегда отравлен памятью о бесталанном отечестве. (Ходасевич с его чеканно-беспощадными стихами о Берлине, Париже и Сорренто - то исключение, которое только подтверждает правило. Не он ли писал: "Я вижу скалы и агавы, а между них и мимо них - домишко старый и плюгавый, обитель прачек и портных...".)" Но более всего - о Юрии Кублановском, одном в двух лицах и... голосах. Вот первый:

"Кому не известен накатанный Кублановский с мерной интонацией академических пятистопных ямбов, с "самым богатым словарем со времен Пастернака" (выражение Бродского), с вальяжными нарушениями синтаксиса, с идеологически выдержанной жизненной позицией. Его стихи вполне пересказуемы и, вероятно, понравились бы Льву Толстому. Он испытывает грамотные и серьезные чувства, в эмиграции пишет о "распутной Европе", а вернувшись на родину, "отдал все свое внимание бедствиям нынешнего времени", за что получил вескую похвалу от Солженицына. Подборка этого Кублановского в "Новом мире" называется "За поруганной поймой Мологи", он может сердиться на "неродной европейский грабеж", а также по поводу того, что "сдали Косово холуи". (Прости, Господи!)".

А вот второй:

"Есть Кублановский иной. Стихи, им написанные, должно быть, порою вызывают недоумение у самого автора. Иной раз этот голос срывается на крик, иной раз - на сдавленный смешок, иной раз - на гнев, в интеллигентном обществе даже и неприличный, и, несомненно, политически некорректный в любой обстановке. Иной раз - на такое рыдание, что впору распевать эти стихи в виде романса. Бездумная поэтическая отвага - главное свойство таких стихов...

Эти два Кублановских сосуществовали всегда. Я с прохладным уважением отношусь к первому и с восторгом - ко второму".

И в подтверждение - цитата из "второго Кублановского":

Я давно гощу не вдали, а дома,
словно жду у блесткой воды парома.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но давно изъятый из обращения,
тем не менее, я ищу общения.

Перекатная пусть подскажет голь
мне,
чем кормить лебедей в Стокгольме.

А уж мы поделимся без утаек,
чем в Венеции - сизарей и чаек,

что теперь к отечеству - тест
на вшивость -
побеждает: ревность
или брезгливость.

Ночью звезды в фокусе, то бишь
в силе,
пусть расскажут про бытие
в могиле,

а когда не в фокусе, как помажут
по губам сиянием -
пусть расскажут.

...Пусть крутой с настигшею пулей
в брюхе
отойдет не с мыслью о потаскухе,

а припомнив сбитого им когда-то
моего кота - и вздохнет сипато.