НАБА получила нового участника — VentureClub
2014-07-25 00:00
К Национальной ассоциации бизнес-ангелов (НАБА) присоединился новый участник — закрытый клуб бизнес-ангелов VentureClub. Об этом Firrma сообщили в Национальной ассоциации бизнес-ангелов.

Клуб начал работу в июне 2014 года. Venture Club представляет собой платформу и сообщество для заключения синдицированных сделок среди активных бизнес-ангелов. Клуб инвестирует в Hi-tech, мобильные технологии, digital , Software, Hardware, SaaS, e-commerce, education. Чек инвестиций составляет от $10 тысяч до $300 тысяч, инвестиции свыше $50 тысяч — синдицированы. Обратная связь и встреча с потенциальным ангелом возможна в течение 2 недель. Информация по совершенным сделкам клуба пока не раскрывается

По данным Venture Club, в клубе состоят более 200 бизнес-ангелов. Однако представитель клуба отказался называть имена участников. Число бизнес-ангелов не фиксированное — присоединиться к Venture Club можно по рекомендации действующих членов клуба.

Venture Club создан для того, чтобы все участники, включая членов НАБА, имели доступ к проектам и были в курсе всех текущих инвестиций, а также могли обсуждать профессиональные вопросы.

О НАБА

Национальная ассоциация бизнес-ангелов (НАБА) — общероссийское отраслевое объединение венчурных инвесторов ранней стадии. Ассоциация была учреждена в 2009 году ведущими российскими организациями бизнес-ангелов при поддержке и активном содействии Российской ассоциации венчурного инвестирования (РАВИ) и ОАО «РОСНАНО». С 2011 года НАБА является полным членом Европейской ассоциации бизнес-ангелов EBAN.  С 2012 года НАБА при поддержке ОАО «РВК» реализует ряд проектов, направленных на развитие рынка бизнес-ангелов России. 

Сооснователь и глава инвестиционного комитета фонда Maxfield Capital Александр Туркот рассказывает о стратегии фонда, ситуации на рынке и своей работе в «Сколково».

Давайте начнём с той новости, которая случилась несколько месяцев назад. Вы выкупили долю в Parallels, при том, что вы начинали как посевной фонд. Почему было принято решение расширить стратегию?

До недавнего времени мы строго держались фокуса и занимались только посевными, ранними стадиями. При этом в нашей «орбите» оказывались довольно интересные с экономической токи зрения сделки, которые совершенно не отвечали нашему профилю. К тому же стало развиваться законодательство и практика фондов в направлении так называемого размежевания, то что называется segregation. Появилась юридическая практика того, чтобы в рамках не фонда, а управляющей компании можно было разделять портфель. Модель в этом случае выглядит не как портфельная, а то, что называется «попроектно». Даже те, кто начинает с ранних стадий, постепенно, если у них неплохо идут дела, мигрируют в сторону более крупных сделок. На Parallels мы решили, собственно, отработать практику сегрегированного фонда, когда мы имеем возможность продолжать работать с мелкими и начинающими компаниями как фонд и смотреть на более крупные сделки. Всё-таки мелкие компании – в значительно большей степени ожидания, чем состоявшиеся – когда они ещё выстрелят. Для нас это в том числе и возможность диверсифицировать риски, и доказать нашим инвесторам, что мы как управляющая компания в состоянии обслуживать сделки разного формата.

Этот уход в крупные сделки повлечёт ли за собой увеличение объёмов фонда?

Это не уход. Это «распараллеливание». Мы не перестаём заниматься малыми сделками. Нашего основного фокуса, нашей селекционной, посевной работы это не отменяет. Более того, мы сейчас даже активнее этим занимаемся. И это не повлечёт увеличение объёмов фонда, потому что эти отдельные сделки – это не фондовые сделки. Это отдельный, так называемый segregated fund, который собирается под конкретную сделку. У нас на столе в настоящее время лежит некоторое количество подобных сделок, мы их внимательно анализируем.

У вас сейчас 12 проектов в портфеле?

Да, около того, но среди них есть и проекты достаточно мелкие, про которые мы пока не рассказываем – просто очень рано. Эти сделки происходят в рамках нашей внутренней посевной программы. Если вспомнить наш разговор год назад, то запуская фонд, мы рассчитывали, что воронка посевных проектов, собираемая российскими институтами развития, бизнес-ангелами, акселераторами и т.п., сможет обеспечить нам достаточный поток качественных компаний. В реальности картинка оказалось несколько менее оптимистичной. Во-первых, поток проектов оказался исчерпаемым. Во-вторых, усилилась конкуренция между новыми и существующими фондами. Ощутив это, мы запустили внутреннюю посевную программу. С ее помощью отбираем и готовим компании для себя же к полноценному первому раунду. Несколько расширилась и география портфеля. Мы не планировали этого изначально, но так сложилось, что наш проекты примерно поровну поделилась между тремя ключевыми для нас географиями: Россия, Израиль и США. Это не изолированные истории, как правило, все точки нашего присутствия играют какую-то роль в жизни проекта, мы всегда ищем синергию, потенциал глобального взаимодействия. В этом в том числе состоит наша некая уникальность в конкуренции с другими фондами.

Как планировалась инвестиционная политика фонда в момент запуска?

Арифметика фонда – вещь очень простая. Предположим, целевой размер фонда $100 млн. Мы планируем инвестировать в классический А-раунд $1,5-2,5 млн. Понятно, что каждый раунд такого сорта – это ожидание того, что на следующем раунде в цикле жизни компании произойдут позитивные изменения, что может потребовать доинвестирования.При этом отказ существующих инвесторов от участия в следующем раунде хотя бы для сохранения своей доли рынком воспринимается как правило как плохой знак. Говоря проще, это значит, что инвесторы не очень верят в компанию. Таким образом, средний чек на жизненный цикл позитивного проекта выходит на уровень $4-$5 млн. Давайте вычтем расходы фонда, management fee, и получим, что у фонда на его инвестиционный цикл остаётся порядка $75-80 млн, что и даёт цифру в 20-25 проектов за время инвестирования фонда. Соответственно, если «размазать» на время активной фазы фонда, получается 8-10 сделок в год.

Если говорить про российский рынок посевной стадии: нет ли ощущения, что он сейчас несколько перегрет, что денег на рынке больше, чем есть хороших проектов? И может быть, главная проблема в том, что непонятно, что дальше с этими проектами будет, потому что очень мало крупных компаний, которые могли бы их купить?

Да, рынок несколько перегрет. Получить денег в сумме нескольких десятков тысяч долларов сегодня достаточно просто, есть куча источников: кроме профессиональных ангелов появились и любители. Это и классически FFF (friends, family, fools), это и люди, профессионалы в других отраслях, которые хотят попробовать себя в интернет-бизнесе. Ну, например, топ-менеджер какого-нибудь банка или крупной корпорации – у него есть несколько свободных сотен тысяч долларов в кармане, он не готов бросать свою работу. У него есть опыт, есть амбиции, он готов тратить время, силы и деньги на свой «родной» проект. Почему нет? Вопрос только цивилизованного подхода и правильных ожиданий. Кроме того, есть целый ряд источников дармовых денег – конкурсы, гранты, премии. При правильном подходе это очень хорошо. Но переизбыток «бесплатных» денег и легкость их получения могут иметь и негативный эффект – есть риск генерации целого поколения «грантоежек», из которых, в общем, ничего не вырастает, и это явный вред экосистеме в целом. Венчурный посев можно сравнить с посевом сельскохозяйственным. Деньги – с водой, необходимой для роста проекта. Но если взять пятилетнюю норму воды и с самолёта на это поле вылить, то в результате ничего не произрастет, существующие «ростки» будут загублены, а на месте поля образуется болото.

Таким образом можно сказать, что деятельность государственных инфраструктурных фондов типа РВК или окологосударственных фондов, как, например, ФРИИ, скорее вредит, потому что они наполняют посевную стадию деньгами?

Ни в коем случае. «Сколково», ФРИИ, РВК – все они покрывают разные ниши. Любая системная поддержка полезна. Сегодня ни в одной стране мира, включая США, развитие инновационной инфраструктуры без поддержки государства невозможно. Мы видим средства и усилия, которые тратятся на это в том числе вполне индустриально развитыми странами – Англией, Германией. Уж не говоря об Индии, Китае, Бразилии и т.д.

Государственная поддержка, по-моему, должна идти туда, где высок риск, куда коммерческий инвестор идти боится по каким-то причинам. Думаю, что госструктуры должны поддерживать проекты, находящиеся в именно в этой зоне повышенного риска, и за счет своего рычага снижать риск рыночных инвесторов. В общем, поддерживать слабых для того, чтобы они стали сильными.

Мы соинвестируем со «Сколково». Планируем соинвестировать с ФРИИ и РВК.

Всё-таки я вернусь к тому вопросу о том, что в дальнейшем. У нас на российском рынке в отличие, например, от американского, нет компаний, которые бы активно скупали стартапы.

Вы имеете в виду, что нет корпоративных венчуров как таковых? Это важная тема. Смотрите, в России действуют несколько западных корпоративных фондов. Российские корпоративные фонды, к сожалению, не очень активны сегодня, хотя первые примеры появляются – тот же Яндекс, Ростелеком. Западные корпоративные фонды сегодня абсолютно глобальны как и учредившие их корпорации. Они в первую очередь ищут новую хорошую идею и команду, способную эту идею реализовать для того, чтобы в будущем расширить линейку продуктов самой корпорации. Не секрет, что значительное число новых продуктов того же Google появились в результате поглощения ими стартапов со всего мира.

Деятельность государства, которая меняет правила игры в интернете, достаточно негативным образом влияет на приход сюда западных компаний?

Изменения правил игры всегда пугают. Причём я бы даже сказал, что как правило не так страшны сами изменения, сколько страшна непредсказуемость происходящего. Правила у нас могут меняться неожиданно, в любом диапазоне, да еще и иногда иметь обратную силу. В том числе и поэтому мы стараемся работать с проектами технологическими, менее всего подверженными регуляторному влиянию. Мы смотрим на компании ранних стадий не только как на локальный бизнес, а как на возможность своими ресурсами и рынком их вырастить в большом мире.

Давайте поговорим о вашей деятельности в «Сколково». Вы там возглавляли IT-кластер. Для чего вы туда приходили и почему решили уйти оттуда?

Я очень хорошо помню, зачем я шёл в «Сколково». На начальном этапе, когда только формировалась идея «Сколково», в середине и почти до конца 2010 года, была до последнего дня неясна форма существования с точки зрения бизнеса: что это будет? Я шёл туда ещё на идею о том, что это будет что-то типа ФРИИ или РВК, даже нынешнего Роснано – управляющая компания. Деньги будут инвестироваться, а управляющая компания, как в любом коммерческом предприятии, должна каким-то образом участвовать в успехе или проигрыше своих проектов. При этом соответствовать всем правилам, целям и задачам. В результате было принято решение о создании «Сколково» как организации некоммерческой, фактически – благотворительной. Сегодня я могу сказать, что не жалею, что пришёл, и не жалею, что ушёл, потому что для меня это была очень интересная, уникальная возможность поучаствовать в проекте такого масштаба – на уровне большой страны. За два года моей работы я отсмотрел порядка двух тысяч заявок, из них около 300 стали резидентами «Сколково», порядка 40 получили финансовую поддержку, и мне почти ни за одну из них не стыдно.

Почему я ушёл? Ну, причин было несколько, но основной стало то, что в какой-то момент я почувствовал, что превращаюсь в клерка, занимаюсь в основном бумажно-бюрократической работой, хожу по кабинетам с бумажками, что-то выбиваю, подписываю. А превращаться в чиновника мне не хотелось.

Понятно, что работа в окологосударственных структурах обременена некоторым набором рамок и ограничений, от которых свободен бизнес. И поскольку я из бизнеса пришел, то туда и вернулся.

Эти коррупционные скандалы, которые потом начались вокруг «Сколково», на ваш взгляд, имеют под собой какую-то почву или это некий заказ?

Смотрите, я не Счетная Палата и не Следственный Комитет. Были ли скандалы заказом? Думаю, в какой-то степени да. При этом чей это заказ или против кого он направлен, мне доподлинно неизвестно, а спекулировать я не хочу. Могу только сказать, что вред проекту нанесен, и понадобится время для восстановления его репутации и доброго имени.

Но всё-таки какие-то махинации имели место быть?

Я могу говорить только про себя. Я просил всех, обращавшихся за поддержкой, о следующем: если у вас кто-то попросит денег, неважно в каком подразделении по цепочке – отдайте, доведите цепочку до конца, иначе это будет просто разговор, а потом приходите ко мне. Я вам лично эти деньги из своего кармана верну, но вы мне должны будете рассказать, кому вы дали. Все эти рассказы о том, кто кому сколько выдал, были. Я знаю лично людей, не только в России, но и в Америке, и в Израиле, которые ходили по рынку и предлагали за, скажем, 30% обеспечить грант в «Сколково». Мне лично при этом неизвестно ни одного конкретного случая успеха такого рода «брокеров». Если вы мне найдёте одного грантополучателя, из 40 с лишним, проходивших по моей линии, который скажет: «Да, я заплатил» – я буду страшно удивлён и расстроен, и по-прежнему буду готов эту историю компенсировать и разрешать.

Ваш фонд был запущен с участием Виктора Вексельберга. Я так понимаю, что есть ещё какие-то люди, которые в этот фонд вкладывались. Их имена не известны. Они из окружения Вексельберга?

Нет. Вообще нет.

Они как-то связаны с государственными деньгами?

Нет, это частные лица и компании. Я не делаю из этого секрета, но предпочел бы, чтобы они сами решали, когда и как озвучивать свое участие.