Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay
  Все выпуски  

Книжные новости в Русском Журнале Круг чтения


Информационный Канал Subscribe.Ru

Русский Журнал. Круг чтения
Все дискуссии "Круга чтения"
Новости Электронных Библиотек


Анна Кузнецова
Жизнь после жизни
Водяные знаки. Выпуск 23

Есть расхожее мнение, что, если человек не стал поэтом до 30 лет, - уже не станет. Если это и верно, то для определенного типа поэтов. Известен и другой их тип: к нему относился, например, Гумилев, который был из тех, кто медленно поднимается, поэтому высоко встает. Подняться на свою высоту он не успел, в последнем сборнике он только вышел на нечто совершенно новое для себя. "Заблудившийся трамвай", сам по себе не шедевр, стоит особняком в творчестве Гумилева именно потому, что знаменует небывалую веху.

К этому типу "медленных" поэтов относился Георгий Иванов, ранние стихи которого смешили и страшили современников образцовой формой при полном отсутствии поэтического содержания. Ходасевич, скорее всего не желая ему ничего плохого, предсказал его человеческое и поэтическое будущее: "...поэтом он станет вряд ли. Разве только, если случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастья. Собственно, только этого и надо ему пожелать".

Стихи, которые после подобной встряски стал писать Геннадий Русаков, позволили заговорить о нем как о большом поэте на основании нескольких опубликованных подборок. Книга "Разговоры с богом" вышла только сейчас, в 2003-м году, в томском элитарном издательстве "Водолей", подарившем нам много незабываемых книг. Но рецензируются и отмечаются критикой (малая премия Аполлона Григорьева) эти "разговоры" достаточно давно.

Пятнадцать стихотворных циклов, составивших книгу, создавались по мере отдаления от события, сотворившего ее, - смерти любимой жены поэта. От большого соблазна проследить движение именно этого сюжета я отказываюсь сразу: во-первых, потому, что это уже в какой-то мере сделал Владимир Цивунин - возможно, он продолжит исследование, когда обзаведется этой книгой. Во-вторых - книга дает широкий выбор ракурсов исследования, далеко выходя за пределы своего первотолчка, - что и дает этим стихам такой масштаб и силу.

"Разговоры с богом" - не сборник поэтических шедевров, а, скорее, дневник потрясенной души, вытряхнутой из лузы тридцатилетнего уюта (Я тридцать лет был счастлив на земле./ Мой срок прошел. Подсчитаны подсчеты) в свободное падение, в одинокое доживание, смысла которого не объяснит человеку ни окружающий мир, ни другой человек. Наполнением бытия теперь, когда отнято самое дорогое, а ты почему-то не умер, становится досматривание, дослушивание, доделывание привычных дел, потерявших содержательную связность.

...............................................................

Досмотри, мое зренье! Я этому позднему веку
не судья и не ровня - я только соседствую с ним.
Только руки ловлю, только тени вожу через реку,
для какого-то счета в запаснике божьем храним.

Дневник этот включает и слабые в поэтическом отношении стихи со срывами в риторику, в ритмическую и образную вторичность - но все стихотворения в своей последовательности важны как документ, как хроника жизни души после жизни, когда ей уже нечем и незачем жить. Ритм ударов и провалов здесь - пульс; а жизнь - метания от ужаса ("Я сам закрыл моей любви глаза / и принял ужас как окаменелый. / Он был таким, какому быть нельзя. / Такого нет. Он ледяной и белый") к восторгу:

Вот-вот очнется первая звезда
в своей пятидесятиверстной теми,
и поглядит через поля сюда,
меня еще не видя между всеми.

Потом качнутся нижние сады
и от Оки переместится влага.
А свет пойдет по нитке от звезды,
за столько верст не убавляя шага.

Ты, боже, где-то рядом; ты сейчас
в саду, на звездах или в капле света.
Ты там живешь, зачем-то любишь нас...
И на любовь не требуешь ответа.

А от восторга - к жуткой догадке об устройстве Божьего мира:

Сожму ладонь - а ты внутри шуршишь,
щекочешь, пыль на пальцах оставляешь.
И даже запах твой как будто рыж -
как тот камзол, в котором ты летаешь.

Кто ты, малютка? Как тебя зовут?
Кто уколол тебя иголкой боли?
Такие души долго не живут,
куда прочнее бархатные моли.

Я отпустил - ты пляшешь у лица,
зовешь - куда? Ну, так веди, вожатый!
...И славно нам в ладони у творца -
в полураскрытой. Нет - непрочно сжатой.

Бывает и мучительней: в пределах одного стихотворения восторг незаинтересованного созерцания - и тут же догадка о подвохе.

Какие утра, господи, стоят!
Какое солнце окна распирает!
И нежен воздух, точно легкий яд.
И на излете сердце обмирает.

Небесный пух нисходит с высоты,
как будто ангел вылинял крылами.
И женщины - огромные цветы -
туда, наверх, плывут колоколами.

Бежит, блестя коленками, трава...
Увидел раз - и помирать не надо.
...И потому чуть-чуть, совсем едва,
ты добавляешь в этот воздух яда.

Об этом мало кто берется рассказать. Во-первых, потому, что постигшему такое распространяться незачем: смысл жизни утрачен (то есть иллюзия смысла как самая прочная из человеческих вер), и делать в ней больше нечего. Во-вторых - рассказывать некому: с людьми, пережившими что-то подобное, и говорить ни о чем не надо, все понятно без слов; а обыкновенные люди в собеседники больше не годятся, так как не поймут и не стерпят внятности и ясности предсмертного - сколь угодно долгого, но предсмертного - разговора о муке, в которой облегчением будет простое неделимое движение, хотя бы и схождение в ад ("Что ты прощен / и просто сходишь в ад, / и так до слез, неистово несчастен..."). Такого, например:

Поднял взгляд, а там высоко,
трепеща сухим крылом,
в ельник, в пажити, в осоку
август падал напролом.

Бог ты мой, да что же это!
Тут куда ни погляди -
только лето, лето, лето
с желтой метой на груди.

Только осы в паутине.
Только брызги по траве.
Только первый стылый иней.
Груша с дыркой в голове.

Но если всю жизнь ищешь слова для разговора, перестаешь искать, и вдруг они, уже не нужные, приходят - собеседник, которого обретает душа непомерной ценой, видится равным - и называется со строчной буквы. Это тот самый неудачливый творец, которого когда-то вывел на чистую воду красивый двадцатидвухлетний тринадцатый апостол.

Лирический герой Геннадия Русакова - бунтующий Иов, не желающий мириться со своей данностью без каких-либо объяснений со стороны глухо молчащего собеседника хотя бы по поводу мокрого снега. Поэтому крики и хрипы, шепот и вздохи этой невыносимой книги повисают в космосе, в косых лучах заходящего солнца...

Достоевский вспоминается не случайно: все содержание русской литературы сводится к его мотивам, все ее самые значимые феномены возвращаются к ним же: красота как свидетельство присутствия Бога в мире, неотвлеченности мира; судьба мироздания как боль и мука героя - и наоборот, личная трагедия как космическая катастрофа; постоянная соотнесенность временного и вечного, абстрактно-огромного и единично-малого - мушка в горячем солнечном луче как полноправная участница вселенского "пира и хора":

..............................................

"Солдатика" застиранный мундир,
гончарный жук с малиновым отливом...
На что мне, боже, этот скудный мир
со всем его движеньем кропотливым?

..................................................

Но я гляжу, со всеми здесь на "вы",
и всех зову двойными именами -
чтоб не поднять случайно головы
и не увидеть, что ты сделал с нами...

Насекомых в книге очень много, почти весь "пир и хор" из них и состоит, и люди им ровня на этом пиру - так же бессмысленно восторженны и беспомощны. Взгляд солнца на мушку всегда выражает недоразумение - откуда взялась? В творении не значится - а есть; но есть - значит, право имеет.

Сено пахнет бессмертьем. Сломался аттический зной.
Золоченое лето смежает ресницы
и следит через них за скольжением вши водяной,
что вписалась в творенье с его не прочтенной страницы

..........................................................................

Много в книге и птиц - но птицы трагичнее, они умирают на лету. Они "несут восторженные выи / и трогают слова шершавым языком". Еще они играют в странные игры: "Падает птица в колодец двора - / Это у птицы такая игра"... А птицы-инвалиды об одном крыле "по перепадам воздуха летают". Много вообще крылатых существ, часто неопознанных, с признаками трансценденции - вестники, письмоноши, почтовые голуби сфер, письмо в которые может, наверно, дойти - но только порванным на мелкие клочки...

Господу богу прошение
от не верующего в него...
Не прошение - голошение.
Больше нет у меня ничего.

Господу богу рыдание
от не верующего в него...
Не рыдание - припадание.
Больше нет у меня ничего.

Господи, грозною силою
всепрощения твоего
исцели, исцели мою милую!
Больше нет у меня ничего.

Больше десяти лет длился этот упорный разговор с молчащим. За это время голос поэта стал глуше, а молчаливых собеседников, кроме жены и Бога, у него прибавилось: "Мне хорошо со старым Бахом", "Мой бедный Моцарт, смерти одоленье"... С кем на самом деле он теперь водит компанию, поэт начал понимать вот с этого стихотворения из четвертой, кульминационной части, в которой 55 стихотворений:

Мой мир почти затих: он перестал звучать.
Я бабочку беру - ее крыла трепещут.
Но ветхий этот шелк, бухарская печать,
не плещет и молчит, как брошенные вещи.

Беззвучен маховик вращающихся дней.
У слова нет начал, нуждающихся в звуке.
Я глохну, и слова смещением теней
толпятся надо мной, заламывая руки.

Я времени не брат и миру не родня,
и мог бы обойтись без баса и фальцета.
Но если ты решишь и вызовешь меня,
а я забормочусь и не расслышу это?

И не случайно самые последние слова в книге - эти:

...Вы еще обо мне загрустите.
Вы еще перечтете меня.

Еще как перечтем. Особенно если повезет обзавестись этой книгой. Тираж у нее - всего 800 экземпляров. В твердой обложке. С продуманным дизайном. На хорошей бумаге.





Поиск по РЖ
Приглашаем Вас принять участие в дискуссиях РЖ или высказать свое мнение о журнале в целом в "Книге отзывов"
© Русский Журнал. Перепечатка только по согласованию с редакцией. Подписывайтесь на регулярное получение материалов Русского Журнала по e-mail.
Пишите в Русский Журнал.

http://subscribe.ru/
E-mail: ask@subscribe.ru
Отписаться
Убрать рекламу

В избранное