Аналитика, эссе, интервью в Русском Журнале Аналитика, эссе, интервью

Время, в котором сделали свое дело люди масштаба Мамардашвили и Пятигорского, ушло: частью - в легенды, частью - в сплетни, иногда - в злопыхательство (почитайте Галковского!), но редко - в область анализа и критики.

"Русский журнал": Владимир Натанович, какое философское значение имеет для нас сегодня личность А.М.Пятигорского?

Владимир Порус: Лекции А.М.Пятигорского в сегодняшней Москве - повод для трепа о "тени Мераба", вызывающей скептическую ухмылку своими претензиями вовлечь в рефлексию тех, кто уже усвоил: пока будешь рефлектировать, проворные остапы уже все поделят по понятиям. Кому же охота быть лохом? Тем более что и рефлексия-то - вся из "поразительно слепой ко всему русскому" западно-европейской мысли. Лет сорок назад еще можно было этак пудрить мозги "девочке из третьего ряда", но сегодня эта девочка пристраивает усатого внука в Академию государственного управления, какая уж там рефлексия!

Треп трепом, но Александр Моисеевич действительно человек из "раньшего" времени. Из того, какое ощущало себя слишком отягощенным историей и потому мучительно желало обрести н! езависимость от нее. Он так и говорил полтора десятка лет назад: "Зацикленность на истории, на восстановлении того, что было позавчера, или на отвержении того, что было вчера, совершенно обессиливает мышление: Для философского мышления очень важно, я думаю, забвение каких-то вещей, а не отрицание их. Не отрицание, а как бы внутреннее очищение твоего мышления. Так же, как в конечном итоге и твоего языка. Потому что ни одна философия не вырастает в условиях проклятий или восхвалений. Ведь любая реакция такого рода является общественной по определению. А любая общественная реакция, если она уже философом интериоризирована, губит философию"¹.

Значит, философ - это тот, кто сумел вырваться из плена "общественных реакций", кто берет на себя смелость мыслить, не ссылаясь на обстоятельства времени и места, а также на мнения "других", не желая признавать за этими мнениями права определять ход и содержание свое! й мысли. И в этом своем самоосуществлении философ должен пройт! и между Сциллой и Харибдой - Историей и Культурой. А пройти трудно, если вообще возможно. История вовлекает мысль в свой поток, подавляет ее сопротивление и несет с собой, а тех, кто пытается выгребать против течения, топит.

Культура действует иначе, но столь же губительно: она растворяет в себе мысль, стирая различия между прошлым и будущим, которые суть одно настоящее: "выслушайте мою нынешнюю историю человека без истории"². Мечта Одиссея - перехитрить культуру историей, а историю - культурой. Но философ - не Одиссей, он скорее Сократ, для которого "философия <:> - это не только то, что ты думаешь, но и то, что ты есть"³, а значит, за участие твоей мысли в истории приходится платить своей жизнью.

Именно поэтому философия не безучастная рефлексия, не отстраненное созерцание (ведь для такового у философа нет ни культурной позиции, ни исторической длительности), а вовлече! нность рефлектирующего сознания в реальный поток событий. Философская мысль не мусор, уносимый этим потоком, и не бесплотный дух, витающий над ним. Это действительно парадоксальная сущность: она неслиянна с действительностью и нераздельна с нею. И парадокс этот разрешается не теоретически, его разрешает или не разрешает жизнь философа. И потому на вопрос, философ ты или нет, никогда нельзя ответить самому, как нельзя честно ответить на вопрос "Ты спишь?". Ответят другие - там и потом.

А здесь и теперь надо выкручиваться. И вот ответ (ни на какую объективность я, конечно, притязать не могу) на первый вопрос, заданный мне: философский урок, несомый визитом А.М.Пятигорского в сегодняшнюю Москву, не столько в концепции политической философии (все теории стоят друг друга, говаривал Воланд), а в возможности, которую он, кажется, реализует своей биографией, - возможности искать щель между Историей и Культурой, чтобы, протиснувшись в нее, продолжить путь мысли, суве! ренно рефлектирующей, но чутко отзывающейся на боль злободневн! ости.

РЖ: С чем связан сегодняшний интерес к той интеллектуальной среде, к которой принадлежал Пятигорский до эмиграции, к атмосфере тех лет?

В.П.: Коротко ответить на второй вопрос трудно. Время, в котором сделали свое дело люди масштаба Мамардашвили и Пятигорского, ушло: частью - в легенды, частью - в сплетни, иногда - в злопыхательство (почитайте Галковского!), но редко - в область анализа и критики. Поэтому говорить о каком-то общем интересе к тому, как жила-была "интеллектуальная среда" того времени, невозможно. Мой собственный интерес понятен, я в этой среде жил, я из этого времени вышел, оно - часть моей жизни, часть дорогая.

Но это не ностальгия, я не хотел бы вернуться в "тогда", как оно ни дорого мне. "Атмосфера" тех лет породила способы выживания духа в условиях, несовместимых с жизнью. Это исключительный опыт, но какова его ценность? Слава богу, возраст дает надежду, что мне-то еще раз войти в ту реку н! е придется. Молодые же сами решат, ценен ли этот опыт для них, или же с ним надобно расставаться, как вообще человечество расстается со своим прошлым - смеясь.

Впрочем, может быть, я ошибаюсь и что-то происходит в наши дни такое, что воспоминания о былом сменяются грустными думами о настоящем. Во всяком случае, я бы советовал помнить, что страна, в которой жил А.М.Пятигорский до эмиграции, и страна, в которую он сейчас приехал уже как гость, не две разные, как иногда поспешно считают некоторые энтузиасты "исторических перемен", а одна и та же. И не дай бог быть правым Борису Стругацкому, который недавно сказал, что демократическая революция исчерпала себя и Россия вернулась в естественное для себя состояние. Но если он все же прав, тогда опыт поколения Пятигорского еще может оказаться не только исторической, но и практической ценностью.

РЖ: Что вы можете сказать о возвращении Пятигорского в Россию в ипостаси политического философа?

! В.П.: Думаю, никакого особого значения политическая фил! ософия П ятигорского в нынешней России иметь не может. Хотя бы потому, что для нее не найдется места. Все места заняты политическими технологиями и политической возней. К философии отношение плевое, к политической - тем более. Когда-то именно политика вызывала общественную потребность в философии. Так было бы и сегодня, будь сегодня политика. Но политики нет, то есть нет того, что стоило бы называть политикой. Поэтому вызовы философскому мышлению бросает только наука, да и то крайне редко, когда дело в самих основаниях последней. Когда же наука "нормальна", то есть занимается своими прямыми обязанностями - решает исследовательские задачи, не сомневаясь в своих же основаниях, она не удостаивает философию ни вызовами, ни какими-то другими знаками внимания.

Философия искусства, философия любви, философия экономики прямого отношения к искусству, любви и экономике не имеют. То же самое легко сказать и о философии политики (или, если угодно, политической философии). Интерес! оваться проблемой политического субъекта в то время, когда само понятие субъекта уже, по сути, лишилось прописки на философской жилплощади, значит вызывать тень умершего против его воли. И еще более странно говорить о каком-либо вызове политике со стороны философии. Дело не в том, что политики философов в упор не видят, а в том, что такая философия ни на какой серьезный вызов просто не способна. Остается ей сидеть тихо, повторяя кое-как понятые или заученные идеи и идейки политиков (в "диалогах" с наукой положение то же самое!).

Теперь пойди и скажи, что политическое мышление - это совсем не то же самое, что мыслишки политиков и политиканов, что политика требует своего субъекта, а не "децентрированной" фикции в эпизодической роли такового. Сказать-то можно, и Пятигорский это делает, да кому это нужно? Кто готов променять комфортабельную нишу постмодернистской болтовни о политике, за которой усилиями расторопных пропагандистов выстраивается мифологи! я высоких смыслов и целей, "скрытых" от профанов, но! известн ых и понятных эзотерическому кругу избранных?

Я думаю, что с лекциями Александра Моисеевича произойдет самое плохое: их внимательно и вежливо выслушают, возможно, тиснут небольшим тиражом - и забудут.

Жаль, конечно. Но что делать, такова реальность.

Примечания:

¹ Пятигорский А. М. Избранные труды. М., 1996. С. 281-82.

² Там же. С. 363.

³ Там же. С. 304.

Всерьез говорить о России как об "общечеловеческой" ценности не стоит. Это все равно что выявлять ее товарные характеристики. Но можно говорить о ней как о пространстве альтернативных "общечеловеческих" ценностей.

Возможно, кому-то представление о России как общечеловеческой ценности может показаться весьма соблазнительной¹. Мол, разговор должен идти о том, что наша страна получила наконец заслуженное признание. На равных правах с другими. Внезапно обнаружили, что и в нас есть нечто присущее всем людям. Многие, наверное, даже воспримут это открытие как невероятное завоевание последнего времени. "Всего-то двадцать лет назад мы признали общечеловеческие ценности более важными, чем классовые. И вот надо же, мы сами себя можем признать общечеловеческой ценностью. И другие нас могут признать. В общеевропейский дом пустить".

Для меня подобная постановка вопроса генетически связана с самоедским мировоззрением, которое распространилось у нас во времена перестройки (или, возможно, несколько раньше.) Оно было связано с представлением о том, что мы носителями "общечеловеческих" ценностей не являемся, их определяет кто-то другой. ! Запад. Достаточно просто признать приоритет этих ценностей над своими, и нас тут же примут "за своих". Мы тут же станем частью мировой цивилизации. Однако перестроечная эпоха закончилась именно тогда, когда в полную силу проявила себя апория: чем больше мы делегируем право определять "общечеловеческое" кому-то другому, тем меньше "общечеловеческого" (и просто человеческого!) находят в нас. Заканчивается все тем, что "нас" попросту перестают воспринимать, а наше "мы" лишается любых атрибутов экзистенциальной неповторимости.

В итоге получается: говоря об общечеловеческих ценностях (в том числе и о России "как общечеловеческой ценности"), мы заведомо лишаем себя возможности того, что можно назвать словом "самоопределение". В этом, собственно, и заключается принцип идеологического самоедства - систематически отказываться принимать в расчет собственную суверенность. В свою очередь, это ведет к том! у, что "свое" и "чужое" меняются местами. ! Чужое от ныне воспринималось как нечто непреложно позитивное. Свое беспощадно третируется. "Везде хорошо, где нас нет".

Процесс формирования подобного мировоззрения обусловливался очень длительным и исподволь совершавшимся стиранием граней между своим и чужим, которое и открыло возможность описанной инверсии. Надо сказать, что грань между своим и чужим не восстановлена и до сих пор. Любые позитивные черты в себе мы только в том случае, если они одобрены кем-то со стороны. Более того, если сами процедуры одобрения уже апробированы и давно получили санкцию на применение. И по сей день на нас строго взирает Большой Брат.

Определять себя самостоятельно означает не только демонстрировать политическую суверенность. Речь также идет об умении находить ей универсальное бытийное выражение. Основная проблема самого прекраснодушного рассуждения с точки зрения "общечеловеческих ценностей" связана с блокированием политики универсализации собственной суверенности. Пр! и этом нет никакого парадокса в том, что, деуниверсализуя свой суверенитет, мы лишаем себя и самого права на существование.

А эта политика, между прочим, имеет самое непосредственное отношение к философской деятельности. По недомыслию отказываясь от нее, мы походя отказываемся и от философии - делая ее ненужной и никчемной. Возникает сценарий само(о)козления, когда мы вместо решения конкретных проблем все больше убеждаем себя в их неразрешимости, попутно избавляясь и от самого средства ее преодоления.

Вместе с тем именно философия необходима нам для того, чтобы избавиться от навязчивого противоречия между "родным" и "вселенским" (ведь и нечто "родное" может обернуться или изначально быть чужим, тогда как вселенское - вполне иметь отечественные корни) и разобраться в статусе, назначении и происхождении "общечеловеческих ценностей".

* * *

"Общечеловеческой" является та ценность, которая, во-первы! х, имеет принципиально неограниченную валидизацию (т.е. в идеа! ле не то лько может, но и должна цениться всеми), во-вторых, существует по принципу самореализующейся программы. На деле это означает, что "общечеловеческая ценность": а) вовлекает в свое обращение сообщество со сколь угодно большим количеством членов; в) наделена возможностью сохраняться при всех возможных "переоценках" (и управлять ими).

В конечном счете общечеловеческая ценность более материальна, чем любая материальная ценность, поскольку материализуется непосредственно в самом человеке. Без обладания этой ценностью человек уже как бы и не является человеком.

Это можно выразить и иначе: "общечеловеческая" ценность сама создает своего адресата - некую общность с атрибутами универсума. Тех неповторимых "всех", в которых она находит свое воплощение.

Подобная постановка вопроса имеет, однако, вполне обозримую историю. Человеческая идентичность, рассматриваемая из перспективы ценностей, является идентичностью человека об! ладающего. Некая конкретная ценность характеризует того, кто ей обладает. "Общечеловеческая" ценность характеризует homo economicus, возникшего на Западе в Новое время; таким образом, эта ценность суть средство, с помощью которого идентифицирует себя Запад. Самоопределение для западного мира представляет собой не что иное, как присвоение. Всего. В том числе и самого себя. При этом присваиваемое рассматривается как товар, а отношения, связанные с присвоением, - как товарные отношения.

Всерьез говорить о России как об "общечеловеческой" ценности не стоит. Это все равно что выявлять ее товарные характеристики. Стоит говорить о ней как о пространстве альтернативных "общечеловеческих" ценностей. Запад производит, чтобы присваивать. Россия присваивает, чтобы производить. В этом отношении в России все - ресурс, а не произведенный артефакт. Это имеет и свои издержки - образцовой российской продукцией оказывается сырье, а любое издел! ие, произведенное нашими руками, интерпретируется как не вполн! е готова я, несколько "сырая" продукция, своеобразный "полуфабрикат".

Присваиваемое в России до сих воспринимается как дар, а не как товар. Легкость, с которой в России была воспринята идея коммунизма, связана именно с этим: не было проблем с тем, чтобы представить себе некую вещь "бесплатной" и "общей". Как свет и воздух. Отношения присвоения у нас и поныне основывается на обмене услугами, а не на товарообмене. Вместе с тем услуга в России издревле имеет вполне выраженную товарную форму. "Взятки-с".

И все же, если говорить об альтернативных "общечеловеческих" ценностях, речь должна идти именно о ценностях даров, а не о ценностях товаров. Ценности даров предполагал и советский социализм.

Образцовым даром выступает в данном случае человеческая жизнь. Однако именно в силу ее статуса она понимается либо как нечто абсолютно бесценное, либо, наоборот, как то, с чем легко расстаться (или что достато! чно легко отнять.) "Бог дал, Бог и взял". Соответственно, и человеческая идентичность в нашей стране есть нечто благоприобретенное, но не сделанное. Культ self-made man для нас нечто заемное. Мы не делаем, а обретаем себя.

Подобная постановка вопроса касается и моральной стороны "общечеловеческих" ценностей. Для Запада моральной ценность становится после определенной обработки. В ходе нее она превращается в предмет договорных отношений. Одновременно становясь подчиненной праву. Более того, мораль на Западе в своем наиболее точном выражении и есть конвенция, deal. Нечто среднее между сделкой и сговором. Ее защищают методом торга. При этом наиболее монументальным (и одновременно эфемерным) воплощением конвенции выступает общественный договор. Он призван определять рамочные условия существования общества, основанного на экономической конкуренции. Чтобы не слишком больно толкали друг друга локтями.

У нас, наоборот, мораль соо! тветствует своему предназначению только в том случае, если ей ! следуют не сговариваясь. "Не обработанный" рефлексией принцип имеет у нас неизмеримо большие шансы стать максимой морального поведения, нежели принципы, подвергшиеся многократному проговариванию. Это проговаривание равносильно торгу, который интуитивно противопоставляется морали. Более того, моральные вопросы и не должны допускать у нас избыточного обсуждения, которое приравнивается к выторговыванию. Вместе с тем само по себе моральное суждение весомее и сильнее правового: "закон что дышло:"

* * *

Все козлодейство перестройки и нового мышления, когда мы впервые имели несчастье познакомиться с "общечеловеческими" ценностями (кстати сказать, в их вполне благопристойном, даже отчасти кантианском изводе), заключалось в формировании философии абстрактного Другого. Ему со стороны виднее. Он и видит тебя лучше, чем ты сам. И знает о тебе больше. И понимает тебя точнее. Он вообще сильнее и лучше. Уже по факту того, что не похож на тебя. В обл! асти высокой теории увлечение абстрактным Другим стало всеобщей модой. Политика конкретизировала этот образ, придав ему вполне осязаемые очертания.

Другим по отношении к "нам", т.е. к тогдашним советским, фактически был объявлен весь цивилизованный мир. Как создатель и выразитель "общечеловеческих" ценностей. Признав примат этих ценностей, мы разом отказали себе в цивилизованности. Сознание того, что мы не такие, как все, предмета гордости и воодушевления, превратилось в повод для самобичевания. Расплодились кликуши. Они заполнили собой площади и экраны. Воцарилась гласность. Гордо возвышавшаяся крепость советской цивилизации, воздвигнутая трудами многих поколений, вздрогнула и осела.

В то же время кризис советских ценностей был предопределен ограниченностью возможностей по их материализации. Ставка на материализм оставалась в рамках советского проекта заведомо лишь философской ставкой. Советские ценности не были ценностями присвоения, поэтом! у нет ничего удивительного в том, что они не могли быть присво! ены до к онца. Советский человек, к которому были адресованы эти ценности, не входил в генерацию homo oeconomicus, не был существом присваивающим. Точнее, присвоение осуществлялось им, но никак не на уровне сознания. Отсюда знаменитое понятие социалистической сознательности (которая, помимо всего прочего, предполагала и избавление от разнообразных форм "вещизма").

При этом материализация ценностей блокировалась именно на уровне сознательного выбора. В ситуации, когда товарная форма материализации ценностей систематически сводилась к минимуму, возникали многочисленные субституты материальности, подогнанные под сознание советского человека. Речь идет прежде всего о материальности тяжелой индустрии и материальности вооруженных сил. При всей своей осязаемости и тяжеловесности они в одночасье смогли превратиться в некое подобие "воздушных замков".

Причина тому - угасание социалистической сознательности, вне которой материальность оружия и пром! ышленности попросту перестала четко восприниматься. И исчезла из поля зрения. Это, разумеется, не означает, что материальность заводов и пушек "дематериализовалась". Это даже не означает, что оружие и промышленность утратили статус значимых атрибутов местной государственности. Однако сознание того, что это именно ценности, причем ценности, "без которых нельзя", утрачено.

СССР представлял собой проект, в рамках которого материальность была прежде всего материальностью силы. Прежде всего военной. (Индустриальная мощь воспринималась как продолжение и одновременно условие обретения этой силы.) Поставив на войну формаций, Советский Союз проиграл в ней именно потому, что не озаботился созданием более совершенных технологий материализации. Поиск подходящего воплощения силы и материализация ценностей совсем не одно и то же. Рано или поздно они начинают вступать в конфликт. Это конфликт, который разворачивается между "принуждением" и! "верой". Очевидно, что на стороне "принуждения! " о казываются утраченные символы веры, на стороне же самой "веры" - более совершенные технологии принуждения.

Роль "принуждающей инстанции" в этом конфликте досталась Советскому Союзу. В результате проигрыша его ценности, несмотря на их отчасти западное происхождение, утратили всякое универсальное значение. Крах советского универсализма предопределил добровольный отказ от рассмотрения этих ценностей как альтернативного морально-политического проекта. Запад выиграл в "холодной войне". Вновь подтвердив свою миссию единственного носителя и правомочного выразителя "общечеловеческих" ценностей.

Однако эта победа не в последнюю очередь носила технический характер. Были не просто найдены более совершенные технологии принуждения. Была постулирована и новая материальность - не материальность орудий труда (в том понимании, которое досталось в наследство от XIX века), но материальность сетей и коммуникаций, не! материальность изделий (даже если их образец - произведение искусства), но материальность информационных потоков, не материальность силового противоборства, но материальность виртуального миротворчества.

* * *

Современная Россия из всех сил хочет соответствовать канону "цивилизованного мира". Для этого в ней давно реабилитированы материальные ценности. Однако приватизация прошла таким образом, что эти ценности оказываются в оппозиции любым продуктивным формам обретения национальной идентичности. Приобщение к цивилизации обернулось поглощением духа нации стихией рынка. Все с легкостью покупается. С еще большей легкостью продается. Ничто не стесняются превратить в товар. Мало кто стесняется им быть. Политической надстройкой этого оказывается "суверенная демократия". Это суверенность зияния, возникшего на месте России после того, как она причастилась святых даров цивилизованной жизни.

При этом всем давно! стало очевидно: сделанное в последние 15-20 лет не является д! остаточн ым условием для признания нас в качестве "общечеловеческой" ценности. Однако до сих пор мало кто понимает, что "общечеловеческой" ценностью никто и не может признать. Да и возможно ли такое признание? Можно ли представить его всерьез?

Чтобы избавиться от этой иллюзии, достаточно просто вспомнить, какой виделась Россия со стороны "цивилизованного" мира. Или, говоря иначе, с точки зрения "общечеловеческих" ценностей. В эпоху первых иностранных вояжей она казалось пугающе близким воплощением кромешного мира, где все, что существует, перевернуто вверх дном, а все, что осуществляется, - делается "по-содомитски". Позже, в XIX веке, "общечеловеческую" отповедь России подготовили западники. Петр Чаадаев в духе просветительской дидактики утверждал, что наше предназначение в том, чтобы преподнести миру какой-то страшный урок. Наконец, на рубеже XX и XXI столетий о судьбе России замолвил словечко и Жан Бодрийяр. Согласно! мэтру, России во всемирной истории уготована весьма почетная роль: быть пародией.

В этой ситуации остается одно. Заняться самоопределением.

Самой "общечеловеческой" формулой обращения с ценностями в современном мире действительно является их материализация. Именно поэтому первым шагом, с которого нужно начать процесс самоопределения, выступает пересмотр итогов приватизационной политики 1992 года. Чтобы материальные ценности начали работать на Россию. И против ее врагов.

Второй шаг в процессе самоопределения - заняться построением национального государства. В эпоху, когда сумерки глобализации становятся все более густыми, именно это действие будет иметь по-настоящему универсальное значение. С точки зрения морально-политических перспектив всего мира.

Третий шаг - уйти от навеянного марксистской аксиологией понимания добродетели как того, что является следствием необходимости, и воспринять веберовскую аксиологию с ее принципом: избират! ь веру таким образом, чтобы вера оборачивалась бы рациональным! выбором

Четвертый шаг - не нужно бояться понять простую вещь: чтобы стать "общечеловеческой" ценностью, России должна отказаться от канона заемной цивилизованности. И вплотную приступить к своему цивилизационному проекту.

И наконец пятый шаг - вступить в спор о содержании человеческого в человеке. Отстояв право на собственное представление об общечеловеческих ценностей, Россия справится и с другой задачей - национального самоопределения. Она познает саму себя, утвердившись в границах заново отвоеванной суверенности.

Примечание:

¹ Статья написана по мотивам доклада, произнесенного на "круглом столе" "Россия как общечеловеческая ценность", организованном "Русским журналом" 13 февраля 2006 года.

Если Россия не связана ни с какой ценностью, ни с чем дорогим, то ее никто не будет беречь, ни мы, ни соседи, никто в мире. Попытке же следовать в политике принципам прагматизма разрушит государство, уничтожит наш суверенитет.

Все, наверное, помнят одно из центральных событий прошлого года - смерть Папы Римского Иоанна-Павла II. В Ватикан съехались не только миллионы паломников, не только миллиард католиков по всему миру ощутили, что произошло событие, касающееся их лично, но и главы практически всех государств (в том числе мусульманских и вообще не имеющих прямого отношения к авраамическим и библейским традициям). Они лично прилетели проводить в последний путь человека, пользовавшегося в мире огромным авторитетом. На мой взгляд, умерший понтифик не заслуживал и тысячной доли выпавших ему почестей, но тем более удивительно все то, что происходит вокруг его имени.

Ватикан не обладает экономической мощью, он живет на "пожертвования", на кредиты, в залог которых дает имеющиеся в огромном количестве произведения искусства и предметы роскоши. Он владеет акциями, но вряд ли жизнь рантье есть свидетельство экономического лидерства.

Ватикан не обладает военной мощью. Несколько сот! швейцарских гвардейцев явно не в счет. Ватикан не имеет атомной бомбы и лишен так называемого ядерного суверенитета, у него нет места в совете Безопасности ООН.

Политическая система Ватикана тоже не является эталоном цивилизованности. Всякому приличному государству полагается быть демократией, а Ватикан - абсолютная монархия. Однако никто не причисляет Ватикан к "оси зла", к странам-изгоям, не грозит ему бомбежками, не разворачивает на его территории широкую сеть институтов и фондов, НГО и НКО. На Ватикан не транслируются передачи радио "Свобода" на латинском языке, не проводятся международные конференции под лозунгом "Последний диктаторский режим Европы". В отличие от Лукашенко Папу не дразнят "батькой", хотя ему бы эта кличка больше подходила.

Подобные "недружественные" действия, попытки хоть как-то воздействовать на суверенитет Ватикана, а тем более лишить его суверенитета сразу бы вызвали огромную реакцию по! всему миру. Почти миллиард католиков как минимум взволновалис! ь бы, и уж среди них наверняка бы нашлось несколько миллионов готовых пожертвовать жизнью в войне с любым агрессором.

Кто-то может сказать, что никому в голову не придет лишать Ватикан суверенитета, ведь победитель не получит никаких трофеев, да и само это государство весьма безобидное, ни на кого не покушающееся. Это, безусловно, не так. Ватикан сыграл серьезную роль в разрушении СССР, а если углубляться дальше, в глубь веков, то мы обнаружим, что римские папы были одними из крупнейших геополитических игроков в истории. Достаточно сказать, что как минимум три нашествия, в результате которых Россия могла бы потерять суверенитет (поход ливонцев, поход Мамая, польская интервенция), организовали в Ватикане. Что касается трофеев, то сокровищницы Ватикана являются самым большим в мире хранилищем культурных и антикварных ценностей. Так что и повод, и причину для агрессии и для лишения Ватикана суверенитета найти можно.

Но этого не происходит, более того - никому даже в голову ! не приходит столь безумная мысль. Мысль о завоевании богатой страны приходит часто. Мысль о завоевании сильной страны тоже не редко (как минимум из чувства безопасности), а вот по поводу Ватикана: ни в одном генштабе мира не написан план соответствующей операции.

В чем же дело? Получается, что самый твердый, непробиваемый, гарантированный суверенитет держится не на силе, не на экономической мощи государства, не на атомной бомбе, а на духе. Суверенитет его держится только на том, что это центр католического мира, мировой религии.

Напрасно кто-то думает, что речь идет только о Ватикане как о чем-то из ряда вон выходящем, чем-то экзотическом. Сущность любого феномена не есть нечто абстрактно-всеобщее, витающее над всеми единичными представителями данной сущности. Существенное и всеобщее фигурирует, как правило, в качестве особенного наряду с другими особенными. Мы ничего не узнаем о сущности суверенитета, взяв 150 государств и пытаясь путем отвлечения создать общее! понятие. Напротив, взяв одно государство, которое выглядит ка! к иск лючение из правила, мы поймем и само правило.

Все, что сказано о Ватикане не в меньшей, а в большей степени применимо к любой другой суверенной стране, и тем больше, чем более она суверенна.

Все, что было сказано о Ватикане, относится, например, к Арабским Эмиратам и Мекке. США из соображений экономической безопасности, может быть, давно бы уже захватили весь аравийский полуостров, который хранит в себе запасы 60 процентов самой дешевой и качественной мировой нефти. Но не экономическая и военная мощь расположенных там государств останавливает США. Мекка - центр мировой религии. И она залог нынешнего и будущего суверенитета арабов.

Точно так же и сам Вашингтон является "Ватиканом демократической религии", и он решает, что является демократией, а что ересью. Там находится "золотой эталон" демократии, как в Палате мер и весов. И всякий, кто принял этот дискурс, кто принял эти правила игры, уже не суверенен, он может быть сколь угодно де! мократичным, но если Вашингтону что-то не понравится, то еретик будет вынужден "идти в Каноссу". Пока мы используем чужой дискурс, мы рабы того, кто этот дискурс создал или присвоил себе право говорить от имени создателя. Поэтому "суверенная демократия", о которой сейчас много говорят, возможна только для Вашингтона.

Все проблемы США начались с того, что они перестали быть духовным авторитетом для народов мира. Сколько бы США ни демонстрировали свою политкорректность, спецоперации ЦРУ, удары по Югославии, Афганистану и Ираку окончательно похоронили миф о том, что Америка - это страна-освободительница. Новая империя - да. Мировой жандарм - да. Тот, кто берет силой, а не соблазном, - да.

Америка еще пытается кого-то соблазнять, но ее фокусы уже сродни тем, что уже все видели на каждой ярмарке. От слова "свобода" вздымается грудь только у самых провинциальных и отсталых народов. Все остальные хотят чего-то большего. И чем меньше Америк! а способна соблазнять, тем больше она пользуется насилием, и ч! ем больш е она насилует, тем меньше она способна соблазнять. Теряется духовный авторитет, теряется власть. Ведь настоящая власть там, где не требуется насилие. Наоборот, применение силы - говорит скорее о слабости.

Когда-то "Меккой и Ватиканом мирового коммунизма" была Москва, и мы решали, кто коммунист, а кто ренегат и ревизионист. Тоже до тех пор, пока не перестали быть духовным авторитетом и не сделали ставку на танки и ракеты. То в Венгрии, то в Чехии, то в Афганистане. Кто и когда решил, что сила государства зависит от его оружия и армии, а не от способности очаровывать, не от духовного влияния? Тот, кто это решил, тот и угробил СССР.

Сейчас мы вообще играем по чужим правилам, и значит - мы не суверены. Суверенитет - это только духовный суверенитет. Такой суверенитет лучше всякой армии, атомной бомбы и экономики. Все разговоры, что атомное оружие гарантия суверенитета, - ерунда. Если в стране, например, правит элита, хранящая деньги за рубежом, то она никог! да и не подумает воспользоваться оружием для удара по загранице, где лежат ее деньги, в целях сохранения суверенитета. А значит, если элита духовно живет в другом месте и духовно порабощена, любое оружие в ее руках - бесполезно. Это все равно, что этого оружия нет. Да что там деньги! Никакой атомной бомбы нет, когда нет никого, у кого хватит духа нажать на кнопку в случае чего. В России, например, уже лет сорок нет руководства, которое было бы на это способно.

Как бы ни были велики наши военные победы, суверенитет, который держится силой оружия, - недостаточен, нестоек, временен и является только предпосылкой подлинного духовного суверенитета. Гарантированно суверенен только тот народ, чей суверенитет никто не только не может, но и не хочет поколебать. А это возможно лишь тогда, когда народ обладает ценностью в глазах других народов, когда он уникален, незаменим и неповторим, когда он несет миссию, нужную всем другим народам. Когда он, говоря языком рынка, и! меет "уникальное торговое предложение", "уникал! ьное поз иционирование". Нам говорят, что "Россия строит демократию". Зачем? Чтобы быть еще одним, сто двадцать пятым, демократическим государством? Что в мире изменится, если одной "демократией" станет меньше или больше?

Но мало быть уникальным! Северная Корея тоже уникальна. Важно еще и быть нужным другим, быть востребованным. Если Россия не связана ни с какой ценностью, ни с чем дорогим, то ее никто не будет беречь, ни мы, ни соседи, никто в мире. То, что Россия ощущает себя все ближе и ближе к мировой свалке, - это не козни наших противников, это симптом того, что мы не уникальны, что мы не востребованы, мы потеряли миссию, мы устарели, мы сломались.

Любая попытка следовать в политике принципам прагматизма разрушает государство, уничтожает суверенитет. Когда-то Черчилль сказал, что у Англии нет вечных друзей и врагов, а есть вечные интересы. Красиво сказано. Он вообще был мастер красивых фраз. Например, кто не слышал сентенцию о том! , что Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой? Только надо напомнить, что к Черчиллю применимо обратное. Он принял Великобританию империей, "над которой не заходило солнце", которая значила для 19-го века больше, чем США для 20-го. А какой Черчилль Великобританию оставил? Одной из нескольких сотен "демократических государств". Страной, которая до сих пор не суверенна, страной, об исчезновении которой можно было бы пожалеть разве что в связи с рок-музыкой. Вот к чему ведут гениальные геополитики, следующие вечным интересам. К тому же концу приведут США и нынешние игроки на великих шахматных досках, типа Бжезинского.

Но если так кончают гениальные геополитики, то что ждать от негениальных? Вроде тех, что сидят в нашем правительстве. А ведь тоже всерьез говорят о "прагматизме", о подходе с "позиции национальных интересов":

Отношения между государствами можно представить на примере отношений между знакомыми. Е! сли кто-то вдруг заявит, что он всегда и везде следует только ! собствен ным интересам, если на любую вашу просьбу он будет отвечать вопросом: "А что я буду с этого иметь?", то вряд ли такой человек будет вам другом, вряд ли вы его будете любить, вряд ли вы пожалеете, если он пропадет с вашего горизонта. Нет, конечно, вести себя, всегда исходя из собственных интересов, это его право, но почему же тогда у того, кто пользуется этим правом, дурная репутация?

Да неужели непонятно, что заявки о наших национальных интересах никому не интересны, кроме нас, и, более того, провоцируют других сразу думать о своих национальных интересах в противовес нашим?

Как честность и откровенность вызывают ответную честность и откровенность, так хитрый блеск в глазах собеседника провоцирует ответную хитрость: ты меня хочешь обмануть, значит, идешь на риск быть обманутым, значит, и не обижайся, если я тебя обману!

В ситуации, когда каждый борется за себя, когда идет война всех против всех, никакой суверенитет не может быть устойчивым, никакая! коалиция не вечна, все преимущества, сила и власть - временны.

Военная сила, материальные богатства - все это временный ресурс, а ставка на время дает временные преимущества. Если кто-то хочет непоколебимого суверенитета, тот должен ставить на вечное, на Дух. Тот, кто хочет быть сувереном, гарантированным сувереном, тот должен обеспечить себе такое место в мире, когда другие государства предпочтут умереть сами или нанести вред себе, нежели покуситься на того, кого считают воплощением некой духовной ценности.

Ценность в этом случае является источником, на который ориентируются, откуда черпают и собственную идентичность (как мусульмане, например, черпают ее в Мекке и Медине).

Источник - это ресурс, нечто, отдающее себя, растрачивающееся. Поэтому для того, чтобы быть такой ценностью, надо отдавать, а не брать, надо жертвовать, а не накапливать.

Пожалуй, самый глубокий теоретик суверенности в 20-м веке, Ж.Батай писал, что только там, где прерываю! тся экономические отношения обмена "ты мне - я тебе"! , где во зникает потлач, трата, безудержное раздаривание, жертвоприношение, демонстрирующее реальную независимость дарящего духа от даримой вещи, там и есть подлинная сувереннсть.

Немудрено поэтому, что суверенитет и победа в войне за суверенитет достается тому, кто приносит жертву, а не тому, кто накапливает. В этой связи уместно опровергнуть модное вот уже сорок лет (но неслыханное и чудовищное для современников мая 1945 года) отождествление фашизма и коммунизма. Проект фашизма для всего мира состоял в предельной геополитизации, в предельном желании превратить все нации мира в ресурс для одной нации. Проект же коммунизма состоял в противоположном: в жертвоприношении одной нации во имя всего мира, в своего рода антигеополитике.

Когда какая-нибудь Украина или Грузия заявляет о прагматичной политике, то это понятно, это удел маленькой, заурядной во всех смыслах, несуверенной как раз таки страны. Прагматизм - дело плебеев. Ничего удивительного. Но когда мы заявляем о "! прагматизме в отношениях", то мы становимся с ними на одну доску. Что позволено быку - не позволительно Юпитеру.

Мы должны быть благороднее, наши культурные гены, наше великое суверенное, прошлое должно противиться тому, чтобы вообще разговаривать (а не только вести переговоры!) с кем-то вроде Украины или стран Балтии, с бывшими нашими вассалами, а сегодня вассалами других. О каком авторитете, лидерстве, суверенитете может говорить Россия, если она позволяет себе вступать в разборки базарных торговок, перекрикивающих друг друга, ищущих свою выгоду, тянущих на себя? На что рассчитывает она, неуклюже толкаясь локтями в борьбе за место под солнцем? Любой выигрыш здесь временный, а проигрыш рано или поздно неизбежен. Это гибельный путь. Хочешь переиграть другого - будь тогда готов к тому, что с тобой будут играть так же, то есть рано или поздно тебя переиграют.

Надо быть среди тех, кто дает. Одна из ошибок коммунизма, как и сторонников языческого потлача, состо! яла в том, что они давали и жертвовали материальными, денежным! и и людс кими ресурсами. Таким образом демонстрировалась власть духа над материей. Но материя исчерпаема. Дух попадал в отрицательную зависимость, ему нечем больше жертвовать - и, значит, он уже несостоятелен, он не может доказать свою суверенность.

Поэтому настоящий источник - это такой источник, который никогда не оскудевает, который, возможно, становится тем больше, чем больше из него черпаешь, - источник духовный.

Только то государство, которое несет миру некий свет, не требуя ничего взамен, дарит духовный ценности, обеспечивает себя истинным суверенитетом и обладает настоящей духовной властью над одариваемыми и неспособными отдариться по причине нищеты духа. Одариваемые просто проникаются даруемым им духом, испытывают головокружительное чувство превосходства над собой прежними и над тем, кто еще не вкусил ничего подобного. Они получают невиданное ранее удовольствие, которое не могут обеспечить сами, они подсаживаются на иглу духа и отдают все, что угодно (в том числе! и материальные ценности и жизнь), за возможность припасть к истоку.

Этот исток нам надо создать, этот исток нам надо открыть. Исток, из которого на всех без разбора, на все расы и религии, на все сословия и народы прольется духовный свет, без которого они уже не будут представлять свою жизнь.

Суверенитет России не в руках экономистов и политиков, не в руках военных и ученых. Он в руках философов и поэтов.

Решение о немедленной отставке может говорить о том, что власть уверена в дальнейшем раскладе событий. Отчего и решает все заранее - зачем тогда заморачиваться на числе "2008"?

С глубоким удовлетворением сразу же хочется отметить, что тенденция, о которой говорилось в прошлый раз, а именно вырастание журналистов в политологи, продолжается. В том числе и в рамках упомянутой в этом контексте газеты "Известия". На этот раз там обсуждалась тема приглашения вождей "Хамаса" в Москву.

В рубрике "За и против", то есть, конечно, "Pro и contra" (почему, кстати, "и"?), был проведен диалог на тему "Можно ли вести переговоры с движением "Хамас"?". Нюанс был в том, что с одной стороны имелся политолог Ципко, а с другой - журналист, впрочем, редактор отдела международных новостей, Максим Юсин.

Мало того, политолог Ципко взял сторону Путина ("Думается, как раз эта инициатива Путина с приглашением "Хамаса" может благотворно повлиять на морально-политический климат в наших исламских республиках! . Эта инициатива дает шанс на преодоление опасных центробежных сил, на сохранение целостности России"), а редактор отдела международных новостей, напротив, продемонстрировал несогласие с этой инициативой. К тому же еще и предрек последствия: "Что характерно - израильтяне перестали деликатничать с нами. Они бьют по самому больному месту - проводят параллели с Чечней. И можно не сомневаться - многие в мире последуют их примеру. И еще не раз западные журналисты зададут Путину вопрос, который уже сейчас в разных вариациях звучит в десятках СМИ: "Чем отличаются те, кто взрывает автобусы в Иерусалиме, от тех, кто закладывает бомбы в московском метро?".

Вот что значит редактор отдела новостей: никакого аналитического выстраивания вариантов, факты - превыше всего. Конкретизация между тем проявила себя в качестве существенного тренда недели и в других случаях. Поводом были митинги в защиту водителя Олега Щербинского, осужденного по делу о гибели ! алтайского губернатора Евдокимова ("Классовая борьба покатилась на колесах", "НГ"). Вот, например, Ольга Крыштановская, известная своими исследованиями нравов элит для широкого читателя.

"Эти акции можно считать проявлением классовой борьбы, как это ни архаически звучит", - поделилась своим видением ситуации с корреспондентом "НГ" руководитель Центра изучения элит Института социологии РАН Ольга Крыштановская. "А классов в нашем обществе два: это политический класс, который принимает решения, и народ", - сказал политолог. Кроме того, она подчеркнула, что считает эту манифестацию на колесах выражением гражданского возмущения со стороны населения, благо, по ее словам, никто не спускал разнарядок на предприятиях, "люди сами приезжают". Наконец, по словам Крыштановской, "кто бы это ни организовывал, если это находит отклик в сердцах людей, то, конечно, это гражданская инициатива".

Последняя фраза предлагает некоторую формулу, достаточно универсальную для описания весьма многих явлений недавней политической жизни. Например, она годится и в отношении поджогов датских посольств по всему миру. То есть надо запомнить: если что-то кому-то массово нужно, то это - гражданская инициатива.

По тому же поводу в "НГ" отметился и Алексей Макаркин, также считающий, что тут есть ростки гражданского общества. "Политолог напомнил, что совсем недавно подобная массовая кампания проходила среди собаководов и ветеринаров, направленная против наказаний за применение кетамина. Он видит много общего между этими акциями: "И ветеринары, и водители хотят получить гарантии своих прав. Политики неадекватно оценивают подобные выступления, считают их второстепенными, недостаточно глобальными. Но и сами организаторы акции сдержанно относятся к политикам, потому что если они начнут их приглашать на свои мероприятия, то есть риск, что они все передер! утся".

Очень интересна мораль от "НГ"! : " Возможно, случившееся можно считать успешным дебютом новой политической силы - юного гражданского общества, вырастающего вовсе не из парниковой Общественной палаты, а из предельно конкретных потребностей людей, встревоженных регулярным и открытым попиранием их прав. Пока еще ни одной из партий не удалось оседлать протест уличных сопротивленцев - похоже, никто из них к этому и не стремится. Видимо, не хотят покидать удобных ниш".

В данной фразе содержится фактический вызов Общественной палате, между прочим свидетельствующий об известном уважении к ней. Потому что на партии в "НГ" уже просто рукой махнули.

Другой случай политологического оживления связан с "Политкомом", снова решившим выяснить судьбу премьера Фрадкова, традиционно имея в виду его отставку. Разумеется, эта судьба прямо связывается с желанием как-нибудь заранее определиться с 2008 годом ("Время для ! "рокировочки",). Повод для опроса взят у "Новых известий", которые сообщили о возможной отставке Фрадкова со ссылкой на некий источник в правительстве. Анонимный, разумеется. Вопрос, понятно, в том, что будет следующим и с какой целью. Максим Дианов, директор Института региональных проблем: "Никто не угадает, кто станет новым премьером: Но так как технический премьер Фрадков мог бы быть еще полтора года на своем посту, то тот, кто его сменит, - еще не преемник. Преемника назначат на эту должность после или во время избирательной кампании в Думу, в конце 2007 года".

Сергей Марков, директор Института политических исследований: ":Я полагаю, что сейчас назначать на этот пост преемника рановато. Потому что он немедленно подвергнется атакам со всех сторон. Сейчас нужна техническая фигура, способная провести в жизнь серьезные (и, возможно, непопулярные) проекты. Смена премьера, если она произойдет, обусловлена &q! uot;хозяйственными" потребностями, но не политическими".

Алексей Макаркин, заместитель генерального директора ЦПТ: ":С одной стороны, если назначить преемника на пост премьера в конце 2006 - начале 2007 года, тогда он как премьер будет меньше рисковать. Но, с другой стороны, если сейчас протянуть время, может появиться другая схема решения "вопроса-2008" или другой вариант преемничества. В связи с этим и появилось желание ускорить процесс. Проблема в том, что нет консенсусного варианта преемничества - в противном случае можно было бы подождать еще. Возможно, в том числе поэтому возникает желание решить вопрос быстрее - чтобы потом труднее было отыграть назад. Если сейчас будет назначен новый премьер, это будет знаком для всех, что президент сделал выбор".

Вообще говоря, если уж вляпываться в этот тотализатор, то следует учесть и то, что решение о немедленной отставке может свидетельствовать просто о том, что власть совершенно уверена в дальнейшем раскладе событий. Отчего и решает все ! заранее - не видя никаких оснований предполагать тут какие-то проблемы. Зачем тогда заморачиваться на числе "2008"?

И. в связи с этим же появилось конкретное до обличительности высказывание г-на Соколова ("Известия", "Дерньер-министр"):
"К двухлетнему юбилею эффективного кабинета глава Минфина А.Л.Кудрин объявил, что "правительство проводит ошибочную финансовую политику, неправильную для нынешней ситуации", и согласился с тем, что это признак слабой политической воли кабинета. На вопрос, когда главу слабовольного кабинета отправят в отставку, министр финансов отвечал: "Я не волшебник, я только учусь".
Премьера отправляют в отставку президентским решением, и Кудрин, вероятно, имел в виду, что он еще недостаточно усовершенствовался в волшебствах, чтобы проникнуть в мысли президента - дозрел тот или не дозрел. Но не нужно ника! кого волшебства, чтобы знать о такой ничуть не эзотерической в! ещи, как министерская солидарность. Она заключается в том, что министр кабинета в одном лишь единственном случае может на публике объявлять политику кабинета неправильной и порожденной слабоволием. Этот случай называется заявлением об отставке в знак несогласия с неверной политикой. Это не говоря о том, что для действующего министра публичный разговор о судьбе действующего премьера (как бы он к нему ни относился) с использованием двусмысленных шуток есть крайний моветон". В качестве повода к таким словам Кудрина называется несогласие с политикой премьера в отношении инфляции, а далее г-н Соколов окончательно обостряет ситуацию, обозначая поведение Кудрина в отношении коллег по кабинету так: "У них, неправильных, - министерская солидарность, у нас, правильных, - право на отдельную аудиенцию у Высочайшего Лица, и пусть премьер знает свое место". Иными словами - личные отношения доминируют над корпоративно-служебной солидарностью. То, что личные отношения имею! т место, понятно. Можно хоть В.Соловьева прочитать ("Русскую рулетку") - о том, на чьей кухне жил В.В.Путин после отъезда из Петербурга, ставшего яковлевским. Вообще, это еще одна тенденция - введение в контекст ситуации всего того, что ранее как-то не озвучивалось. Конкретизация нарастает.

А локальный недельный максимум конкретности был достигнут в тексте "Взгляд на вещи" ("Коммерсант", Д.Бутрин). Зачин состоит том, что г-н Греф ":выступая в прошлую пятницу на заседании комиссии по конкурентоспособности с инвективами в адрес гринмейлеров, которым самое место не в списках миллиардеров Forbes, а в тюрьме, он не хотел сказать ничего особенного: Практика недружественных поглощений, описанная Германом Грефом, хорошо известна крупным российским бизнесменам, а пример миллиардера, фигурирующего одновременно в Forbes и в реестре обитателей колонии общего режима, дан всему российскому бизнесу в ощущении". Далее - правда жизни: