Как есть, наверное, поэтика разговора, так есть, наверное, и поэтика договаривания - если вспомнить "парижскую ноту", можно утверждать это наверняка. Там, однако, своя ситуация, обусловившая явление...
С конца ХХ века появляется множество поэтических книг, в которых нет открытий - но есть спокойствие, серьезность тона и хорошие стихи. Что с ними делать? Что делать нам с бессмертными стихами мы более или менее знаем: издавать, читать, изучать...
Что делать с тем, что в профессиональных кругах давно уже называется "качественной графоманией", - никто не знает. Редакции завалены хорошими стихами, которым то отказывают со странным обоснованием: "претензий к Вашим стихам нет, но таких стихов много"; то их растерянно принимают - если претензий нет, почему не напечатать?
Явление это - качественная графомания - сравнительно новое, спровоцированное процессом "возвращения" на книжные полки литературы, которая не попадала в печать или изымалась из нее в годы господства соцреализма - "творческого метода, рассматривавшего действительность в ее революционном развитии". И вот с середины 60-х малыми порциями, а с середины 80-х - грудой на книжные полки вывалились все шедевры века сразу. Незабываемо столпотворение в ЦДЛ в 1993-м, на презентации трехтомника Георгия Иванова, потом все все прочли - и поняли, что теперь долго можно не читать: сегодняшним, возросшим на соцреализме, до тех не дорасти.
Большинство "сегодняшних" играют вчерашними кубиками. Поколение постмодернистов выросло на поэтике футуристов и обэриутов, цитатность и центонность стали отличительной чертой явления, не ставшего ни направлением, ни школой... Ситуация постмодернизма - так это определялось. Поколение, выросшее на поэтике постмодернизма, иногда называют постпостмодернистами; года два назад об этом поколении вдруг стали говорить - да и замолчали. Видно, неудобно стало. Такого литературного поколения с выраженной позицией и поэтикой - нет, ситуации постпостмодернизма - тем более.
Зато ясно просматривается ситуация договаривания за великими, большими, крупными, заметными... Отличает ее выразителей - как традиционалистов, так и авангардистов, - серьезность тона и хорошая школа стиха. Еще бы: возросли на шедеврах, на подлинном стиле и подлинной глубине. Если же к этому прибавляется еще и высокая культура книгоиздания - появляются книги, о которых, наверное, стоит говорить.
Двуязычная русско-английская книга Рафаэля Левчина "Ludus Danielis" ("Действо о Данииле") (Москва - Chicago: Комментарии, 2003) прекрасно издана, иллюстрирована тонкой графикой А.Степаненко, состоит из предисловия переводчика с русского Геральда Янечека и квазимемуара Анны Глазовой от 2073 года, описывающего "похороны "метамета" (вероятно, школа, направление или метод, который представляет Левчин), непоэмы "Ряженые", пьесы "Ludus Danielis" и, вероятно, поэма - поскольку не оговорено, что непоэма, - "Да ад". "Сшивает" эту книгу цикл лирических отступлений от масочной карнавальности, оговоренной в предисловии Глазовой, "Поминки по метамета" I, II, III и IV - хотя это, по-моему, поминки по "пост": ирония по поводу внеинтеллектуального мира и его содержания, рефлексия по поводу писательства, игра
цитатой и центоном, утопленность во вторичной - культурной - реальности, подобная философскому эксперименту Хилари Патнэма "Мозги в чане":
Читал Флобера, не читал Толстого... да я ведь подражаю Кабакову! а он кому? уж верно, букварю, в котором мама мыла харю Кришны. Кто виноват? Что делать? Снова лишний. Особенно тебя благодарю... ................................................................... Я что-то делал. С интересом видел, что получалось. И ко мне на выстрел ни человек, ни зверь не подходил. Лишь ангел, белый мой язык не тронув, меня, как первомайскую корону, на тонкий шест почета насадил. Так сделалась символика судьбою: мне не видать ни очага, ни боя; ни девой, ни мужчиной мне не быть. И будут усмехаться те и эти, и с отвращеньем всматриваться дети...
(Поминки по метамета I)
Финал этого авторского вступления к каждой части книги, везде данного курсивом, - аллюзивная ссылка на пушкинского "Пророка" - говорит о серьезности намерений автора... Который раз, однако. Вот - лет двадцать пять назад, и в том же ритме - Александр Еременко:
О, Господи, води меня в кино,
корми меня малиновым вареньем. Все наши мысли сказаны давно, И все, что будет, будет повтореньем.
Как говорил, мешая домино, один поэт, забытый поколеньем, мы рушимся по правилам деленья, так вырви мой язык - мне все равно!
Тот был новооткрывателем (не первооткрывателем, но зачинщиком) Игры - этот, договаривающий сказанное сотый раз, чувствует себя Германом, который долго смотрел на играющих, потом сыграл - и понял все. Он вносит в Игру новое качество сознания: "Избегавший игры не знал, что он сам - Игра. / Перемена знака дает лишь перемену знака" - говорится в непоэме "Ряженые". Тот примерял маски и с хохотом стаскивал их, играя контрастом подлинника и апокрифа; этот, как сообщает нам Анна Глазова, маски часто меняет, но не обнажает лица. А если бы и захотел обнажить - не смог бы: он знает, что все апокриф, поэтому все в этом качестве изначальной неподлинности - подлинно: "Тело - / моя самая жгущая маска". Человека раздеть нельзя - под одной одеждой найдешь другую:
..........................................
(Мы внидем в страны - нет у них границ - и снимем маски - а под ними лиц нет...)
Горит Восток зарею старой, сплошь маск-культурен небосвод, а Ирод-царь берет гитару и сиплым голосом поет:
-
В далекой, но прекрасной Атлантиде атлант женился на кариатиде.
Впрочем, о невозможности обнажения Бродский уже догадывался. Так что, профессор, снимите очки-велосипед, "Как срывают маску-пластырь,/ как удар / поленом - / вдруг встречаем: / Здравствуй! / ...здравствуй... / ... в маленькой вселенной... // ...что ж портфель ты носишь слева? / Справа надобно носить! / Я ношу попеременно, / чтоб осанку сохранить... / Приклонюсь щекой на глобус, / что уселся в позу "лотос". / (Где ты, друг мой? / Где ты?.. / ...друг?) / Это - север. / Это - / Юг. / Эта точка - Барселона, / эта - Генуя. / А вон там, повыше, / Зона. / Наша. / Эрогенная..."
Та зона, где мы все ратуем за конские свободы и молимся девьему богу. Так что располагайтесь поудобнее в жилищах наших:
........................................
В наших селах, зеленых и желтых, раздольно живут вовкулаки. Они в сумерках через голову кувыркнутся и волками становятся, а на рассвете они снова людьми обернутся.
...........................................
Здесь живет еще бог стародавний лесной. Он с медведями возится в чаще, на вершины деревьев плюет, подвывает пастушеским дудкам, бог поганский сияет ночными огнями, знать не знает другого, вашего романтика-бога, разодетого в золото.
И ничего, что:
Который век вот так уже болтаем мы,
и нет для нас ни смерти, ни жены. Плывет сквозь упованья и отчаянья старательная лодочка Луны.
Пьеса "Действо о Данииле" стилистически примыкает к "Лирическим драмам" Блока. Это гротескная модель истории, художественное исследование категории власти, стилизованное в духе самоотрицания символизма. Произведение без жанрового подзаголовка "Да ад" состоит из одностроков и отбивок, собранных в коллажи, отделенные друг от друга знаком *. Не берусь играть в истолкования - провокация эта стара как мир: любые ассоциации свободно присоединяются, отправляя размышление в дурную бесконечность. Что остается от этого текста корыстному читателю, который ценит свое время?
Запоминаются афоризмы:
только в первом круге ада страшно потом привыкаешь
Нравятся хокку:
*
была любимая дождь пошел на е-шесть я остался в антиутопии невозвращенцем
Танка:
*
плохо
ничего всегда может быть хуже помнишь спрашивал что может быть хуже смерти иногда жизнь
иногда текст
Вызывает человеческое сочувствие весь этот субъективный ад со своей сверхзадачей, сродни символистской:
Ладно, кто-нибудь выполнит после меня задачу эту:
ритм стиха в тягомотину повседневную вденет, все заполнит бликами с поверхности моря, сосущими грани предметов, внутренней силой стиля обойдется почти без всего... может быть, даже без денег.
Вот-вот. Преодоление вопроса о смысле силой... стиля. По сути это что-то вроде компьютерной бродилки. Или алкоголизма. Любого времяпрепровождения, порожденного болезнью воли, описанной еще у Шопенгауэра:
Болезни, обесценивающей время и разводящей понятие цели с понятием действия.
Патнэм считает, что, отделив мозг от телесной субстанции, погрузив его в чан, наполненный питательными веществами для поддержания жизни, а нервные окончания соединив с суперкомпьютером, можно дать возможность подопытным мозгам оценивать ситуацию как нормальную: видеть вокруг себя людей и предметы, слышать реальные звуки, считать себя бегущим, надумав куда-нибудь побежать, - всего лишь получая на нервные окончания электронные импульсы от компьютера. Мозг в чане может функционировать без человека, сам по себе. Такую ситуацию моделировал постмодернизм - человек становился питательным раствором для своего играющего мозга:
Эстетика дурная постмодерна
кому угодно искорежит нервы, и, рифмою глагольною шурша, я не заплачу, потому что слезы сплошь в том же ареале, что и грезы... Не отвращай лица, постой, душа! Взгляни, взгляни: вон капает из крана - неужто жизнь? в минуту полстакана - ..................................................................
(Поминки по метамета I)
Может, я играю не по правилам, - но радует меня в этой изощренной книге-игре в литературный бисер одно: у непоэмы "Ряженые" обнадеживающий постскриптум:
На бумаге бывают желтые пятна -
это дерево проступает обратно.
.............................................