Поэта с мощным "драйвом" мы уже, наверное, не ждали, потеряв Бориса Рыжего и получив лишнее свидетельство тому, как этот "драйв", вливающий энергию в читателя, дается самому поэту и чем ему грозит.
Александра Кабанова спасает от поэтического отравления сила созидательной энергии, позволяющая выдерживать знание, которым нагружает душу поэтическое зрение:
На Страстной бульвар, зверь печальный мой,
где никто от нас носа не воротит, где зевает в ночь сытой тишиной сброшенный намордник подворотни. Дверью прищемив музыку в кафе, портупеи сняв, отупев от фальши, покурить выходят люди в галифе, мы с тобой идем, зверь печальный, дальше... Где натянут дождь, словно поводок. Кем? Не разобрать царственного знака... Как собака, я до крови промок, что ж, пойми меня, ведь и ты - собака. Сахарно хрустит косточка-ответ: (пир прошел. Объедки остаются смердам...) Если темнота - отыщи в ней свет, если пустота - заполняй бессмертным. Брат печальный мой, преданность моя, мокрый нос моей маленькой удачи, ведь не для того создан Богом я, чтобы эту жизнь называть собачьей? Оттого ее чувствуешь нутром и вмещаешь все, что тебе захочется, оттого душа пахнет, как метро, днем - людской толпой, ночью - одиночеством.
Если темнота, если пустота - еще спасает укорененность в традиции. У него с традицией те счастливые взаимоотношения хулигана с барышней, когда личность, принадлежащая к определенному "социально-поэтическому типу", раскрывается неведомым до этих пор и ей самой богатством граней.
Книга стихотворений Александра Кабанова "Айловьюга" (СПб.: Геликон+Амфора, 2003. - 144 с.) - несомненная удача издательства, осмелившегося выпускать поэтическую серию в твердой обложке. Издательству я настоятельно советую поменять корректора - ошибок много, особенно раздражают лишние запятые в текстах, и без того синтаксически затрудненных. В цитатах я позволила себе все ошибки исправить - очень уж это непохоже на авторскую орфографию и пунктуацию.
Книга, объединившая лучшее из трех ранних книг и новые стихи тридцатипятилетнего киевлянина в двух циклах - "Время летающих рыб (1989 - 1994)" и "Сын-полкан" (1995-2003), совсем не похожа на книгу "молодого поэта". Она представляет поэта полностью сложившегося, масштабного, яркого, давно ожидаемого в наше время всеобщей рефлексивности, камерности, цвето-тоновой приглушенности - и хорошо осознающего свои возможности (и невозможности):
Я на себя смотрю издалека
зрачком непревзойденного стрелка и целю в скороспелый опыт свой отточенною стрелкой часовой.
...................................................... ...Бессильна смерть. И есть тому причина - я жизнью болен так неизлечимо, что женщина любимая боится хроническим бессмертьем заразиться... И остается: ангелу - кружить, вспорхнув с декоративного камина, а мне - писать, а Вам - при этом жить, мои стихи в камине ворошить - банальное горит неповторимо... ..............................................................
("Я на себя смотрю издалека...")
Открывается книга - не поверите - гражданско-патриотическим диптихом под названием "Мосты", первую часть которого я процитирую:
Лишенный глухоты и слепоты,
я шепотом выращивал мосты - меж двух отчизн, которым я не нужен. Поэзия - ордынский мой ярлык, мой колокол, мой вырванный язык; на чьей земле я буду обнаружен? В какое поколение меня швырнет литературная возня? Да будет разум светел и спокоен. Я изучаю смысл родимых сфер. ...пусть зрение мое - в один Гомер, пускай мой слух - всего в один Бетховен...
Единицы измерения собственных чувств поэт, наверное, преувеличил из хулиганских побуждений - хотя кто его знает, а вдруг правда - Гомер и Бетховен... В книге больше ста стихотворений, и почти в каждом есть что-нибудь восхитительное, из каждого хочется процитировать строку, строфу, словосочетание, смысловой блок, словечко-неологизм - Кабанов очень увлекается рискованной игрой в слова-кентавры, игрой на раздражение адептов хорошего вкуса, игрой-напоминанием, что вкус молчит, когда вступает гений. Так, название книги, сочетающее русскую зиму и рок-н-ролльное "ай лов ю" - хулиганская проделка с частыми рецидивами: "Донкихочется мне сквозь лазурные выи степей...", "наших крыльев босикомых", "Фонтанго": "Водевиль, водяное букетство, фонтан - отщепенец!", "Сентябряцая и колокольча", "полынь и потолкынь"...
Бедный чико, так и ты навеки сгинешь. Жопа в мыле у аркадьевских причалов - видно к шторму. Отойди от штор, простынешь. ........................................................................
("Переливистей форели и печали")
"Вытягивает" все слишком рискованное на уровень поэзии - человеческая нотка, забота: простудишься. Сквозь все детали мира, не относящегося к человеку, продернута ниточка человеческого: "И гусеница медленно ползла, / как молния на вздувшейся ширинке, / наверно, миру не хватало зла, / а глазу - очищающей соринки" ("Я отдыхал на бархате шмелей"). Средневековая система, отражение макрокосмоса в микрокосме, даже очень хорошо спрятанная под современный парик, наверное, - залог поэтического успеха, тогда "Стихи растут из ссор поэта с мирозданьем, / но их стригут в упор, их кормят состраданьем". Через сравнение с человеческим оживают абстракции: "И нет любви, и ненависти нет; / они ушли и выключили свет" ("Мы ждем друг друга..."). Через пропитку человеческой жалостью приручается любая фантастика и экзотика:
................................................................ Не грусти, не грусти, не старайся заплакать, я тебе разрешил впиться в сочную мякоть, я тебе разрешил из гусиного зада выковыривать яблоки райского сада, авиаторов Таубе, аэропланы... Будем сплевывать дробь в черепа и стаканы, И нетрудно по нашим губам догадаться - поздний ужин. Без трех поцелуев двенадцать...
("Деревянные птицы настенных часов")
Или:
.................................
Засыпают рояли в кустах; каждый пахнет какао и кладбищем. Пусть приснится любовь черепах самым белым, нетронутым клавишам...
Александр Кабанов может многое. Например, выдающийся он маринист:
Море хрустит леденцом за щеками,
режется в покер и похер ему похолодание в Старом Крыму. Вечером море топили щенками - не дочитали в детстве "Муму"... Вот санаторий писателей в море, старых какателей пансионат: ................................................ Вечером - время воды и травы, вечером - время гниет с головы. Мертвый хирург продолжает лечить, можно услышат,. - нельзя различить, - хрупая снегом, вгрызаясь в хурму, - море, которое в Старом Крыму
("Аппансионата")
Стук камешков, перебираемых волной, действительно похож на хруст леденца, а штормовой прибой - и жестом, и звуком - на азартное выбрасывание карт. А вот такое неожиданное сравнение сразу дает панорамную картинку:
Был полдень, полный хрупкой тишины
и свежести раздавленных арбузов. и горизонт, вспотевший со спины, лежал, как йог, на мачтах сухогрузов.
("Был полдень, полный хрупкой тишины...")
Натюрморты у Кабанова не хуже пейзажей:
Вечнозеленая накипь холмов. Алиготе...
Словно кофейник, забытый на общей плите, берег, предчувствуя море, сбегает вовне, - ближе к волне, в лошадиной своей наготе. Стол полирован. Сельдью прижат сельдерей, Брынза, еще не расстрел, но бледна и дырява,
............................................................
(Вечнозеленая накипь холмов. Алиготе...)
Музыка в его стихах живет на всех уровнях - фонетическом, жанровом, смысловом. "Ямщикнегонилошадейность" в его романсах не выглядит пародийной при всей гротесковости отдельных "финита ля бензин":
Я сам себя забыл о жизни расспросить,
так забывают свет в прихожей погасить и двери перед сном закрыть на шпингалет... Я принял эту жизнь. Надежней яда нет.
...Зима - все на мази, все схвачено, браток: на каждое мгновенье придуман свой шесток, бензин подорожал, провинция в грязи... Шофер моей души, прошу, притормози! Застынь, застопорить и выпей натощак двойной одеколон студенческих общаг. Отчизны не видать - сплошные закрома... Шофер моей души, не дай сойти с ума, услышав костный хруст промерзших деревень. И в лучшие стихи - мои слова одень. Как в ярые меха с боярского плеча, одень стихи мои в рычанье тягача: пусть лязгает полями и согревает вас печальное чудовище моих бессонных глаз.
Все схвачено, браток. Врагов понамело... Чу! Кто-то постучался в лобастое стекло: вот так вечерним летом стучится мотылек, как будто женский пальчик в простреленный висок! Остановись, мгновенье, в краю родных осин! Шофер моей души, финита ля бензин! Какой сегодня век? - Четверг, браток, четверг... А обещали - жизнь. А говорили: "Снег"...
Но главное для этого поэта - работа с языком. В лучших традициях русской поэзии, он пытается оспорить языковые аксиомы. Мучают его, к примеру, фразеологизмы своей безвыходностью - и стих дает неожиданные разрешения ситуации связанности словосочетаний: "Выйду из себя - некуда идти, / а приду в себя - прихожу к тебе..."; "Я за словом "кастет" не полезу в карман кенгуру" или:
"Овраг - мне друг, но истина - в валюте свалявшейся, насиженной метели... Мы одиноки, потому что в люди другие звери выйти не успели"
......................................................
("Мы все - одни. И нам еще не скоро...")
Языковые пласты при интенсивной разработке смещаются, наслаиваются друг на друга - так, например, переживается "но" сразу через два свои смысла, союза и междометья:
....................................................................... Под давленьем воды, соблюдая диаметр жизни, возникают свобода пространства и верность Отчизне, и минутная слабость - остаться, в себя оглянуться, "но", почуяв поводья, вернуться, вернуться, вернуться! - в проржавевшую сталь, в черноземную похоть судьбы и в пропахшие хлоркой негритянские губы трубы...
"Похоть" здесь явилась через "пахоту", которая отпала как вспомогательная ступень.
Сам поэт чувствует язык как резонатор бытия, доводящий предметы до максимальной проявленности:
............................................. И, словно вплавь, раздвинув шторы, еще по локоть кистеперый, ты возвращаешься туда, где в раскаленном абажуре ночная бабочка дежурит - и свет, и жизнь, и боль впритык! Ты возвращаешься в язык, чтоб слушать жалобно и жадно рассвет, подвешенный за жабры, морской паром, по леера запруженный грузовиками, грушевый сад, еще вчера набитый по уши сверчками! .................................................. (Еще темно и так сонливо...)
Из думы о языке выворот в гражданскую лирику кажется немыслимым, но:
.................................................... Не знаю теперь, на каком языке доводят до Киева, Львова и Крыма. Цибуля и сало, икра в туеске... Гремит балалайка в цыганской тоске: "На што тебе пуля, которая - мимо?.." Украинский профиль, рассейский анфас, великий Славутич журчит в унитазе... Отчизны впадают в лесбийский экстаз, и что-то рождается в этом экстазе.
Гражданская лирика становится естественной для этого поэта через потребность внятного отношения к миру, когда отыскивается иерархия Божьего и социального, соположение личного и общего, двойственность соотношения большого-малого: вроде бы страх масштабнее испуга, но испуг острее и больнее.
..................................................... В сумасшедшей стране (топоров, полуправд, полуистин) Бог прощает того, кто себе не прощает корысти, кто себе не прощает ни Бога, ни черта, на друга. Пробуждается страх - и готов умереть от испуга...
Наша память болтается, словно колхозное вымя, между ног исторических дат. Называется имя, называется город, а дальше, немного робея, - дом, подъезд, где в любви признавался тебе я.
("Исторический романс")
Вроде бы все ясно - но амбивалентность любой ситуации может стать и спасительной, и гибельной, а какой станет - неизвестно:
............................................. Наши буковки в землю зяблую сеет ветер. Но это он расшатал от безделья яблоню, под которой дремал Ньютон. Ересь - это страницы чистые вкровьиздатовских тонких книг. Сеет ветер - взойдет не истина, а всего лишь правда. На миг...
("Как запретные книги на площади...")
Или:
............................................................... Знаешь, голубь СИЗОкрылый, что свободное паденье (всевозможных пьяных тел на асфальт лицом и рылом...) объясняют притяженьем, но бывают исключенья, как подножка и расстрел?... ........................................................................
("Так бывает от любви")
Вроде бы все ясно с отношением к миру, в котором стреляют:
Но именно в гражданской лирике обаятельный хулиган единственный раз за всю книгу становится пафосно серьезен - или наоборот, серьезность и ответственность за человеческие владения приводит поэта эстетической ориентации к гражданственности, судя по логике развития вот этого стихотворения:
Мир недосказан. И оставлен нам
в незавершенной прелести мученья, как женщина, обыденным словам уже не придающая значенья. Достигнув совершенства в немоте, уныло мореходствуя над рифмой, я понимаю, что - бессилен стих мой, замешанный на крови и воде, пред музыкой, одетой в кружева осенних рощ. Перед тобой, Россия, любовь моя бессильна, и слова - лишь способ выражения бессилья... Я знаю: твой полночный бег светил и все вокруг, в своем движение новом, придумал тот, кто это воплотил и не открылся ни единым словом.