Сборник стихотворений умирающего Некрасова, вышедший в год его смерти (1877) назывался "Последние песни". Там он, вроде бы упорствуя в полемике с пушкинской Музой, на уровне формы отказался от своего прежнего новаторства, принесшего ему неслыханную популярность по выходе "Стихотворений" 1856 года. "Последние песни" в чем-то вернулись к "Мечтам и звукам", первому сборнику (1840), разгромленному неистовым Виссарионом: "Вы видите по его стихотворениям, что в нем есть и душа, и чувство, но в то же время видите,
что они и остались в авторе, а в стихи перешли только отвлеченные мысли, общие места, правильность, гладкость и - скука". Стихи последних лет опять стали "книжными": обратились к традиции, приобрели ораторскую интонацию напряженной рефлексии...
Круг одной поэтической жизни (поэтический микрокосм) в проекции на макроэкран становится рисунком жизни поэтического поколения, века поэзии - любого законченного участка времени. Как оформляется эта законченность?
Традиционалисты сегодня, так же, как и авангардисты, живут допеванием звучных песен ХХ века. Ситуация интересная: эти-то - не испорченные проблемами формы, не потрясенные зрелищем закатной Европы и трагедией культуры, добиваемой технократической цивилизацией, - должны быть, что называется, "органичными": получать поэтические впечатления от своего бытования в мире. А они тоже "книжные": то есенинская тоска примучит, то блоковская, то заболоцкая, то рубцовская... За чужой мыслью и мелодия идет, как правило, чужая.
"Умные" из них, бывает, наращивают звук в своих стихах до транзисторной громкости - слушают его со стороны и думают о нем вслух:
.................................................
Скрипочка неловкая пиликает в музыкальной школе вечерком. Голову закинешь - и курлыкают, улетают тонким уголком
журавли - и чистая, холодная неизвестность гонит облака. Есть у сердца музыка немодная, как-то пережившая века.
Есть у сердца траурная музыка, так неотвратима и бела, что звучит спокойно и неузнанно и уходит ночью в зеркала.
Те, в которых ты еще не старишься, или время в них уходит вспять. В детстве перед ними ищешь варежки. И никак не можешь отыскать.
Редкие по музыкальности стихи Александра Мызникова я нашла в "Дружбе Народов" (2003, #5). Музыка этих стихов доведена до того уровня звучности и отрефлексированности, на котором оставил ее (бросил) Георгий Иванов, чтобы не "иссохнуть, как Ходасевич". Звук, ставший громким и явным, извлеченный то ли виолончельным смычком, то ли голосовым контральто, нужен только для фона, для контраста к послезвучию - обрыву в тишину, которая и живет в этих стихах полной жизнью... "Бог знает, что себе бормочешь, / Ища пенсне или ключи".
С нетерпением буду ждать от Александра Мызникова книги, чтобы поговорить о его стихах всерьез.
Самые выразительные стихи нижегородского поэта Дмитрия Унжакова, выпустившего книгу "Над городом живут..." (Нижний Новгород, 2003 - 134 с.), напоминают графические листы, рисунки, выполненные то в технике тушь-перо:
Рассмотрим веточку - она покрыта белой шерсткой снега, не добежав едва до неба, слегка к земле наклонена.
Там три-четыре воробья на легких лапках из укропа приобретают горький опыт ноябрьского житья-бытья.
День лепится из ерунды и мельтешения картинок (в прихожей ногу ждет ботинок, а где-то лед сковал пруды),
когда настигнет невзначай пустяк, закатная заминка, где так медлительна снежинка и оглушительна печаль, -
то их строит, напротив, акварельная размытость:
Они глядят в мое окно, а я не знаю, как назвать их: на ветке в голубом квадрате висит слепящее пятно, -
иногда на тонкие линии привешиваются мазки непрозрачной гуаши:
........................................
Что такое отчаянье? - это раскаленный на солнце песок, визг и смех черноморского лета, искрометный арбуза кусок;
это - красный, оранжевый, синий, желтый, белый, зеленый - цветной пляж и медный, мятный дыни, и не йод, но портвейн разливной.
И такая смертельная тяга в направлении север-восток: там, наверное, дождь-доходяга и промокший до нитки бродяга и всю ночь дребезжит водосток.
Графичность его поэзии принимает акцент на себя, отбирая стихи у заемной музыки: грусть, печаль - общепоэтические эти состояния Дмитрий Унжаков скорее констатирует, чем культивирует, иногда констатирует с удивлением, что печаль его контрастна пляжному веселью и никак не связана с ним, что это его родная среда обитания. Но вот что еще ему доступно, что ему дорого:
Все как прежде... Чуть дряхлее стены нашей дачки... Тот же птичий гам. Лишь пятнадцать лет обыкновенных шлепнулись антоновкой к ногам.
И отчаянно мгновение спасая, смысл вживляя в океаны пустоты, поднимают розы паруса и косяком плывут под небесами юные Валюшкины цветы
Спасенное мгновение из тех, которые спасти почти невозможно, так как слов для них почти нет. Еще одно:
Свернув к обочине, мы вышли покурить. Как нарисованные, звезды шевелили ресничинками - крупные, как лилии. Молчала ночь вокруг. И надо было жить.
Наверное, мы выпили по сто, а кто-то покурил чего другого. Пусть я неадекватен стал, зато мне стал слышней на миг небесный говор.
И Ленька, брат мой, видел высоту - в его глазах сияли поцелуи. Мы оба заступили за черту и мчались ввысь быстрей, чем наши струи
вонзались в снег. Мы были как стрижи, когда внизу нетрезвые мужчины мочились молчаливо у машины на землю грешную. И надо было жить.
Сколько таких неописуемых мгновений поэт спасет - такой и будет его значимость в литературе.
Сам он это уже осознает, но еще не до конца, "путает" свое в чужое, получается порой причудливо - тогда чтение его стихов состоит в том, чтобы выпутывать самобытное, унжаковское, из наслоений и влияний. В стихотворении "Весна", где "на ветке в голубом квадрате / висит слепящее пятно", последняя строфа, диссонирующая с первой, "акварельной", - от Заболоцкого:
Малыш глубокий скажет "а", на небо пальчиком покажет, и будет речь его трава и впечатления не смажет.
Стихотворение "Фазенда" милое, но с сильным влиянием Рубцова:
А я прилягу на диванчике - ведь я приехал помогать. А на поляне одуванчики, и на меня им наплевать.
.....................................
Меня семья считает лодырем, а я люблю мою семью, а я работаю до одури и над стихами слезы лью.
Я жизнь искристую - до донышка, и будут искорки просты, как сквозь стаканчик пива солнышко плюс эти нищие цветы.
А эти наивные параномазии, принудительные для его поэтики: "и во поле, словно в опале"... Или такой футуристический урбанизм: "тени сумерек томатных / образуют амбразуры / окон, брызгающих светом, / улиц цитрусовых вены", где эклектика образов не дает внятной ассоциации: слово "томатных" делает брызжущий свет подобием сока, а слово "амбразуры" - пулеметного огня; то же повторяется в следующей строке: рисуется цвет и протяженность - но спорят между собой стилистические сферы, притянутые через метафору.
Город - главный герой стихов Алексея Унжакова, о чем говорит и название книги; но самобытный урбанизм его - камерный, лучшие образы города переданы через состояние запертости: ветка в клеточке окна. Там же, где этот простодушный поэт опять поддается влияниям - например, общепоэтическому противопоставлению города и деревни - жалеешь удачные строфы, попавшие в неудачные стихи:
Над городом живут больные звезды, худые, как чахоточные дети. Они печально плавают над парком, чуть светятся и пахнут керосином.
А над селом сияют их собратья - уверенные, сочные, крутые, обветренные, с голубым румянцем, ядреные, как девки на морозе.
В следующем стихотворении первая строфа дает выразительную картинку, а следующие пять - напыщенные, полные символистских клише:
Фабричная труба похожа на кулак, или на кукиш песне дикой. И узкогорлый дым по ветру, словно флаг над тем, кто значится владыкой.
Цари-отшельники - им равно далеко до рек и предрассветных петель. Закладками порхнули из веков прибрежных вер беспамятные дети.
Дмитрий Унжаков без общепоэтических мест и влияний - поэт тончайших состояний. Основной жест его стихов - замирание и вслушивание, поэтому у него очень мало тем и мотивов: город, море, времена года. Состояния эти для него самодостаточны, поэтому многие стихи оставляют впечатление недовоплощенных, оставленных в стадии зарисовок. Хуже, если самому поэту надоедает просто вслушиваться и хочется завершенной поэтической мысли, - тогда к нескольким строфам, рисующим состояние - скажем, падение снега, его любимый жест природы, - неловко привешивается строфа-вывод. Последний раздел книги - "Московский вокзал" - в этом смысле наиболее уязвим. Отсюда ничего не хочется цитировать - разве что пересказывать прозаические сюжеты этих стихов. Непременный их герой - бомж. Некрасовские сценки, однако, в посттрагическом мире почти не работают. Искать свое в этом мире непросто, и вслушивание - то, к чему призывал
еще Блок ("слушайте революцию!"), - первый шаг на этом пути. Что за звуки грядут?
Ушастик - чайник заварной... Все спать легли. Ночное лето как обескровлено луной, и каждый шорох под запретом.
И так дорога тяготится случайным грохотом авто, что ей мечтается скрутиться, чтоб не нашел ее никто.
Читая книгу Унжакова, выбираешь жемчужные "тишизны" (цветаевский термин) - сгустки тишины, концентрированной до звона, приобретающей качество звука - из всех найденных там раковин:
Волосок звенит - листопад таков - рвутся тысячи волосков.
Или:
На миг в стекло влипает пятерня кленовая. Посмотрит на меня и в ужасе отпрянет...