Впрошлом обзоре "Ариона", предпоследнего в минувшем году, речь шла о разного рода списках: будничных, экзотических, мультикультурных и, в чистом виде, - грамматических парадигмах. Все они были так или иначе в том номере явлены.
В новом "Арионе" трудно найти некий последовательный сюжет. Альманах - он и есть альманах, пусть он даже выходит с приблизительной регулярностью (к исходу весны в сети - 1-й номер за этот год) и претендует быть "зеркалом русского поэтического слова". Если периодически выходящий сборник с очень разными по качеству стихами и статьями о стихах полагать журналом, то в нем должна быть какая-то мало-мальски последовательная идея. Которую с каждым разом все труднее в "Арион" "вписать" и почти невозможно там обнаружить.
Попробуем на этот раз начать с конца.
После стихов в "Арионе" обычно следуют статьи о стихах под разными глубокомысленно-необязательными рубриками. На этот раз в рубрике "Монологи" Владимир Губайловский сообщает собственный "Взгляд на русскую поэзию 2001 года". "Взгляд", в свою очередь, носит название "Поверх барьеров":
Что можно сказать при самом общем взгляде на русскую поэзию в 2001 году? Развивалась она скорее эволюционно, чем катастрофично, было больше уверенного подъема, чем невероятных падений и взлетов. Слово "норма", соотнесенное с поэзией, кажется чем-то не вполне уместным, но, мне кажется, все обстоит именно так. Что же происходит в нашей поэзии? Работают люди.
Таким образом, докладчик выразил удовлетворение настоящим состоянием и прошлогодними достижениями. Было, правда, в 2001 году одно трагическое событие - самоубийство Бориса Рыжего, но и оно обнаружило некий позитив: "неожиданно проявило единство литературно-поэтического пространства". Итак, что случилось с вашей лодкой? - Она утонула. - Что будет с нами? - Мы будем счастливы. - Что происходит в нашей поэзии? - Работают люди.
Нет больше никаких барьеров, продолжает наш докладчик. Если верить шорт-листам разных премий и Сергею Костырко, все едино - столица, провинция и диаспора, андерграунд и истеблишмент, авангард и традиция, отцы и дети:
Стерлось, если не растворилось вовсе, разделение поэтов на поколения. В заметках, посвященных литературным премиям 2001 года, Сергей Костырко отмечает отсутствие противостояния в списках номинантов премии Аполлона Григорьева, а там ведь были представлены три поколения: Олег Чухонцев - Елена Шварц - Глеб Шульпяков.
А если верить не шорт-листам и Сергею Костырко, а реальности, данной нам в ощущении, есть "противостояние" между Олегом Чухонцевым и Глебом Шульпяковым (в 4-м "Знамени", помнится, была статья о последней книжке Глеба Шульпякова, возможно, слишком жесткая, но задающая некие "размеры")? Кажется, да. И не поколенческое, а иного, скажем так, порядка. Очевидно, в поколении, которое представляет в политкорректном премиальном списке поэт из "НГ-Экслибриса", есть фигуры менее декоративные и более уместные в ряду с безусловными Чухонцевым и Шварц.
Все же странная идея - выстраивать некие обобщающие концепции по шорт-листам и раздачам.
Что, кроме политически соразмерного равновесия всего со всем, поэт, критик и математик ожидал получить при такого рода "взгляде"? И можно ли полагать "бесконфликтное" отсутствие границ (если бы оно и в самом деле имело место) тем самым искомым "позитивом"? Будь оно так, это было бы никак не нормой, а самой что ни есть ненормальностью, это было бы вавилонским смешением, в конце концов. Кстати о Вавилоне.
В рубрике, что называется "Ойкумена", Дмитрий Кузьмин с собственным "взглядом" на литературные поколения, традицию и авангард, предшественников и наследников. По большому счету это "взгляд на русскую поэзию после Пригова", который - здесь автор ссылается на Мих. Айзенберга - "по крайней мере семь лет - с начала восьмидесятых - <...> был самой "горячей" точкой нашей культуры <...> Михаил Айзенберг пишет, что Пригов как будто появился на литературной сцене с девизом: "Я пришел дать себе волю, а вам (другим стихотворцам) - расчет"; выражаясь строже, обыгрываемая Приговым проблема - проблема абсолютного конца поэзии как искусства, ее превращения в "промысел" (по собственному приговскому выражению), а промысел - это когда более или менее умелые ремесленники по более или менее совершенным лекалам выделывают нечто,
призванное обслуживать потребность населения в том, "чтоб было красиво"".
Дальше начинается "преодоление Пригова": это уже ария собственно Кузьмина. Пригова здесь "преодолевают" такие разные "вавилонские" поэты, как Дмитрий Воденников, Дмитрий Соколов, Кирилл Медведев и... Данила Давыдов. В принципе, они "преодолевают" Пригова, как "преодолевают" его все остальные. - Если приговская интрига состояла в том, что никакое индивидуальное высказывание в принципе невозможно, то "преодоление" состоит - и тут Дмитрий Кузьмин абсолютно прав - в известной пушкинской апории: "Движенья нет, сказал мудрец брадатый. - Другой смолчал и стал пред ним ходить". Таким образом, всяк ходит как умеет, а уж есть ли там движенье - это вопрос ("ведь каждый день пред нами солнце ходит, однако ж прав упрямый Галилей", - так там дальше у Пушкина).
Вот, например, сколько угодно может "ходить" Данила Давыдов:
10.00 - позвонить в милицию по поводу паспорта. 14.00 - зайти к Орлицкому в РГГУ. 16.00 - стрелка с Натальей. 18.00 - стрелка с Кукулиным. 18.15 - стрелка с Ощепковым. 18.30 - Эссе-клуб, можно прийти к семи, раньше все равно не начнется.
И так - с утра до вечера. Главное ведь в том, чтобы друзья и соратники были убеждены, что перед нами стихи, и объяснили это всем остальным. И они объясняют... что за каждым именем здесь стоит эмоция, а за каждым словом "значительность и весомость". То есть все та же - "ходьба". И возразить нечего, кроме разве что примера с Галилеем.
Наталья Иванова (это называется "Свежий оттиск") "пытается разобраться... в связи и сути" "Фифии" Олега Чухонцева ("Циклотимия. Поверженный Рай"). Под конец она заявляет, что ныне - "время поэтических циклов". В самом "Арионе" таковых циклов два: посвященный Борису Рыжему "Посеверней и победней" екатеринбуржца Олега Дозморова и "Вдали от моря" Инны Лиснянской.
Тут получилось явно незапрограммированное редакцией совпадение: характерная для русской литературной традиции погодно-климатическая метафорика - между зимою и весной, концом и началом:
В этом новом столетье зима, что тюрьма, - Ни заначки зерна - лишь снегов закрома, - Мышиная жалость. Где веселья зерно? задержалась зима, Да и я на земле задержалась весьма, Весьма задержалась...
И вот еще о том же:
ГОЛОЛЕДИЦА
Хранитель певчих сил и памятных примет, Носитель легких крыл и стоптанных штиблет, Ты так меня забыл, как будто меня нет Среди живых и мертвых. Но это не упрек, а оторопь на льду, Где, не жалея ног, как время я иду, В котором и самой себя я не найду Среди живых и мертвых.
То была Инна Лиснянская. У Олега Дозморова цикл "именной", в том смысле, что держится тремя именами - Бориса Рыжего, которому посвящен, Полонского и Аполлона Григорьева, о которых там идет речь. В общем и целом получается ряд, кажется, логичный и поэтически оправданный. Климатическая метафора заглавия относится к поэзии собственно:
Подумаешь, экое счастье - что север, погода к нулю... Мне по сердцу это ненастье, я вычурностей не люблю.
Мне нравятся нивы и рощи нагие, без всяких затей, а рифмы должны быть попроще - посеверней и победней.
И сразу же пример:
Нету рифмы? А вывеска "Мебель" там, напротив, висит для кого? Где же дождь? На бледнеющем небе, обещали, да нет ничего...
Итак, поэт из Екатеринбурга культивирует простые незатейливые рифмы, между тем Александра Кушнера в том же номере "Ариона" ("Заметки на полях") раздражают столь популярные нынче (так ему кажется) рифмы затейливые, "разорванные", "выставленные" анжамбманом. Их придумал Анненский, полагает Кушнер, а "открыл шлюзы" Бродский, это он породил полчища графоманов, которые теперь рифмуют все со всем, потому что "благодаря такому простенькому приему все слова в языке могут быть зарифмованы, в то время как искусство тем и отличается от ремесла, тем более - от фабричного конвейера, что ставит перед автором ряд преград; подлинный поэт преодолевает их, как лошадка на ипподроме, перелетающая через барьеры и рвы с водой".
Рубрика, в которой Кушнер размышляет о "плохих рифмах" Бродского и его эпигонов, о грамматике Баратынского и прочих вещах, называется "Проза поэта". Однако удачнее всего такого рода "занимательное литературоведение" выглядит как раз, когда оно зарифмовано:
Современники
Никому не уйти никуда от слепого рока. Не дано докричаться с земли до ночных светил! Все равно, интересно понять, что "Двенадцать" Блока Подсознательно помнят Чуковского "Крокодил". Как он там, в дневнике, записал: "Я сегодня гений"? А сейчас приведу ряд примеров и совпадений. Гуляет ветер. Порхает снег. Идут двенадцать человек.
Через болота и пески Идут звериные полки.
И счастлив Ваня, что пред ним Враги рассеялись как дым.
Пиф-паф! - и буйвол наутек. За ним в испуге носорог.
Пиф-паф! - и сам гиппопотам Бежит за ними по пятам.
Трах-тах-тах! - И только эхо Откликается в домах.
Но где же Ляля? Ляли нет! От девочки пропал и след.
А Катька где? - Мертва, мертва! Простреленная голова!
Помогите! Спасите! Помилуйте!
Ах ты, Катя, моя Катя Толстоморденькая...
Крокодилам тут гулять воспрещается.
Закрывайте окна, закрывайте двери!
Запирайте етажи, Нынче будут грабежи!
И больше нет городового.
И вот живой Городовой Явился вмиг перед толпой.
Ай, ай! Тяни, подымай! Фотография есть, на которой они вдвоем: Блок глядит на Чуковского. Что это, бант в петлице? Блок как будто присыпан золой, опален огнем, Страшный Блок, словно тлением тронутый, остролицый. Боже мой, не спасти его. Если бы вдруг спасти! Не в ночных - в медицинских поддержку найти светилах! Мир, кренись, пустота, надвигайся, звезда, блести! Блок глядит на него, но Чуковский помочь не в силах.
Итак, то была "Проза поэта" от Александра Кушнера, а в "Пантеоне" Борис Романов представляет "малоизвестного" "непрочитанного" и "загадочного" питерского поэта Геннадия Алексеева ("Кентавр на Невском"), который писал верлибры и... сонеты. В "Транскрипциях" верлибры француза Жака Дарраса, в "Листках" все та же... проза, к тому ж дурная, в "Голосах" очередные японские упражнения в банальностях, вроде:
Вдыхаю ваш крик, а выдыхаю тишину. Слышите, сколько во мне эха!
"...Идем на Север. Слышишь ты, здоровяк?!. И там за один динарий найду тебе брадобрея..." "Там люди не верят в Бога и все, как один, евреи", - говорит ему Петр. - "А на Юге?" - "На Юге вообще голяк..."
"...Одни евреи... - Павел становится хмур, смотрит на дерево, что белены серей, - То, что одни евреи, это, конечно, сюр..." Но вдруг вспоминает, что сам еврей.
"Ладно. А на Востоке?" - "А на Востоке дыра. Дзэны, язычники, поле перекати...", - "Ну а на Западе?" - "На Западе наркота и пидарасы". - "Ты это мне прекрати!!. -
взрывается Павел. - Оправься и будь готов, вот там за барханом, пока я составлю план, как нам обратить это скопище грязных скотов..." - "А надо ли обращать и не оставить ли нам