Аналитика, эссе, интервью в Русском Журнале Аналитика, эссе, интервью

Мы защитили Ходорковского от Панюшкина. Нас никто не просил, мы сами. Максим Соколов очень кстати вспомнил поговорку про лоб и молитву, только к Панюшкину ли она относится? Не к Панюшкину, к нам.

"Какую биографию делают нашему рыжему!"
А. Ахматова

В первых солнца лучах
Лишь сержант-некрофил
Его, громко крича,
Еще долго любил.
В. Емелин

На прошлой неделе, когда в "Эксперте" вышла моя рецензия на книжку Валерия Панюшкина "Узник тишины", у меня зазвонил рабочий телефон. Тут нужно уточнить, что я до сих пор не знаю номера своего рабочего телефона, потому никому его не даю, и мне на работу никто не звонит. В этот раз, однако, звонили мне - впервые.

Надеюсь, вы подумали, что сейчас начнется какая-нибудь детективная история. А вот и нет. Звонила всего лишь верстальщица, которая делала ту полосу с рецензией и, в частности, сканировала обложку книги, чтобы проиллюстрировать мой текст. Книгу я предоставил из личной библиотечки, то есть свою собственную. И ве! рстальщица просила меня дать ей эту книгу почитать. То есть она прочла мой текст (а нужно сказать, что для журналиста это высшая похвала - когда твои тексты читают верстальщики; значит, действительно интересно написал), поняла, насколько ужасную книгу написал Панюшкин, и теперь хочет сама убедиться в том, насколько ужасна эта книга. А убедиться можно только одним способом - прочитав ее. И теперь она хочет прочитать "Узника тишины".

Я тогда не обратил внимания на этот эпизод, но через пару дней, когда подошел срок написания очередной колонки для газеты "Взгляд", я зачем-то (каюсь, увлекся) решил написать колонку о той же самой книге Панюшкина, тем более что несколько, как мне показалось, важных мыслей за ограниченностью журнальной площади не попали в экспертовский текст. Написал. Колонка вышла и, судя по письмам поклонников Ходорковского, обещавших при случае повесить меня за яйца! , также нашла своего благодарного читателя.

Нужно также ! учесть, что я не единственный в мире журналист, прочитавший "Узника тишины", и не единственный из прочитавших, кому книга показалась смешной, нечестной, лицемерной, безвкусной, пошлой и так далее. Книгу прочитал Виталий Иванов, книгу прочитал Максим Соколов, книгу прочитал Дмитрий Ольшанский; Иван Давыдов тоже наверняка прочитал книгу, но у Ивана Давыдова на "Русских ночах" ежедневная колонка, поэтому он отреагировал на "Узника тишины" еще до его появления в магазинах, то есть когда только первую главу книги опубликовала "Газета.ру". Потом свою рецензию написал Виталий Иванов. Потом, как уже было сказано, сразу две - я. Потом Соколов. Потом Ольшанский. Еще, ! говорят, была рецензия Льва Данилкина в "Афише". И еще наверняка будет много рецензий. Как-то само собой началось негласное соревнование авторов - кто смешнее прокомментирует "Узника", кто найдет в книге больше нелепостей и нестыковок. Кто убедительнее покажет, что нет большего подспорья обвинителям Ходорковского, чем книга Панюшкина. И понеслась. Свора собак накинулась на таракана. Собаки резвятся, веселя зевак, а таракан сидит в своей щели, радостно потирая лапки - вот, мол, какой я переполох вызвал.

Смотреть противно.

Заранее прошу прощения за модное сравнение, но слишком уж оно напрашивается. Патриаршие, на скамейке сидят двое - молодой и постарше. Тот, что постарше, говорит молодому: "Прочитал твою рецензию на Панюшкина. Очень неплохо, но вот какая штука. Ходорковский у тебя получился как живой (при том, что, замечу, в книге Панюшкина он вовсе не живой - он карто! нный! - О.К.). А надо было показать, что никакого Ходор! ковского не существует вовсе!"

Молодой кивает. Через минуту к ним подсядет иностранец - седеющий брюнет, явно из Израиля, похожий на бывшего ректора одного известного гуманитарного вуза. Он материализовался нашими стараниями - моими, Виталия Иванова, Максима Соколова, Ольшанского и прочих рецензентов. С тем, что книга Панюшкина слишком дурна, чтобы быть заказанной друзьями Ходорковского, не спорит никто - это очевидно всякому, кто прочитал "Узника". Другое дело, что никто так не помог этим друзьям очеловечить образ краснокаменского сидельца, как мы, добровольные рецензенты-олигархоборцы. Мы защитили Ходорковского от Панюшкина. Нас никто не просил, мы сами. Максим Соколов очень кстати вспомнил поговорку про лоб и молитву, только к Панюшкину ли она относится? Не к Панюшкину, к нам.

Под ворохом наших текстов теперь уже совершенно неважно, каково качество панюшкинской книги. Как не важно было качество писаний Солженицына после с такими же охранительно-благими ! целями устроенной совписовской кампании против него. Как не важна была ценность стихотворений Бродского после известного суда над тунеядцем.

Человек, который будет изучать историю России по статьям Максима Соколова (мало ли, вдруг будет такой сумасшедший историк), подумает, что во времена Путина был такой мощнейший и влиятельнейший политик Гарри Каспаров, которому посвящена добрая половина текстов. Единственное, чего не поймет этот историк, - что стало с Гарри Каспаровым потом. Почему он не стал президентом, вождем оппозиции в парламенте, политзаключенным или кем-то в этом роде - почему никакого осязаемого следа в истории страны, кроме шахматного чемпионства, он не оставил. И трудно будет объяснить тому историку, что не был никогда этот Каспаров никаким политиком, просто Максим Соколов на каком-то этапе увлекся, понравилось ему пинать маргинала. И эти пинки стали для Каспарова, может быть, главной, если не единственной составляющей его политического капитала.

И ! НБП никогда бы не стала заметной политической силой, если бы н! е идиотс кие обвинения, штурмы бункера и суды.

И Шендерович никогда бы не набрал и одного процента, если бы не "Не хлебом единым" по всей Москве, те же изощряющиеся в критике полузабытого сатирика охранители, заказные статьи в "МК" и так далее.

И книга Панюшкина не стала бы событием, если бы не вал наших рецензий.

За этот год страна наша, если кто не заметил, сильно изменилась. И тех, кого стоило опасаться еще год назад, теперь просто нет. Местами они съели друг друга, местами выпали в маргинальность, местами просто сошли на нет по непонятным причинам. Но их больше нет - это медицинский факт. Хватит заниматься некрофилией, коллеги.

P.S. Задним умом каждый крепок, тем не менее должен сказать, что понимаю теперь: мне не стоило писать тех рецензий вовсе, и я сожалею о том, что я их вообще написал. Игнорировать надо было.

А вообще - с Новым годом, конечно. Остальное в сравнении с ним - полная ерунда.

Не так уж важно, кем приватизирована власть в России. Худо, что власть всерьез уверовала в фикцию всеобщей управляемости и считает оппозицию ненужной роскошью. Но оппозиция нужна не для власти, а для наличия оппозиций в головах.

Политика в России - грустное зрелище.

И не в том дело, что власти у нас действительно предержащие: держатся за власть мертвой хваткой. Власть вообще соблазн, а человеку с мозгами и профессией она точно не нужна.

И не было бы обидно, если б даже рот зажимали. Было б что сказать, так и камни возопят.

А дело в том, что исчез, растворился в сутолоке будней живой нерв политической жизни, ее реальная, а не придуманная кем-то драма. Ведь политику, как человека, невозможно придумать. Она может только осуществиться, как человек - сбыться.

По мне, не так уж важно, приватизирована ли власть в России некой корпорацией или конгломератом корпораций. После ельцинской смуты даже верхушечная консолидация полезна, да и народ любит, когда с ним построже. Может быть, бессознательно ждет от крутой власти искупления грехов. Худо то, что власть, кажется, всерьез уверовала во вредную и, по сути, нигилистическую фикцию всеобщей управляемости и считает оппозицию ненужной роскошью. Но оппозиция нужна даже не для власти, а для наличия оппозиций в головах. Без возможности сравнивать и пробовать страна, как выразился однажды Розанов, "завалится с чертами ослиного в себе".

Однако ж и то правда, что нынче оппозиция в России совершенно беспомощна, не сказать никчемна. Дело тут не просто в людях, а в каких-то новых, еще мало понятных свойствах самой власти, которая правит практически без усилий, одним взмахом волшебной медийной палочки. Нашему правительству очень хочется стать "техническим", растворить политику в менеджерской рутине. Бюрократия не имеет ни лица, ни голоса, ни тем более идеи; ее хоть горшком назови, только в печь не ставь. А политическое вытеснено за кулисы медийных шоу и стало просто "случаем" повседневной жизни: дремотой обывателя, прерываемой столь же бессмысленными уличными потасовками.

Результаты налицо: даже в наиболее благополучной и политизированной Москве практически квалифицированное большинство избирателей голосовать не желает. В провинции внутренних эмигрантов еще больше. Факт хоть и предусмотренный режимом, но, по большому счету, стабильности не сулящий. Чутким руководителям он должен напоминать, что власть всегда порождает сопротивление, а абсолютная власть порождает сопротивление ожесточенное. Если Россия с виду покорна, это еще не значит, что она управляема. Превращение правящей верхушки в замкнутую касту происходит на фоне атомизации общества и распространения в нем уменьшенных копий такого авторитарного государства: сепаратистских клик, тоталитарных сект, уличных шаек. Мы уже испытали на себе сокрытую в этой тенденции страшную силу распада и ненависти.

Получается какая-то унылая ничья: не нашим, не вашим. Верхи не могут, низы не умеют. В современной политике очень многое, если не все, упирается в это асимметричное отношение безыдейной, но незыблемой власти и идейной, но бессильной оппозиции. В Европе последнюю всегда возглавляли интеллектуалы, эти профессиональные глашатаи разумного начала, которые самозабвенно, почти инстинктивно - ибо, наверное, существует и инстинкт разума - утверждают свою обособленность, свое право сказать "нет". И они же в качестве тех же апологетов разума настаивают на универсальности своего идеала. Способом разрешения этой дилеммы интеллектуалов всегда был революционный радикализм, неизбежно перерастающий в гражданскую войну.

В атомизированном обществе, где борьба партий и классов очевидным образом изжила себя, левые по-прежнему уповают на автономность субъекта, но ищут ей оправдание в универсальных качествах единичных событий и ситуаций. Правда, теперь их субъект стал замкнутой монадой (Касториадис) или даже пустотой (линия Лакана). Ну а ситуация - вещь заведомо неоднозначная и непредсказуемая. В соединении "пустого" субъекта с неопределенностью ситуации слишком много неизвестных величин, и, боюсь, заявленные цели здесь не обеспечиваются предъявленными ресурсами. Да и практические результаты новой левой программы не впечатляют. Все больше подыгрывание африканским иммигрантам, которые, страшно сказать, подвергаются унизительным проверкам документов.

Между прочим, по части "овладения ситуацией" большой опыт накоплен в Китае, где этот принцип с древности лежал в основе политики, хотя оправдывал вовсе не оппозиционность, а господство. Я даже знаю людей, которые отлично умеют его применять. Таковы мастера боевых искусств, люди столь же свободные, сколь и далекие от политики. Один из них, житель Пекина, однажды обронил в моем присутствии слова, казалось бы, немыслимые в устах китайца: "Я сам устанавливаю себе правила". Он рассказал мне, что в армии его за дерзкий нрав и неусердие в политучебе заставляли подолгу кланяться перед строем со связанными за спиной руками. "А я в это время тренировал жизненную энергию, так что силы во мне только прибывало", - доверительно поведал он мне. Очень полезное получается унижение. Над такой-то китайской мудростью можно, конечно, горько посмеяться, как сделал Лу Синь в своей известной повести "Подлинная история А Кью". А можно и задуматься. Но остается фактом, что чем сильнее удар противн! ика, тем больше мастер ушу получит силы для ответного удара. Агрессия наказывает себя. Древние даосы называли такую справедливость "небесным возданием" и предостерегали от попыток подменить ее действие собственным разумением. И правильно: подлинная сообщительность не терпит вмешательства субъекта.

Но вернемся к теме власти. Кошмар левой оппозиции состоит в том, что при, казалось бы, явно авторитарной природе существующего режима и наличии сильных протестных настроений она неспособна овладеть социальным воображаемым. И не потому, что те, кто стоит у кормила власти, так уж талантливы по части воображения. Правит нами господин Никто от бюрократии, а воображаемое узурпировано медиасредой. Последняя не есть просто "картинка". В действительности она и по своему техническому устройству, и просто зрительно, "феноменологически" являет собой не что иное, как застывший взрыв, непрерывную псевдоморфозу, как бы водяную завесу, искрящуюся всеми цветами радуги. В ней устраняются, рассеиваются, но не преходят все зрелища мира. Если миром, как заметил еще Гераклит, правит молния, то теперь мы знаем, что это молния, порождающая медиасреду. "Молниеносность" этой молнии делает ее в любой момент времени уже отсутствующей. И молния проходит сквозь или, точнее, поперек всего сущег! о. Медиасреда живет тем, что никогда не равно себе и себя не выражает, и в этом смысле она есть зримая параллель нынешней "технической" власти. Подозреваю, что обыватель принимает медиакратию (что на западных языках так близко к понятию посредственности!) из смутного ощущения, что власть, стоящая на самоотсутствии, неодолима. И в этом народ, как водится, мудрее радетелей за народное счастье.

Левые любят противопоставлять властному "кодированию" реальное. Но власть теперь тоже есть это реальное: она свелась к праву исключать из публичности медиасреды и, как ни странно, самой исключаться из нее, уклоняться от себя. Никто не давал ей этого права, и оно на самом деле не принадлежит ей. Правит "само-управство" медиапространства. И эту власть поистине невозможно ни свергнуть, ни тем более захватить. Власть сама ушла в "тень", и вывести ее на свет труднее, чем даже теневую экономику.

Значит, заведомый компромисс с ложью мира сего, каковой по праву должна считаться пустая явленность? Все жжет ум замечание о России покойного В.В.Бибихина: "Люди врут без цели, пользы и смысла". А если бы наши Маниловы и Ноздревы врали, как западные политики, с "пользой и смыслом", то было бы лучше? Загляните на европейские сайты - там только и разговоров про то, что Европа запутались во лжи и лицемерии. Французские левые теперь называют старушку не иначе, как Zerope - так сказать, Нулепа. А русское "вранье" состоит в родстве с юродством - занятием куда как серьезным. И коренится оно в особой сложности русской цивилизации, где культура ритуалистическая, устанавливающая металогическую связь между внутренней глубиной самосознания и декорумом жизни заслоняется, скрадывается культурой Запада, выросшей из формальной оппозиции субъекта и объекта. В России эти две традиции не могут быть ни врозь, ни вместе. Отсюда все коллизии и крайности русской души, мечущейся между "избыточны! м насилием" и всепрощением.

Так что же делать с аполитичностью современной политики, как оценивать ее новейших мутантов, именуемых то "постполитикой", то "трансполитикой", то "метаполитикой"? Ясно, что "метаполитическая" ситуация - это некая универсальная конкретность, предваряющая и превосходящая политику. Вопрос в том, нужно ли объяснять ее "по Гегелю" или как-то иначе? Даже в узком кругу левых интеллектуалов понятию метаполитики приписываются очень разные значения. Оно может обозначать и радикальную оппозиционную деятельность (А.Бадью), и политику полицейского режима, маскирующую и растворяющую собственно политическое (Ж.Рансьер). Эти диаметрально противоположные точки зрения имеют и нечто общее: метаполитика в обоих случаях соответствует идентифицируемой практике; она по-прежнему служит самооправданию и самоутверждению определенного агента действия.

Возможности - или невозможность - левого проекта реполитизации общества заслуживают отдельного разговора. Пока достаточно признать, что тема метаполитики есть сопутствующая современному капитализму "социальная аксиоматика" (Делез-Гваттари), которая предшествует предметному знанию. Задача освобождения человека сегодня требует принять как данность именно то, что никем и ничем не постулируется, но дано (задано) мысли и все-таки опознается только зрелым сознанием: чистое различие текучести, бесконечное саморазличение, "трещина бытия", вездесущая междубытность, Zwischenwelt (П.Клее) как превосхождение всех форм, миг-вечность, отверзающийся молниеносным промельком бытия прежде счислимого, мерного времени. В конечном счете это момент превращения, самоограничения вещей, выявляющий их безграничность; момент возведения вещей в их надвременный тип и превращения действия в наследование предвечному, хранящее тайну бесконечно действенного покоя. Здесь власть как разграничение сущего и ! сила сопротивления (универсальность конкретного), освобождение и ограничение еще не отделены друг от друга. Здесь бюрократическое кодирование и стихия повседневности проницают друг друга, не оставляя места обществу и его "общественности". Метаполитика есть пространство этого первозданного экспериментирования, "пробы бытия", которая может служить "и нашим, и вашим".

Два указанных измерения метаполитики несоизмеримы и, однако же, сходятся по своему пределу, в точке своей типизации, творящей "большой стиль" культуры как целостность множественного. Пространство метаполитики создается, прежде всего, пафосом дистанции - живительным и освобождающим уже потому, что, как точно заметил Р.Шар, "отсутствие дистанции убивает". Пафос абсолютной дистанции утверждает этическое долженствование: только чувство "отдаленности-как-близости" воспитывает этическое отношение. Оно требует, как говорят англичане, "делать справедливость" (do justice) по отношению к другому, что по-русски звучит возвышеннее и точнее: "воздать должное". Таков первый вывод из нашей посылки: метаполитика призвана восстановить теряемое в псевдопубличности медиапространства этическое задание политики. И это задание требует развития той духовной чувствительности, которая открывает сознание бессознательной стихии повседневности, безбрежному мареву жизни, выявляя скрываемые политикой ! условия политического действия. Лозунг метаполитики - не познанный и потому освобожденный труд, а освобожденный, ибо осознанный, быт.

Метаполитическая практика возможна и реальна потому, что соответствует самой природе сознания, питающегося чистым аффектом саморазличения. Взглянем на классический китайский пейзаж: в нем мир созерцается из некой предельно удаленной точки (что и делает возможным созерцание "мира в целом"), но каждая вещь изображена с близкого расстояния и имеет свою перспективу. Китайские картины так и полагалось рассматривать в двух взаимно-непроницаемых и тем не менее непостижимым образом меряющих, смиряющих друг друга планах: издали и в упор. В первом случае постигалась "духовная" композиция, или глубинная структура, картины, во втором - "качество кисти", передающее духовное состояние живописца. Предельно всеобщее сходилось с пределом конкретности. Здесь нельзя "видеть" что-либо, не видя одновременно "совсем другого". Здесь ослепленность зрения порождает зрячую слепоту. За средним же планом созерцания, соответствовавшим познанию предметных образов, китайцы не признавали никаких ! художественных и даже изобразительных достоинств. Цель китайского живописца заключалась в том, чтобы внушить опыт отсутствующей всеобъятной перспективы.

Что есть эта точка пересечения несовместимых планов созерцания? Символическая дистанция, летучая вездесущность, которая не далеко, не близко, не высоко, не низко. Мир, увиденный в облачной дымке, столь любимой китайскими живописцами. Центр мирового круговорота, приводящий к покою разнонаправленные движения. Кто хочет научиться покою, говорит даосский философ Чжуан-цзы, должен знать, как вложить мир в мир.

"Воздать должное" каждой вещи и означает познать ее абсолютную ценность: увидеть ее такой, какой она есть в вечности. Но это означает также увидеть ее в двух несовместных планах, одновременно в микро- и макро-измерениях. Увидеть ее местом, в котором отпечаталась бездна "иного": так в китайской притче жизнь мудреца Чжуан-цзы проживается беспечной бабочкой, а в китайском саду цветы оживают в их тени на белой стене.

Метаполитическая практика структурируется наподобие двойной спирали, фокусом которой выступает момент типизации бытия, устанавливающий нераздельность бездонной конкретности и необозримой цельности. Она сущностно моральна, потому что в ней постижение мирового импульса и, следовательно, господство предстает рассеянием. Впрочем, она может служить и тоталитарному порядку, если подчиняется отвлеченным принципам субъектности (как проявилось уже в идеологии древнекитайских "законников") или функциональности, как в технократических утопиях начала ХХ века.

Интересный пример метаполитической реальности в современном мире дает феномен "китайского квартала", чайнатауна. Эта естественно сложившаяся форма глобальной экспансии китайской цивилизации представляет виртуально-утопический образ китайской цивилизации, ее всемирный "бренд", но не имеет политического лица: китайцы за границей неспособны действовать сообща и тем более исповедовать какие-то политические идеи. Общественное бытие чайнатауна растворено до аморфной текучести быта, непрерывного производства-потребления знаков. Поэтому чайнатауны не вступают в конфликт с обществами, в чрево которых закрадываются, и даже не влияют на их самосознание. Они - сами в себе и для себя. Такой мир внутри мира, прозрачная тень мира - самое надежное убежище для тех, кто, как китайцы, живет чистой (за)данностью жизни, что бы то ни было.

Но эта свобода быта достигается подвигом смирения, устранения субъектности, которые только и могут вернуть сознание к всеобщему, и всегда новому, потоку чистой аффективности. Левые любят говорить об "освобождающей" и "преобразующей" политике. Метаполитика должна возвращать человека в центр мирового движения. Она должна стать политикой освобождающего авторитета. Мой учитель Тайцзицюань на днях посетовал на отсутствие реальной власти в современной жизни (тут я вынужден дать буквальный перевод традиционной формулы): "Давно я не встречал монаха, который был бы таким-таким недвижным". Метаполитическое единство власти и смирения, как само духовно-нравственное совершенство, хранит в себе внутреннюю глубину и постигается в два шага: потеря должна быть потеряна, чтобы вернулось непреходящее и стало возможным наследование.

Фонари Диогена горят блуждающими медиаогнями над пустынной площадью. "Политическое животное" ушло. Но нет ничего фантастичнее первичной правды человека. А потому:

Не нужно оскорблять истину доказательствами.

Не нужно унижать человека разговорами о его правах.

Но нельзя не ждать возвращения человека преображенного и преображающего - вестника совершенного покоя.