Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay
  Все выпуски  

Книжные новости в Русском Журнале / Книга на завтра Круг чтения


Служба Рассылок Городского Кота
Русский Журнал. Круг чтения
Все дискуссии "Круга чтения"
Новости Электронных Библиотек


Николай Никифоров
Мудрец, дева и бессовестные издатели
Ралф Эмерсон. Нравственная философия. - Мн.: Харвест; М.: АСТ, 2000

В Соединенных Штатах Америки в 1830-60-е годы было свое, американское Возрождение (видимо, с гражданской войной оно заглохло). Гигантом этого возрождения выступает Ральф Уолдо Эмерсон. Земля наша почти вчера родилась, говорил Эмерсон, история лист почти пустой - посмотрим за океан, прочитаем их книги (но не в пыльных библиотеках, человек достоин того, чтобы на него не сыпалась пыль библиотек), заглянем себе в сердце, научимся хорошим манерам - и леса склонятся при виде наших добродетелей, почва окажется тучной и обильной, искусства и наука приблизят нас к разгадке тех тайн, которые не раскрыли тысячелетия: Hear the rats in the wall, see the lizard on the fence, the fungus under foot, the lichen on the log - What do I know sympathetically, morally, of either of these worlds of life? В полном загадок мире всегда есть простор для человеческого творчества, а поскольку Shakespeare was of us, Milton was for us etc (что с! казал немного по другому поводу Браунинг), поскольку каждому из нас случается переживать моменты возвышенного (noble) состояния ума, то... (?). Разумеется, в знании литературы и поэзии и любви к ним с Эмерсоном не мог бы соревноваться ни один деятель русской культуры, и в плане зрелости и точности языка у него в своем веке конкурентов очень мало (о чем, например, говорил Ницше, включивший его в число четырех лучших авторов прозы XIX века).

Sage of Concord (такое прозвище этот муж получил) возвысил свой голос, провозгласил необходимость национального барда - Уолт Уитмен, журналист и редактор унылых газет, уже за 30, услышал призыв, душа у него закипела (цитата почти буквальная), он преобразился в национального барда, Эмерсон это сразу признал, через несколько десятков лет признали и другие, голос барда зазвенел над планетой, и голос этот слышали: Борхес, работавший в библиотеке, в тихих углах которой случались иногда изнасилования, Генри Миллер, умиравший от голода в грязи довоенного Парижа, Пабло Неруда, преследуемый империалистами, несчетные толпы угнетенных крестьян и рабочих разных народов. Мандельштам, кажется, говорил, что Уитмен "откуда-то вылез". Уитмен вылез вовсе не откуда-то и, прежде чем вылезти, был омыт разнообразнейшими водами истории, в которые сам Мандельштам никогда не опускался. (Вл.Соловьев рядом с Эмерсоном не смотрится совершенно; достаточно сравнить безнадежную пошлость стихов п! ервого с тонкостью и глубиной последнего, чьи стихи, между прочим, были ближе к эстетике поэтов-метафизиков, чем любая другая поэзия того времени.) Впрочем, об Уолте Уитмене лучше говорить тем, кто голос его слышит (я не слышу).

Философия Эмерсона была философией в том самом смысле, в каком ее позже определил Бергсон, то есть практикой, связанной с интуицией и не стремящейся к конечной истине, поскольку конечные истины ведут только в крематорий. Главной темой для него всегда был человек, его творчество и его умирание. Каждое слово, каждый жест, каждое строение, каждое государственное установление - все вызвано одной, человеческой, причиной, и теряет смысл в глазах потомков тоже всегда по одинаковым причинам. Все времена по сути одинаковы и различаются только соотношением количества творческой и автоматической деятельности. Все объекты мира являются приложением одной и той же силы, и делать, к примеру, из этого какие-то интеллектуальные выводы (то есть говорить, как Шопенгауэр: я займу по отношению к этому миру такую-то позицию) значит проявлять тщеславие и вторичность своего существования. Все, что в человеке интересно, - его воля, обращать внимание на какие-то другие его свойства - подлость по о! тношению к нему же.

Борхес (который вообще часто упоминает Эмерсона) писал, что тот, в отличие от Карлейля, не ставит великих людей над человечеством, а наоборот, считает, что все их достоинства только подтверждают то, что присутствует в любом человеке. Точную цитату не приведу, но особенно Борхесу понравилось, что глубина (?) Шекспира подтверждает его (Борхеса) глубину. Может быть, сидящему в большой бессмысленной библиотеке и приятно сравнивать себя с Шекспиром, но очевидно, что, будучи Шекспиром, Шекспир неинтересен - он интересен тем, чем он не был, то есть силой, которая рубила камни слов, а вовсе не тем, что из этих камней вышло. По Эмерсону, любой человек может быть замечателен только тем, что указывает на некую возможность общей целостности, а вовсе не той иллюзией целостности, которая слабому уму может увидеться в какой-то конкретной физической личности.

Эмерсон убедительно доказывает, что в истории и искусстве не бывает ничего неинтересного; соответственно, все, что мешает человеку осознавать свою связанность со всей историей, любая наука, разрывающая время на отдельные отрезки, страдает ограниченностью, которой честному человеку надо бежать. Таким образом, честный, то есть не испорченный мертвечиной случайных слов взгляд на историю даст человеку возможность жить в настоящем "сейчас", которое, очевидно, ничем не хуже всех других когда-либо случавшихся "сейчас". Но здесь он, конечно, непоследователен, поскольку истории он в действительности боялся, как и весь его век. Честное обращение к истории требует максимальной точности и незаинтересованности. Но, что бы Эмерсон ни декларировал, история для него была объектом и инструментом манипуляций. Чуть смазать здесь, добавить немного возвышенности тут, убрать непристойности - все простительные мелочи. Главную проблему - "настоящего времени" - он так и не решил. Тексты его полны! грохота собранных из всех веков идей и возможностей, грохота, который у того же Уитмена сделался чудовищным, - но точки соприкосновения времен он не нашел и найти не мог; причину этого было потом принято называть "эмерсоновским оптимизмом". Не было такой достойной вещи, на которую Эмерсон не бросил бы взгляда, но остановить взгляд на чем-либо он был неспособен.

Собственно, весь девятнадцатый век страдал тем же: он был полон достойных джентльменов, способных на порождение бесконечного количества изящных вещей и текстов, но не способных ни на какую ответственность. Мысли делались все возвышеннее, жизненное пространство - все уже. Этот же порок виден на примере английских прерафаэлитов. С умозрительной точки зрения их возрождение было бесконечно прекрасно, но именно чересчур развитая привычка к умозрениям научила их рисовать так много болезненных и мертворожденных "painted paradises on the wall". Hence Beardsley comes after Burne-Jones, and hence Wilde. Последнему выпало символическая роль заплатить за все восторги девятнадцатого века, и заплатил он, надо сказать, не лучшей монетой, то есть, конечно, он честно выложил все, что было, но запасы его оказались скромными. "Заглянув в лицо смерти, я понял важные вещи... - пишет Уайльд в De Profundis. - Я понял это, это и это..." - пишет он, и, обретя на момент четкость, точность и убедит! ельность, проза его скоро опять делается беспомощной, парфюмерной и полной общих мест, среди которых немало и изречений Эмерсона.

Позже, впрочем, стиль Эмерсона получил замечательное развитие у Бернарда Шоу. Он, как замечал Борхес, невероятно развил английскую риторику, и развитие это происходило за счет ужасной мировоззренческой невменяемости и безответственности.

Да, забыл добавить, есть еще такая особенность: существует несколько Эмерсонов: парадный, тайный, совсем тайный etc. Нечто вроде Ницше и его дневников. Впрочем, тайный Ницше вроде бы выглядит хуже, чем парадный, а с Эмерсоном, говорят, обратная ситуация.

But all this was a long time ago. С некоторым стыдом приходится признаться, что все написанное выше - скорее "мысли по поводу", чем рецензия. Обозреваемая книга - это нечто куда сложнее, чем просто "сочинения философа Эмерсона". Может быть, она даже интереснее, хотя все же хотелось бы сначала увидеть на русском "сочинения философа Эмерсона", а уже после такие загадочные тексты. Есть в русской литературе особый тип героев, лучше всего, кажется, разработанный Чеховым. Это девушки, испытывающие "стремление к свету". Если смотреть отвлеченно, то идея этих "стремящихся девушек" не так и ужасна. Но стоить увидеть этих девушек в действии, как сразу понимаешь то, о чем можно было давно догадаться: русская литература совершенно бесчеловечна. Народ, готовый читать тексты о "солнечном стремлении", можно подвергать любым испытаниям, он выдержит.

Говоря коротко, книга состоит из сделанных некоторой загадочной светлой душой (никаких указаний на ее имя издание не содержит) еще в прошлом веке переложений "учения Эмерсона". Светлая душа взяла сборники Essays: First Series и Essays: Second Series и перевела из них избранное, то есть ей понятное. Кроме того, душа перевела Representative Men, потому что с великими людьми понятно все всем. Душа писала на русском с трудом, забавно транскрибировала английские имена (хороший поэт был англичанин Александр Попе), нередко искажала смысл и выпускала все, что казалось ей сложным (до половины текста). Можно даже предположить, что выпускала она не слишком трудное, а просто не вполне озаренное светом мудрости. Текст является интересным с исторической точки зрения документом, может быть, до него доберутся исследователи, я в особенности преломления американской мудрости вдаваться не буду. Вопрос только в том, не является ли эта книга историческим документом! нашего времени?

Книга выпущена издательствами "АСТ" и "Харвест"; последнее известно большой серией толстых философских книг с золотыми корешками. Можно было, наверное, и раньше предположить такую возможность, но теперь есть уверенность: эта фирма производит тухлую селедку. Лично мне, не так давно почти неделю читавшему с карандашом в руках изданную "Харвестом" "Творческую эволюцию", страшно подумать, какую отраву могло подсунуть это издательство. Наблюдаемый расцвет книгоиздания вообще вряд ли дает заподозрить возможность какого-то положительного культурного движения (о каком культурном движение возможна речь, когда в "Итогах" поэт Гандлевский всерьез пишет тексты о том, что Моцарт, оказывается, гений, и что это гениально почувствовал гениальный поэт Пушкин, а в интернете крупнейший обозреватель Макс Фрай, кажется, действительно уверен, что ! выполняет какую-то важную миссию, и на наготу его вроде бы никем еще не было указано), но понимает ли кто-нибудь по-настоящему, как травят "колодцы речи"? Кто-нибудь этим интересуется? Вообще в рецензиях на переводные книги замечания о том, что "книга переведена, конечно, не на русский", встречаешь часто. Упомянуть об этом требует хороший тон. Но большого беспокойства никто не выказывает. Может быть, этот конкретный случай и не повод беспокоиться: достаточно взглянуть на обложку рецензируемой книги достаточно, чтобы не быть уверенным в качестве текста. Но тут ситуация как в фильме "Матрица". Одной детали достаточно, чтобы навсегда перестать верить в то, что твой мир - реальность. Начинаешь вспоминать: видел еще "Преступление в соборе" Элиота в "Азбуке-Классике" в переводе Топорова, а что значит эта трейдмарка, знает почти каждый - можно ли верить "Азбуке-Классике"? Подозрение падает сразу на всех, и думаешь: а можно ли вообще читать на русском какие-нибудь переводные книги?! Очень хотелось бы ясности, какого-то отделения семян от плевелов.

А неизвестной девушке все равно светлая память - что мы о ней знаем? Человек, кажется, хороший.





Поиск по РЖ
Приглашаем Вас принять участие в дискуссиях РЖ или высказать свое мнение о журнале в целом в "Книге отзывов"
© Русский Журнал. Перепечатка только по согласованию с редакцией. Подписывайтесь на регулярное получение материалов Русского Журнала по e-mail.
Пишите в Русский Журнал.

http://subscribe.ru/
E-mail: ask@subscribe.ru

В избранное