Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

Каждый субъектный человек склонен вести дневник

Очень доволен я бесперебойным ведением своего «Философско-политического дневника».
Нашел форму творческого самовыражения, которая больше всего мне соответствует.
Здесь – и повседневные заметки, и конспекты важных текстов, и научные изыскания.
Но не только я веду дневник. Мне кажется, субъектному или стремящемуся к субъектности
человеку свойственно фиксировать события своей жизни и свои мысли и переживания,
потому что он воспринимает себя как объект и пытается познать его, то есть познать
самого себя. На это
суждение навело меня чтение последнего довольно интересного номера еженедельника
«Новое Время», в том числе эссе - Николай Андреев «Дневник для всех: В какой
момент личные записи утрачивают искренность» (Новое Время, Москва, 20 марта 2005,
№ 11 /3075/, стр. 36-37   http://www.newtimes.ru/artical.asp?n=3075&art_id=6042):


«Ярослав Голованов попросил Юрия Карякина написать предисловие к трехтомнику
своих дневников «Записки вашего современника». Карякин задает вопрос Голованову:
«А если в чем-то не соглашусь с тобой и даже буду очень против?» – «Пиши, что
думаешь», – легко согласился Голованов. «Так вот, мне кажется, что в твоих заметках
есть вещи, которые мы имеем право публиковать только тогда, когда помрем и персонажи
наши помрут, а сейчас этого делать не стоит». – «Наверное, ты прав…», – опять
легко соглашается Голованов.


После выхода «Записок…» Карякин обиделся на Голованова. Возможно, вот за эту
запись от 2 марта 1996 года: «Пьяным Карякин на Президентский совет все-таки
не пошел бы. Но, с другой стороны, и трезвым я его никогда не видел». Или за
эту запись без даты в 1999 году: «Переделкино. Встречаю на улице совершенно пьяного
Карякина, который на ухо под большим секретом сообщает мне, что он написал дивные
стихи. Прошу прочесть. Читает: «Не говори мне до свиданья: прощаться нам уже
пора…» Я плачу, пораженный бездной этой
человеческой трагедии, распахнувшейся у моих ног, и говорю Юре, что после этих
стихов  Пушкин со своим «Я помню чудное мгновение…» должен поутру Каряке за пивом
бегать. Юра счастлив».

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Я знал Юрия Карякина, он активно участвовал в моем Университете
Молодого Марксиста в 1964-1965 годах. Производил сильное впечатление как интеллектуал
и как личность/

Обидно прочитать про себя такое. Но имел ли право Голованов внести такую запись
в личный дневник? Несомненно. Ну а если б знал, что будет опубликовано? Все равно
имел. 

Странное явление – дневник. У каждого в юные годы возникает позыв вести записи
о своей жизни. Не у всех, правда, хватает терпения год за годом вести летопись
своей жизни. Характер, что ли, надо иметь особый? Дневник пишется для себя. Но
возникает момент, когда охватывает страстная жажда или необходимость познакомить
с его содержанием других. Существовал в русском дворянском обществе такой обычай:
жених и невеста обменивались перед свадьбой дневниками. Это означало высшую степень
доверия между молодыми. 

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Да, в молодости многие стремятся к субъектности/

Дневник – дело интимное. Тайное. Так сразу и не определишь, почему люди пишут
дневник. Может, потому, что не могут найти родственную душу, которая понимала
бы тебя как себя. Или желание разобраться в себе. Сказать, что дневник – откровенность,
вряд ли можно. И в самом тайном есть вранье перед собой. Перед собой хочется
выглядеть получше, а уж перед другими... Издаются дневники великих людей, а в
последнее время они идут потоком. Стараюсь по возможности покупать их – три полки
заняты подобным творчеством. Любопытное
чтение.

Дневник – интриган во многих литературных произведениях. Да вот хотя бы пьеса
 Островского «На всякого мудреца довольно простоты». Глумов строит мечты: «Я
сумею подделаться и к тузам и найду себе покровительство…Глупо их раздражать,
им надо льстить грубо, беспардонно. Вот и весь секрет успеха…» Для себя же Глумов
ведет дневник: «Всю желчь, которая будет накипать в душе, я буду сбывать в этот
дневник, а на устах останется только мед. Один, в ночной тиши, я буду вести летопись
людской пошлости. Эта рукопись не
предназначается для публики, я один буду и автором, и читателем». Понятно, что
в ходе развития действия дневник циничного карьериста становится достоянием публики,
а точнее тузов, и те узнают всю правду о себе и о Глумове. И такое началось…

Само понятие «дневник» предполагает, что у него – единственный писатель и единственный
читатель. Невозможно писать дневник для публики. А если он пишется для публики
(и такие дневники известны истории), то это уже литературное произведение. Продуманное,
расчерченное. Например, дневники братьев Гонкуров. 

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Или «Дневник писателя» Фёдора Михайловича Достоевского, да
и ряд других дневников – писались для публики/

И читаются он именно как литературное произведение, а не как личные записи. Голованов
писал дневник для себя. Но наступил момент в нашей истории, когда стало возможно
пускать в печать самые откровенные записи, не ограничивая себя ничем. Ведь прав
Карякин: есть вещи, которые имеют права на публикацию только «когда помрем и
персонажи наши помрут». Потому что есть записи независимо от намерений автора
обидные, оскорбительные. 

Беспощадность или откровенность

Голованов никого обидеть – и тем более оскорбить – не хотел. Хотя в дневнике
 характеристики некоторых людей (живущих, чувствующих, способных на обиду) жесткие.
Но он не посчитал нужным что-то корректировать, пропустить через самоцензуру,
когда готовил их к печати. И кое-кто из персонажей впал в обиду. 

И в то же время Голованов поражался, что в опубликованных дневниках авторы жестко
отзываются об окружающих. Своим литературным учителем Голованов считал Юрия Нагибина.
Высокого был о нем мнения – это я лично от него слышал. Но сделал такую приписку
к записи о смерти Нагибина: «После смерти Юрия Марковича вышли книги, которые
произвели на меня гнетущее впечатление. В своих дневниках он предстает перед
читателями как злой и жестокий человек. Могу только сказать, что таким я его
не знал».

Нагибин и правда в дневниках предельно откровенный. И беспощадный. Прежде всего
к самому себе. Он трезво оценивал свое место в литературе. Об этом свидетельствует
и Голованов: «Я спросил его, почему он не возглавит некий клуб писателей-рассказчиков,
не станет лидером новой литературной школы. «Да о чем ты говоришь?! Юра Казаков!
Чему я могу научить его?!» 

Беспощаден Нагибин к народу. Запись от 7 апреля 1982 года: «Выработался новый
тип человека… Это сплав душнейшего мещанства, лицемерия, ханжества, ненависти
к равным, презрения к низшим, и раболепства перед власть и силу имущим; густое
и смрадное тесто обильно приправлено непросвещенностью, алчностью, трусостью,
страстью к доносам, хамством и злобой… Порода эта идеально служит задачам власти.
Нужна чудовищная встряска, катаклизм, нечто апокалипсическое, что нарушились
могучие сцены и луч стыда и сознания проник
в темную глубину». 

И таких записей десятки. Не стал писатель искать обтекаемых выражений при  характеристике
современников, особенно представителей касты литературных генералов, которые
тогда командовали. Да вот хотя бы: «Наши бездарные, прозрачно-пустые писатели
(Софронов, Алексеев, Марков, Иванов и другие) закутываются в чины и звания, как
уэллсовский невидимка в тряпье и бинты, чтобы стать видимым. Похоже, что они
не верят в реальность своего существования и хотят убедить самих себя и окружающих
в том, что они есть… В  зеркале
вечности наши писатели не отражаются, как вурдалаки в обычных зеркалах».

Нагибин не злой, не жестокий, как считает Голованов. Он человек, который видел
жизнь и людей такими, какие они есть на самом деле, и прямо писал об этом. «Дневник»
Нагибина, как мне кажется, по психологическим и литературным достоинствам много
выше почти всех его литературных произведений. Что мы можем вспомнить из его
литературы? Разве что «Страницы из жизни Трубникова», и то лишь потому, что по
этой повести снят фильм «Председатель». Да и актуальность «Председателя» в наши
дни близка к нулю. Не тянется рука
снять с полки томик Нагибина. А «Дневник» его время от времени раскрываю... 

Исторические хроники

Вот Нагибин говорит о чудовищной встряске, катаклизме, о чем-то апокалиптическом.
Через несколько лет, как была сделана эта запись, мы действительно стали свидетелями
и участниками чудовищной встряски, катаклизмов, да таких, которые редко случаются
в истории. И я так жалею, что не вел дневник в начале горбачевских лет. А ведь
как уговаривала нас Инна Павловна Руденко: «Ведите дневники! Записывайте события
каждый день. Сейчас столько интересного». Говорила она это в 1988 году. Я и сам
подозревал, что в необычное
время живем. Било нервное напряжение: неужели начинается новая эпоха? Многое
память помогает восстановить, но все же дух того времени ускользает, ощущения
 смутны, неясны и туманны. Дневник помог бы внятно в том разобраться. Но я не
из тех, кто способен систематически вести записи день за днем, да даже время
от времени. Проверено. Несколько раз пытался – не идет дальше недели записей.
Нужна, видимо, натура иная, чтоб писалось. 

Но, слава Богу, нашлись люди, которые добросовестно вели в то время дневники.
Что самое поразительное, и на самом верху власти. Самый уникальный – «А было
это так…» с подзаголовком «Из дневника члена политбюро ЦК КПСС». И член этот
– Виталий Иванович Воротников. Документ бесценный. 

В случаях, когда автор дневника изначально знает, что он предназначен для публикации,
нужно обладать мужеством, чтобы выставить свою жизнь на всеобщее обозрение. Изданы
дневники писателя Сергея Есина под выспренным названием «На рубеже веков». Подзаголовок
– «Дневник ректора», поскольку автор занимает соответствующую должность – ректор
Литературного института. Широкая публика, скорее всего, и не подозревает, какая
это собачья должность, значительная часть записей посвящена тупым хозяйственным
хлопотам. Но полно
и размышлений о литературе, о своем творческом кредо, о жизни вообще. Из  записей
оформляется многогранная, противоречивая личность.

Есин – человек отзывчивый, редкой доброты, он из породы людей, которые сами себя
сделали. Характерная запись: «Я себя за волосы втащил в категорию «хороших людей»,
а главное, развил в себе до автоматизма, до инстинкта доброту и сострадание».
Но и такая запись, которая характеризует Есина отнюдь не как доброго и сострадательного
– о митинге лимоновцев: «Лимонов улавливает мой взгляд и вроде узнает… Отдельные
плакаты типа: «Если начальник тебе не заплатил, убей его». Я им определенно сочувствую
и не вижу здесь
ничего фашистского». Но ведь были случаи, когда Есин, как ректор, как начальник,
не в  состоянии был выплачивать зарплату сотрудникам, и что – к стенке его? 

Есин до миллиметра высчитал свое место в современной литературе и определяет
его так: «Тексты мои, увы, выделяются среди описательных текстов сегодняшней
литературы. Они не описательные,а философские,не биографически-протокольные,
а «скомпонованные», придуманные». И вводит в свою кухню, чтобы проиллюстрировать,
как это ему удается добиваться неописательности при работе над романом о Ленине:
«Я выписал из Галковского кое-что из порядков в Симбирской гимназии и постараюсь
вставить. Самое главное, не лезть в архивы
самому, это не моя специальность. Писать на новом материале – это удел плохих
 писателей, хороших – новость сама по себе. Все главное и существенное уже напечатано
в книгах. Моя задача все по-своему соединить». 

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Интересная соображение, что-то в нём/

Еще запись о творческой кухне: «Очень сильно продвинулся с главой о Сталине.
Здесь я пользуюсь тремя источниками: сборником М.П.Лобанова, который собрал много
документов и воспоминаний, книгами о Сталине Троцкого и большим томом Радзинского.
Из всех них я беру материалы, факты, цитаты, даты довольно беззастенчиво. Я не
делаю никаких открытий, я только пытаюсь интонировать». Настоящему писателю незачем
лезть в архивы, раскапывать неизвестное, за него это сделают другие, его задача
– точно интонировать. Вольтер,
когда его уличили, что он вставил в свою повесть «Кандид» без изменений несколько
страниц из произведений других авторов, отрезал: «Беру свое!», и Есин тоже может
повторить за Вольтером: «Беру свое!» Повезло студентам Литинститута, что у них
такой учитель, такой наставник.

Очень бы хотелось почитать дневники, которые вели люди в 30-х годах, в 40-х,
в 50-х прошлого века, но это невозможно. Если человек был думающий, то он не
смог бы заносить в дневник мысли и наблюдения о мерзостях окружающей жизни, потому
что понимал: это могло стать смертельно опасным для него. Опасно для жизни тогда
было писать откровенные дневники. А кто писал, тот поплатился. Но кое-что сохранилось.
Самое объемное – дневники Корнея Ивановича Чуковского. Но в его записях сталинского
периода – осторожность
и еще раз осторожность. В августе 1937 года арестован муж Лидии Корнеевны, его
дочери, – Матвей Бронштейн. Талантливый физик-теоретик. Чуковский много сделал,
чтобы  попытаться вызволить его из НКВД. Добился приема у высокопоставленного
лица – не помогло. Но в дневнике об истории с Бронштейном только два слова –
«Лидина трагедия». 

Не только для себя… 

И все-таки: все ли дневниковское можно выкладывать на всеобщее обозрение? Андрей
Дмитриевич Сахаров вел дневник. Об этом несколько раз проскальзывает в его «Воспоминаниях»,
иногда приводятся отрывки из дневниковых записей. Кто б отказался почитать его
полностью. Но Елена Георгиевна Боннэр как-то сказала мне: «Если б эти дневники
увидели свет, то многие люди испугались бы, как они описаны пером Андрея». 

Наверное, перед нами предстал бы другой Андрей Дмитриевич, прочитай мы его дневники.
Он был как ребенок: искренний до неприличия, говорил и писал  что думал. А что
может быть страшнее предельной откровенности? Может, действительно, настанет
время, когда не останется в живых никого, кто упоминается, кто подробно описан
в дневнике Сахарова, тогда и можно его будет пускать в свет. Не знаю. 

Голованов сначала печатал свои «Записки…» в «Комсомольской правде». День за днем.
И в записях 2000 года уже чувствуется: пишет Ярослав Кириллович не только для
себя, но и для публики. Достоинства записок от этого не уменьшились, но все же,
но все же… Ну, например, запись: «Грише Горину уже 60 лет. Какой он молодец,
как я завидую его энергии, выдумке, таланту, постоянному поиску себя в новой
работе! При том, что это очень скромный человек…» Это скорее тост на юбилейном
сборе в ресторане, чем дневниковая запись.


Мне кажется, что если человек знает, что его тайные записи, записки для себя
 обречены на публикацию, то вольно или невольно он подстраивается под вкус читателей,
среди которых, конечно, окажутся друзья и приятели. Ну как не написать приятное
приятелю? И пропадает искренность. Впрочем, может, я и не прав, ведь перед тостом
в честь Горина у Голованова запись о Карякине, которая начинается так: «Юра и
Эрнст Неизвестный с крепкого «бодуна» идут мимо здания ЦК…»

Я, видимо, вообще перестану читать художественную литературу. Только дневники.
Вот на очереди – дневники Прокофьева, дневники Мравинского, дневники сына Цветаевой
– Георгия, дневники дочери Тютчева, дневники …».

МОЙ КОММЕНТАРИЙ: По своему опыту могу сказать, что дневник выставляю в Интернете,
пишу во многом «на публику», а врать не хочется. В то же время не хочется обсуждать
свои семейные и личные дела, а также некоторые политические моменты, которые
пока нельзя раскрывать. Как только допустишь искренность – от меня сразу отшатываются
читатели. Задним числом оценивать легче. Тем не менее у меня преимущество самодостаточного
гражданина, находящегося в острой оппозиции к власти. Здесь опасность – впасть
в полную предвзятость.
Друзей и союзников стараюсь не задевать, а противников – поменьше оскорблять,
хотя и очень хочется. Самое же главное – чтобы я сам был доволен своим творением
и мог, как Господь Бог, сказать – «это хорошо». Бывает хуже, бывает лучше, но
иногда и у меня бывает хорошо.