На первом курсе, как известно, лекции почти все пропедевтические. Читал про русский фольклор Чичеров. "История СССР" начиналась княжествами.
Стала искать по факультету, где советская литература.
Спецкурс по современной советской литературе для 5-го курса вела Тамара Казимировна Трифонова. Рассказывать про нее ничего не буду: кто читал хоть одну ее статью от 1930-х до 1950-х - тот сразу все поймет, кто не читал - тот никогда уже, к счастью, не прочтет, и понимать про это ему не надо. Это было, между прочим, из лучшего, что могло предложить тогдашнее, дооттепельное советское литературоведение насчет советской литературы.
Нет, все-таки не могу обнести современного читателя нашей чаркой, выпитой до дна, и открою наугад брошюру Тамары Казимировны "Советская литература 30-х годов", изданную упоминавшимся уже обществом "Знание" под грифом "Народный университет культуры" - не в наши университетские годы, а в 1962-м, - 6 лет спустя после доклада Хрущева на ХХ съезде о сталинщине, в год печатания "Одного дня Ивана Денисовича", в тот как раз год, когда, заглянув за высокий забор где-то в захолустном углу Преображенки, Чудаков увидел потрясающее зрелище и поднял меня над забором, чтобы и я увидела: там стояли сотни бюстов и поясных гипсовых изображений Сталина (казалось в первый миг, что он стоит на коленях), снятых отовсюду (в течение как раз последнего года
- после постановления ХХII съезда той же партии, происшедшего в 1961-м году, - о вын!
осе трупа из Мавзолея и сносе памятников) и свезенных за этот высокий забор....
Вот она передо мной, эта скромная брошюра, хоть и утратившая за пронесшиеся годы свою обложку. "Тридцатые годы - это период высокого идейного единства и растущей художественной зрелости советской литературы. ... Именно литература тридцатых служит одним из главных объектов для враждебных выступлений: своим идейным единством и художественной зрелостью литература этих лет противостоит и эстетским теориям "чистого искусства", и всякого рода антимарксистским и тем более - антисоветским концепциям. Выступающая единым фронтом, активно участвующая ... Однако ... следует со всей определенностью сказать и о тех трудностях и противоречиях... Именно во второй половине десятилетия стал усиливаться культ личности И.В.Сталина... Порожденные культом личности парадность и безудержные восхваления успехов приводили к тому, что и в печати, и художественной литературе обходились трудности, противоречия
и недостатки, имеющиеся в действительности. Это сказалось в ряде произведений..."
Яду мне, яду!..
Или по первоисточнику - по тому, кого числил Булгаков своим учителем: В дорогу! в дорогу! прочь набежавшая на чело морщина и строгий сумрак лица! Разом и вдруг окунемся в жизнь со всей ее трескотней и бубенчиками!..
Сидели на ее спецкурсе в основном пятикурсники и аспиранты первого года - Лакшин, Игорь Виноградов (понимайте, таким образом, что и им, будущим новомирским критикам, слушать больше было некого - впрочем, они в немалой степени с наклонением ума Трифоновой тогда, в 1954-м, думаю, совпадали), почему-то главным образом мужчины; с младших курсов была одна я.
Продолжала читать толстые журналы вперемежку с "зарубежкой", только теперь записывала названия и впечатления в тетрадку. Первым оказался Золя, "Карьера Ругонов" (поставлена даже дата чтения - "20.10.54"), а затем "Повесть о первой любви" Н.Атарова в #10-11 "Знамени" с множеством выписанных из нее цитат, начиная со нижеследующей (прости, читатель! Только одну!): "Все было в первый раз! Никогда в жизни не было такого чувства беспокойного ожидания. Чего?.. Зачем?.. Никогда еще не озаряли его так своим смыслом случайно прочитанные книги". И моя ремарка - "Очень верное наблюдение!"
Потом шли "В родном городе" В.Некрасова (в одном из героев, формулировала я, "очень ярко выражена та внутренняя честность советских людей, которая всегда (подчеркнуто) рано или поздно приводит к правильным решениям"), "В переулке за Арбатом" Антокольского, "Крылья" Корнейчука ("Плохая пьеса. Вероятнее всего, в такой короткой пьесе нельзя разрешить такие важные вопросы"), "Журбины" Кочетова...
"Зеленый луч" Л.Соболева ("Октябрь", 1954,## 11,12) - исписано 5 страниц цитатами и похвалами. Под "Русский лес" Леонова пошло и вовсе 12 страниц, и он же был выбран мной для курсовой работы по общему языкознанию - про какую-то (уже не помню, какую) лексику романа.
В следующем семестре тетрадка пополнилась повестями 1955-го года - Е.Ржевской "На новом месте" ("Октябрь", # 2; "Немногословие. Большая выпуклость. Осязаемость, образность описаний"), "Сирота" Н.Дубова ("Новый мир", # 4).
"Екатерина Воронина" А.Рыбакова ("Новый мир", ## 1-4; "Все ее разговоры с Ледневым - сплошные длинноты и мертвечина. ... Пейзаж, речь - это все еще неплохо; но там, где автор начинает передавать мысли героев, - полная беспомощность..."), "Подледный лов" Ю.Нагибина ("Знамя", # 5; "Замечательно. Много "человечности" и юмора"), "Ошибка профессора Орочева" Г.Гора ("Звезда", # 5; "Очень важная, острая и интересно раскрытая тема. Большое воспитательное значение").
Но шла уже и выписка из заметочки "В помощь критикам" Николая Носова из "Огонька" (1955, # 19) - такой, видимо, словарик: "Бесконфликтность - теория. Особенность этой теории заключается в том, что она всегда пресловутая". Так что просветы появлялись - надо было только их различить.
В Коммунистической аудитории (недавно зашла в нее - чуть не упала: какие-то мерзавцы уничтожили амфитеатр с деревянными полукружьями отполированных нашими телами скамей - на самой верхней всегда досыпали невидимые миру сотоварищи - и узких пюпитров; теперь она до головокруженья плоская, зато - Богословская) легко взбегал на кафедру изящный Р.А.Будагов с ослепительно-белым воротничком, заканчивавший каждую лекцию по "Введению в языкознание" коронной фразой:
- Этот вопрос, как и всякий вопрос в языкознании, очень прост и в то же время - очень сложен.
За красноречие мы награждали его аплодисментами.
Воспользоваться плодами его ума никогда впоследствии как-то не пришлось. Была, правда, у него статья про язык Ильфа-Петрова, но тоже не насыщающая.
Правду так правду - мое отчаяние после четверки по древнерусской, схваченной в первую же (зимнюю) сессию, было так глубоко (поступить в университет - и не учиться на отлично? Да и моя повышенная стипендия в нашем доме была очень и очень нелишней - к тому же первые две папа разрешил мне не вносить в общий котел, и я купила на них велосипед "Турист", о котором давно мечтала), что моя мама, не выдержав, пошла в деканат! - Зачем? - спросите вы изумленно, и будете совершенно правы. Она просила в виде исключения разрешить мне пересдачу с четверки. Слыхивали ли вы что-либо подобное? О таком и на факультете, натурально, не слыхивали. Пересдавали двойки, иногда тройки. Не знаю уж, какие слова нашла моя мама, чтоб растопить нашего куратора Марию Трофимовну, - она никогда мне не рассказывала, только загадочно улыбалась: "Чего не сделаешь для своего ребенка!" Сказала только: "Иди, сдавай".
Зато много-много лет спустя, а точнее - сравнительно недавно, принимая экзамен по литературе советского времени в Литературном институте, я поставила четверку Вадиму Степанцову, уже тогда широко известному в узких кругах, и увидела, как он побледнел - не метафорически, а буквально. Сокурсники же дружно ахнули - и пояснили мне, что Степанцов отродясь не получал четверок. На что было им сказано, что лично я допускаю и уважаю пересдачу с любой отметки, в том числе и с четверки. И через несколько дней Степанцов получил искомую.
Но вернемся на филфак середины 50-х.
Молчаливый, с каким-то трагически-темным и почти неправдоподобно старым лицом, добрейший, а может быть, навсегда разочарованный в этом странном млекопитающем - советском студенте - семидесятилетний Вячеслав Федорович Ржига, преподававший древнерусскую литературу еще в 1914 году на Высших женских курсах и навидавшийся за 40 лет женских фокусов за экзаменационным столом, спрашивал на пересдаче мало, формально и поставил пятерку (если барышне она зачем-то так нужна). Древнерусскую литературу я на пятерку не знала, и сейчас не знаю.
Я представления не имела о том, что молчаливый профессор жил под грузом еще не снятого приговора, который получил по "делу славистов" (или - официально - "Российской национальной партии") 29 марта 1934 года. До этого он был подвергнут в течение полутора месяцев допросам на Лубянке, вместе с выдающимися лингвистами Н.Н.Дурново (с которого все и началось) и А.М.Селищевым, а также со многими другими. (Изучая учебник старославянского языка Селищева, мы точно так же знать не знали о том, что автор просидел три года в Карлаге, а затем, прожив несколько лет в Москве в страшном напряжении,
под постоянной угрозой высылки, умер в 1942-м 56-ти лет от скоротечного рака, не д!
ождавшись никакого оправдания. После того как Сталин выступил против марризма, Селищев был посмертно признан - вот почему мы его теперь изучали.) Ржига был отправлен в Свирьлаг, пробыл там недолго - лагерь заменили ссылкой, - но, видимо, ему хватило. Через несколько лет после описываемых событий моей личной жизни, в 1960 году, он умер, не дождавшись так называемой реабилитации.
Ничего этого в первые два мои университетских года студенты не знали; но знали - более или менее - профессора. И незримые тени этих судеб метались по узким коридорам факультета. Это и был воздух времени.
Моя погоня за пятерками заставила меня устыдиться себя в том году еще раз (но уже последний! Четверку по диалектологии на следующей, кажется, сессии я перенесла уже легко; сам-то предмет мне очень нравился, да времени не хватало на то, чтоб углубиться; поезд пятилетнего - одного на всю жизнь! - высшего образования мчался, набирая скорость). Я писала курсовую по общему языкознанию у Владилены Павловны Мурат, которая и вела с нами занятия. Умница и явно благородная душа, она осталась не очень-то довольна моей работой (несмотря на большое количество добросовестно выписанных карточек, я не допоняла, думаю, чего-то принципиального, но уже не помню, чего). И вот, выслушав ее умные объяснения, я начала лепетать что-то вопрошающее, но не по делу (как, видимо, она почему-то от меня ожидала), а вокруг да около
- мол, насколько все это повлияет... Глядя на меня прямо и обескураживающе, она сказала!
:
- Вы хотите узнать, поставлю ли я вам "отлично"? Да, поставлю.
Вот такие были дела.
Но хватит о грустном; ждали меня и минуты озарений, и ложились они на крайне благоприятную почву: не все же в моей тогдашней душе угасло насовсем - были участочки, ожидавшие благодетельного дождя.
На той же первой сессии мы сдавали фольклор Петру Дмитриевичу Ухову (которого до экзамена не видели и не знали). Я сидела, готовилась к ответу. Нина Белева, староста группы и отличница, бойко начала рассказ об ошибках А.Н.Веселовского.
Вдруг Ухов прервал ее:
- Вы читали Веселовского?
Белева смешалась:
- Нет, но в программе у нас не...
Ухов прервал ее снова:
- Садитесь! Три!
Заявляю и свидетельствую - раздался сухой треск: это незримая пелена разорвалась перед моими очами. Раз и навсегда я поняла в эту минуту нечто важнейшее - для жизнеповедения в советском именно времени. Что - всем понятно без объяснений.
Через несколько лет Ухов умер - безвременно, 48-ми лет. Рассказывали, что он уже плохо себя чувствовал, а жена все погоняла его, чтоб защищал докторскую, - он ехал на дачу, она совала ему папку с материалами под мышку. Помню, как на меня этот рассказ тоже сильно подействовал - каким-то он был тоже поучительным.
В 1972-м году я рада была прочесть в КЛЭ маленькую биографическую заметку о нем Эрны Васильевны Померанцевой: "...До 1945 года был инженером-электриком... Отыскал св. 2000 текстов из собрания П.В.Киреевского. Вел педагогическую работу".