Книги за неделю

      Новый роман Василия Аксенова "Кесарево свечение" -- настоящая энциклопедия аксеновской прозы. В четырнадцати частях поместилось очень много глав, набросков, стихов, вставных романов, рассказов и пьес. Драма в двух актах, с до боли знакомыми действующими лицами -- бароном Павлом Фамусом, его дочерью Софи, Алексеем фон Молчалиным -- и с закономерной финальной репликой: "Такси! Подайте мне такси!" Воображаемая встреча Пикассо и Татлина. "Кукушкины острова" -- "роман в романе" с политическими митингами и диверсиями. И в дополнение -- стихотворный "Дневник сочинителя", а также его же "Телефонная книга".

      "Кесарево свечение" написано прозаиком, который твердо уяснил, что его считают культовым. Это роман-обобщение, отсыл ко всем предыдущим произведениям. У Аксенова есть верный читатель, который всегда был готов по просьбе писателя "говорить 'изюм'" и скитаться "в поисках жанра". "Кукушкин архипелаг" из "Кесарева свечения", конечно, напомнит знаменитый "Остров Крым" -- пусть Татьяну Лунину и Андрея Лучникова теперь зовут Какаша и Мстислав. Даже небольшой диалог с сыном тут же вызовет в памяти аксеновский рассказ "Маленький Кит, лакировщик действительности": "'Что ты все пишешь, пишешь?' -- спрашивал четырехлетний мальчик. 'Деньги нужны, вот и пишу',-- оправдывался я. 'Так зачем же тогда зачеркиваешь?' -- удивлялся малец". Такой читатель порадуется Аксенову-2001, как новой версии компьютерной программы: все почти то же самое, даже "интерфейс".

      Но это -- аксеновские фанаты, которых -- писательской вины в том нет -- осталось не так уж много. Он стремится понравиться новым. Аннотация подсказывает читателю, что в одном из главных персонажей, "пожилом писателе Стасе Ваксино легко угадывается сам автор". Ваксино, оказывается, недоволен тем, что критики называют его "кумиром шестидесятых". "Тогда уж -- пятидесятых,-- поправляет он,-- а заодно и семидесятых с девяностыми".

      Общее желание шестидесятников, проявляющееся хоть в постмодернистском романе, хоть в постмодернистской эпиграмме. Игорь Губерман в издательстве "У-Фактория" выпустил целый том "гариков": как старых, так и новейших. Если буквально следовать замыслу автора, его пятисотстраничных "гариков" хватит на пять с лишним лет. Но даже сама идея -- "по 'гарику' на каждый день" -- оборачивается пародией. Вообще-то, все правильно: маленькому стишку, чтобы не затеряться, нужно брать количеством. Вон сколько частушек народ напридумывал. Марциал сочинял эпиграммы целыми книгами. Пушкин свои "шурики" планировал издать отдельным сборником. Подобно авторам частушек, Губерман вполне консервативен: почти все его "гарики" -- четверостишия. И даже, следуя классикам жанра эпиграммы, в своей антологии группирует стихотворения по темам. Каждой главе дается двустишие-заглавие: "Как просто отнять у народа свободу: ее надо просто доверить народу". Это глава о политической смелости Губермана. "Вот женщина: она грустит, что зеркало ее толстит" -- это глава о понимании Губерманом женской природы. "Не стесняйся, пьяница, носа своего, он ведь с нашим знаменем цвета одного" -- размышление поэта на национальную тему.

      По внешним признакам вроде бы настоящие эпиграммы: желчные, грубые, подобранные по разделам и в неимоверном количестве. Не хватает главного качества эпиграммы -- остроты. Как говорит Сергей Сергеевич Аверинцев, "нужно, чтобы что-то щелкнуло". Щелчков у Губермана не слышно. "Гарик" -- эпиграмма периода вырождения. Старинная эпиграмма готова была приложить, осмеять, послать куда подальше очень многих. Нередко только благодаря ей персонажи и оставались в истории. А такой эгоистичный жанр, как "гарик", надо еще поискать. "Содержатель притона беглых слов и блудных мыслей" -- как сам себя называет Губерман, Козьма Прутков наоборот. Говорит только о себе, делая исключение для политики и женщин: "Увы, стихи мои и проза, / плоды раздумий и волнений,-- лишь некий вид и сорт навоза / для духа новых поколений" (кстати, сорт навоза в новом издании действительно "некий" -- "говно" с удивительным постоянством здесь пишется через "а"). Не знаю, на что рассчитывал автор, так сосредоточившись на самоосмеянии, но получилось, что яд разъедает сами тексты. Прямо как в одной настоящей эпиграмме двухсотлетней давности: "Змея ужалила Маркела. / 'Он умер?' -- 'Нет, змея, напротив, околела'.".

      ЛИЗА Ъ-НОВИКОВА

      Василий Аксенов. Кесарево свечение. М.: Изографус, ЭКСМО-Пресс, 2001

      Игорь Губерман. Гарики на каждый день. Екатеринбург: У-Фактория, 2001

"КоммерсантЪ", №115, за 4 июля  2001 г 

_______________________________________________________________________________________________________

 В режиме "Пресс-Абонемент" подписчики получают дополнительные преимущества:
    никакой рекламы и баннеров
    никаких всплывающих окон
    удобный интерфейс и минимум графических элементов
    исключительное внимание службы поддержки
    постоянно пополняющийся список изданий

БРОНЗОВЫЙ КУПИДОН

Валерий Поволяев.

      Как известно, "отец народов" Иосиф Сталин не только читал множество книг, выходивших в пору его правления в советских издательствах, не только интересовался рукописями, выдергивая их из издательских портфелей. Он еще внимательно следил за жизнью деятелей культуры - чем они дышат, что говорят, какие поступки совершают, и, случалось, вмешивался в эту жизнь. В 30-х годах он решил сделать благо для мастеров литературы (по крайней мере, тем кому не судилось оказаться безвинно репрессированными) - начал выделять им землю под дачи, передал уже готовые постройки, затеял строительство писательских домов и загородных поселков... Уже тогда стали создаваться дома творчества, сделавшиеся впоследствии популярными, а в нынешнюю пору практически исчезнувшие... Получил такой подарок - личную усадьбу - и "красный граф", недавно вернувшийся в Россию из-за границы, Алексей Николаевич Толстой. Ему досталось маленькое, скажем так, именьице в Крыму - уютный особнячок, окруженный пирамидальными тополями и кипарисами, с прелестным каменным двором. Но он был пуст, и это угнетало Алексея Николаевича. Двор следовало чем-то украсить.

      И "красный граф", как рассказывают, решил пройтись по соседним, также заброшенным, источающим тоску особнякам, по имениям и именьицам, посмотреть, нет ли там чего интересного, что способно украсить его двор.  

      В одной из усадеб он увидел, как трое небритых здоровенных дядек раскурочивают фонтан. А фонтан тот был прелестный: на постаменте из розового мрамора - хорошенький бронзовый купидон, из-под ног его вырывались водяные струи. Впрочем, это когда-то струи вырывались, а сейчас фонтан был сух и безжизнен.

      - И куда вы это, - Толстой показал на купидона, - это богатство собрались переселять?

      - Куда скажут, туда и переселим, - пробасил один из

 рабочих, - но, скорее всего, на свалку - как пережиток буржуазного прошлого.

      Купидон Толстому понравился. Писатель сбегал к себе в особняк и принес оттуда "валюту" на все времена - три бутылки водки, запечатанные красным сургучом - на каждого работягу по бутылке.

      - Вот, - сказал он, протягивая водку рабочим, - получите магарыч, а купидона этого доставьте ко мне на территорию.

      Водка произвела впечатление. Через полчаса они уже волокли

купидона вместе с мраморным подиумом в усадьбу Толстого.

      Минуло несколько дней.

      Известие о том, что пролетарский писатель "экспроприировал" в одном из заброшенных крымских имений мраморный фонтан, украшенный "бронзовой фигурой неизвестного мужчины", не прошла мимо внимания будущего генералиссимуса.

      Сталин вздохнул, покачал головой, произнес: "Нэхорошо" - и приказал вызвать классика отечественной литературы в Москву.

      Толстой получил обычную глянцевую открытку глинистого цвета с напечатанной на ней маркой, где был изображен трудолюбивый шахтер с отбойным молотком на плече. Текст, написанный на обороте, не содержал в себе ничего особенного. "Тов. Толстой А.Н. Просим явиться такого-то числа в ЦК ВКП(б) к такому-то часу. Подъезд такой-то". И все.

      Вызов в ЦК - дело серьезное. Толстой относился к таким вызовам ответственно. И, хотя он тяжело переносил самолеты, в Москву решил лететь.

      Пропуск на него уже был заказан. Он вошел в подъезд, у него проверили документы и велели подняться на второй этаж.

      Там у Толстого снова проверили документы - сделал это дежурный в шерстяной энкаведешной форме и фуражке с синим околышем, вскинул руку к козырьку и сказал:

      - Пройдите прямо по коридору, вон в ту дверь.

      За дверью, что "прямо по коридору", также находился дежурный, уже третий по счету. Само по себе это уже свидетельствовало о том, что Толстой идет к Самому...

      Писатель не сдержал трепетно-довольной улыбки - любил встречаться с первыми лицами государства. Проверив документы Толстого и сверив их с розовой гербовой восьмушкой пропуска, дежурный показал рукой на очередную дверь, высокую, дубовую, внушительную:

      - Туда, пожалуйста!

      Толстой с улыбкой открыл дверь и замер в недоумении - он очутился в огромном зале, где ярко горело несколько тяжелых люстр.

      Никого в этом зале не было - ни ожидающих приема членов ЦК и министров, ни секретаря Сталина, с которым Толстой был знаком, ни суетливых миловидных машинисток, ни одетых в военную форму порученцев. Даже мебели и той не было.

      Единственное, что было, - красная ковровая дорожка. Она была перекинута через зал от одной стены к другой. Обе стены были завешаны тяжелыми портьерами.

      Судя по всему, вождь должен был вот-вот появиться: не могли же маститого писателя вызвать на прием в пустой зал.

      Прошло пять долгих минут. Сталин не появлялся. Потом десять, пятнадцать... Толстой продолжал стоять в зале. Вернуться к дежурному и поинтересоваться, что же происходит, он также опасался - а вдруг тот наденет на него наручники? Такое, говорят, здесь случалось.

      Наконец одна портьера - левая - дрогнула, и из-за нее показался Сталин. Был одет он в серый коверкотовый френч, в такие же брюки, обут в мягкие кавказские сапожки. Под мышкой у вождя была зажата кожаная папка, в руке он держал потухшую трубку.

      Толстой кинулся было к вождю: "Товарищ Сталин!", - но остановился, будто наткнулся на невидимый шлагбаум. Сталин на возглас не отозвался, даже не повернул головы. Словно "красного графа" в этом зале и не было. Толстой подумал: это конец.

      А Сталин спокойно прошествовал от одной портьеры к другой, отодвинул тяжелую ткань в сторону и, не оборачиваясь, бросил:

      - Стыдно, граф!

      И исчез.

      На этом аудиенция закончилась.

      Но ее хватило на всю жизнь писателя: до конца дней своих классик с отвращением смотрел не только на различные скульптуры, стоявшие в чужих дворах, но и вообще на всякую фонтанную лепнину... 

"Труд", №120, за 4 июля  2001 г 

 

Актуальная тема