Аналитика, эссе, интервью

Стратегия противоборства с национализмом и сама является "националистической". Кто борется против национализма? В первую очередь те, кто создают и исповедуют другой национализм.

Оговоримся сразу: критика в данном случае не предполагает ни "деструкции", ни "деконструкции". Тем более это не критика идеологическая, выполненная в форме "разоблачения" или "восхваления" (предполагающих, задним числом, постоянную игру во взаимную подстановку.) Еще меньше эта критика националистического разума основана на рассмотрении его как идеологии, то есть разнообразных "иллюзий", "заблуждений" и "предрассудков", которые могут в нем содержаться (да и содержатся наверняка). И совсем уж точно критика националистического разума не сводится к "анализу содержаний", которые в произвольном порядке обнаруживаются в тексте кого-то, кто по тем или иным причинам (часто довольно произвольным) причислен к националистам.

Речь идет о рассмотрении национализма, которое было бы максимально близко к тому пониманию критики, которое предложил родоначальник европейского критического мышления, Иммануил Кант. Как известно, критика являлась для него в первую очередь критикой "разумной способности вообще", и решением вопроса о "возможности", "объеме" и "границах" метафизики "вообще". Исходя из этого, и для нас вопрос о националистическом разуме есть прежде всего вопрос о разуме. Точно также, критическое рассуждение о национализме - это рассуждение о метафизике.

При этом мы с самого начала отдаем себе отчет в том, что именно националистический разум представляет собой воплощенное притязание разума на статус всеобъемлющей инстанции. Соответственно, и метафизика национализма является той формой метафизики, которая настаивает на своей "универсальности". Иначе говоря, действуя вместе с Кантом, мы в то же время действуем и против Канта. Это значит, что в данном случае проблемой является не возможность метафизики ! "вообще" и/или разума "вообще", а присвоен! ие " ;всеобщности" разумом и метафизикой, которое они осуществляют, становясь "националистическими".

Кантовское затруднение в решении вопроса о соотношении причинности и привычки, "трансцендентального" и "эмпирического", разрешается самим ходом национализации разумной деятельности (которая и дает возможность поставить данный вопрос абстрактно.) В рамках этой национализации совершается скачок от воли к ratio, от случайного к необходимому, от практики к сознанию и, наконец, от единичного к всеобщему. Отсюда следует, что метафизика национализма является метафизикой проекта, обретение которой совпадает с обретением перспективы проектирования метафизики.

"Национализм" бюрократии или самоопределение общества?

С некоторых пор "национализм" трактуется у нас не иначе как бранное, неприличное слово. Хорошим тоном давно уже стало наморщить носик при словах: "Ах, да ! ведь N - националист". В политической среде и подавно: слово сказать нельзя, как тебя протестируют на наличие националистических настроений. "От национализма один шаг до фашизма, а это сами знаете что". Высказывание такого рода давно стало общим местом для тех, кто "инкорпорирован" в мощные шеренги служивых кадров. При этом примечательно, что опасность национализма кажется тем страшнее, чем больше от него начинает веять какой-то смутной угрозой. Неясность работает лишь на усиление испуга: как бы чего вышло, как бы не стало хуже.

Официальные и полуофициальные мероприятия по борьбе с национализмом нацелены только на то, чтобы лишить его последнего шанса на определенность. Во имя борьбы с распространением националистической идеологии заключается антифашистский "Пакт", в котором рассуждения о фашизме не идут дальше расхожих ламентаций. ! Вследствие обвинений в показе националистических видеороликов ! с выборо в в Мосгордуму, а потому и вовсе "переформатируется" партия, всерьез претендовавшая на роль главной силы системной оппозиции. Череда этих и других не менее значимых событий заставляет задаться сразу несколькими вопросами: Кто заинтересован в борьбе с все более невидимым врагом? Кому выгодна ставка на реконструкцию этой известной политической идеологемы? Наконец, каким образом проявляют себя сами борцы, в кого они превращаются по мере ее обострения?

Последние вопросы - самые главные. Наша идентичность, сам способ нашего существования зависит от того, с кем и посредством чего мы боремся. При этом осуществляемое в процессе борьбы самоопределение неизбежно оказывается и борьбой за определение вражеской стороны. Разумеется, это определение является "негативным" и осуществляется в форме репрессии, санкции или запрета. Однако победа в противоборстве принципиально не может быть достигнута, если мы соглашаемся на неопределенность оппонента (и, тем более, есл! и мы ее усиливаем!) С этой точки зрения власть представляет собой такое отношение между акторами A и B, в котором A добивается преимущества, если он полностью (или хотя бы частично) начинает контролировать всю ситуацию взаимодействия. Минимизируя для себя неопределенность этой ситуации, A начинает не просто контролировать B, но и определять его существование (в том числе и применяя к нему некую эвристику.)

Иными словами, власть действительно выражается в "контроле над неопределенностью" (Крозье), и усиление неопределенности никак не может быть связано с любым сценарием властного взаимодействия. Это значит, усиливающаяся неопределенность националистической угрозы (как любого "объекта" или "явления", к которому примеряется клише "невидимого врага") служит неоспоримым свидетельством того, что "национализм" для борцов с ним - не более чем эвфемизм. Применяя его, борцы! с националистической угрозой не только наделяют себя привилег! ией б езотчетных действий, но и даруют себе возможность подозревать и обвинять в национализме любого, кто может быть воспринят ими как политический оппонент.

Однако по-настоящему примечательно здесь другое. Стратегия противоборства с национализмом и сама является "националистической". Кто борется против национализма? В первую очередь те, кто создают и исповедуют другой национализм. Слово "создавать" - ключевое. Противоборство с национализмом неизменно оборачивается способом обретения некой национальной идентичности. Однако не это главное: важно, что это противоборство может придать черты политической нации даже тому сообщество, которое к этому не стремится. Борцы с националистической угрозой, подчас сами того не желая, снабдили себя атрибутикой представителей квазинации.

В этом-то и кроется ответ на вопрос о борцах с "невидимым врагом" и выгодах, связанных с разжиганием такой борьбы. Некая группа берет на себя мисс! ию политической нации, выдавая политику упрочения корпоративного статуса за политику гражданского единения. Становясь квазинациональной, эта корпоративность одним махом оказывается еще и "общенациональной". Те, кого они именуют "националистами", для них просто чужие: они не причастны к их корпорации. И после победы над "национализмом" никогда уже не должны быть к ней причастны: чужие здесь не ходят. Такое нужно уметь, и не просто уметь, но иметь возможность сделать. А имеет эту возможность та часть "широкой общественности", которая осуществляет публичную деятельность в соответствии с очередным должностным предписанием: "партия власти".

"Национализм" последней выражается в последовательном отстаивании бюрократической корпоративности. Становясь все более замкнутой, бюрократия все больше приобретает черты единственного в своем роде сословия. Однако, воплотившись в "! партии власти", административные кадры осуществляют задач! у сослов ной организации как общенациональную и общегражданскую. По сути, широкомасштабная кампания против националистической угрозы затеяна лишь для того, чтобы с реализацией этой задачи оказывалось бы сопряженным существование всего гражданского общества в целом.

"Партия власти" - образование особое. Это бюрократия, которая восприняла себя как олицетворение гражданского общества (а заодно, до кучи, и политической нации). Одновременно само гражданское общество было воспринято в духе функционализма: с одной стороны, как нечто "служебное" ("Мы функционируем - стало быть, все функционируют"), с другой - как нечто, чему надлежит "функционировать" (вместо прежнего "Как скажем, так и будет" - новое: "Кого создадим - тот и скажет".)

Скажем прямо: без описанного отождествления бюрократии с гражданским обществом, то есть, собственно говоря, без "партии власти", гражданское общество не было бы о! бозначено в России как особая модальность социальных отношений.

Вместе с тем, сделав ставку на то, чтобы воспринимать себя как "руководящую и направляющую силу" политической стихийности, бюрократия стала "партией". Отказавшись от того, чтобы связывать свои корпоративные функции с приданием политике "планомерности", она развязала себе руки. И превратилась в "нацию".

Однако бюрократии как "нации" и как "партии" противостоит часть гражданского общества, представители которой отнюдь не склонны считать свою роль "служебной", а жизнедеятельность - основанной на чиновничье-олигархическом функционировании. Именно эта часть гражданского общества готова взять на себя роль производительной силы, созидающей новую национально-политическую общность. Борясь против "национализма", "партия власти" борется против этой (еще только нарождающейся) части гражданского общества.

Неудивит! ельно, что при таком раскладе само гражданское общество приним! ает вызо в и обозначает ставку на производство нового универсума: русской нации. Принадлежность к ней радикальным образом отличается от принадлежности к заведомо номинальной общности "россиян", с производством которой еще с ельцинских времен связана вся система действий постсоветской номенклатуры. В отличие от "русских", "россияне" существуют главным образом как "сезонное явление" - добросовестно функционируя в качестве электората. В то же время с "русскими" сложнее - они присутствуют постоянно и иногда (например, в ситуациях наподобие "Правого марша") пугающе реальны.

Нужно признать: новая генерация бюрократических кадров, олицетворяемая президентом В.В.Путиным, прекрасно понимает возникшую альтернативу. (Ее острота особенно ощущается при том раскладе, когда Украина после "оранжада" оказалась модельным национальным государством, а Белоруссия - более правомочной наследницей "советской стран! ы", правда, без характерной игры в "братство народов".) Ответом молодой бюрократии ("Суркову слава!") стала идея национальных проектов. Продуктивная сама по себе, эта идея не может сработать в ситуации, когда проектом так и не стала сама нация.

Разумеется, такой нацией может стать только нация "русская", ибо именно русская идентичность впервые имеет шанс превратиться в политический проект. Весь постсоветский период, с воплощенной в нем ставкой на общность "россиян", был периодом блокирования не только этого проекта, но и любой успешной (то есть не ориентированной изначально на "запаздывающее" развитие) социальной модернизации.

Модернизационный процесс представляет собой не что иное, как процесс видоизменения структур самоорганизации общества, основанный на расширении его представлений о себе самом. Это значит, модернизационный процесс оказывается возможен только тогда, когда общество най! дет в себе силы превратиться в коллективного self-made-man, то есть не породит новую субъективность, узнав себя в ней и одновременно сделав ее своим способом узнавания. Именно такое общество и можно считать "гражданским". Однако, чтобы сделаться таковым, оно должно стать местом обитания националистического разума.

Националистический разум как манифестация субъективности

С точки зрения генеалогии гражданское общество в его новоевропейском понимании представляет собой ничто иное как (a) структуру, (b) среду и одновременно (c) результат формирования политической нации. В свою очередь, политическая нация - это этнос, не только достигший самосознания, но и превративший его в практику совместного существования. Национальная идентичность при таком раскладе выступает идентичностью общности, основанной на превращении самосознания в политику и проведении этой политики самосознания. Формирование нации связано с образованием сознания, которое себя определяет, то есть само устанавливает и само перехо! дит свои границы.

Разумеется, не все представители нации наделены способностью самоопределения в равной мере. Однако в рамках существования нации эта способность не может и полностью исчезнуть. Она интериоризуется как предпосылка индивидуального бытия и выступает в качестве нашего исторического априори. Без нее, в свою очередь, оказывается немыслимым даже существование индивида, понятого как социальный атом, - в своем атомарном качестве индивид оказывается элементом нации без самой нации.

Гражданское общество представляет собой совокупность самоопределяющихся сознаний, границы которых измеряются лишь степенью политизированности нации. Политизированность в данном случае выступает синонимом особой формы мобилизации: сознательности индивидов как граждан. При этом гражданское общество воплощает всю непропорциональность национальной политизации. Все политизированы по-разному и в разной степени. Именно поэтому общность нации невозможна без обобществления соз! нания, которое систематически формируется как коллективное! . Таким образом, гражданское общество - это еще и инстанция обобществления сознания, причем обобществление выступает здесь результатом подчинения политики производственному принципу.

Иными словами, возникновение гражданского общества новоевропейского образца сопряжено с созданием системы политического производства. Мысль, которая сама себя определяет, есть также политика, которая сама себя производит. Стихия самоопределяющейся мысли скрывает под собой упорядоченность политики, которая превращается в производственное отношение (в самом широком понимании этого слова). Самосознание не просто производит политику, обретая свой смысл в общности, оно делает политику национальной. Это значит, что самосознание может возникнуть как эпифеномен соотнесенности, сопричастности.

Однако речь не идет о сколько-нибудь "естественной" сопричастности, скрепленной принадлежностью к этносу или роду. Происхождение самосознания политической нации никак нельзя назва! ть природным. Это особый производственный синойкизм (который далек от "собственно политического" синойкизма в его античном значении). Самосознание, понятое в подобном качестве, состоит в практике совместно осуществляемой работы. Последняя связана с возведением в принцип человеческого существования самореферентности мысли (как, возможно, выразился бы Н.Луман). Мысль отделяется от себя, порывает с собой - и через этот разрыв возвращается к себе в форме субъективности, "удерживающей свое противоречие" (Гегель).

Субъективность открывает антропологическую перспективу суверенного существования. Смысл, превращенный в достояние субъективности, приобретает при этом статус работы, выражающейся в "производстве себя". Общность "произведших себя" понимается как общность происхождения. Ей и становится нация, мыслящаяся чуть ли не как универсальное воплощение общности исторической судьбы. Подобную постановку вопроса не отменяет н! икакая глобализация, поскольку "глобальный мир" восп! ринимает ся по аналогии с нацией - как все та же "судьбоносная общность"(1).

Вместе с тем наблюдать себя люди могут только в той форме, которую предполагает само общество. Это значит, что самореферентность мысли и субъективность, берущая в ней начало, допускаются лишь в той мере, в какой общественная реальность проявляет готовность к самопознанию. Понимание политики как производственного процесса обращает политическую жизнь в манифестацию нащупывающего свои пределы самосознания. Гражданское общество оборачивается с этой точки зрения сложной совокупностью дифференциальных признаков, способных отличать одно самосознание от другого. Генерализованные, то есть доведенные до состояния "противоположностей", эти признаки приобретают характер "национально-территориальных" границ.

В то же время любая философская "противоположность" выступает лишь онтологическим двойником такой "национально-территориальной" границы. Подобная постанов! ка вопроса дает возможность иначе взглянуть и на проблему национального разума. Собственно, национальной в этом случае будет та форма разума, которая в рамках осуществления рефлексии над собой отделяется от себя таким образом, чтобы оказаться противопоставленным своей "противоположности". Только преодолев себя в ней, национальный разум обращается в инстанцию достижения самосознания. Очевидно, что подобная рефлексивная процедура не может не сказаться и на самом обретаемом самосознании, имя которому "национализм". Последний может определяться каким угодно образом, но только не с точки зрения организации рефлексивности.

Обычно "националистические" идеологии критикуют за этноцентризм. Иными словами, их воспринимают как модернизированные версии субстанциалистского мышления, смысл которого (и для которого!) исчерпывается отсылкой к "первозданности" сущностей и "природности" начал. Вместе с тем "национализм" должен ! пониматься существенно иначе: если он и предполагает этноце! нтризм, то речь идет об этноцентризме совершенно особого рода.

Однако в первую очередь "национализм" выступает идеологической практикой (или, если угодно, методом) обострения различий.

Как оно производится и в чем находит свое выражение?

Во-первых, различия радикализуются: они не просто сводятся к "противоположностям", но укореняются (от лат. Radix - корень) в качестве таковых. Способы укоренения разнообразны (что, впрочем, совершенно не мешает им подчас иногда очень тесно соприкасаться друг с другом.) Классический пример подобного укоренения связан с приданием националистической идеологии формы мифологического и/или теологического дискурса. В обоих случаях происходит сакрализация: ей подвергаются не столько даже сами противоположности, сколько граница, в форме которой производится их демаркация. Итогом всего этого служит восприятие национального самосознания как способа самовыражения некой трансценденции, вознамерившейся заяви! ть о себе посредством образования некой политической нации.

Другой пример укоренения предполагает рассмотрение национализма как философии "традиционализма" в ее многочисленных интерпретациях и изводах. При всем уважении к почитателям творчества Р.Генона, Ю.Эволы или М.Элиаде, философский "традиционализм" является, по сути, лишь модернистским подобием метафизики. Фактически эта философия берет начало в гегелевской "диалектике" (с характерной для нее ставкой на превращение в метафизику деисторизующей себя субъективности).

Во-вторых, различия политизируются, превращаясь в оппозиции: политическими они становятся в силу своей категориальной противопоставленности. Иными слова! ми, политика различий состоит в достижении ими определенности.! Как тол ько она достигнута, происходит чудо преображения - различия превращаются в противоположности. Противопоставленная себе субъективность только тогда по-настоящему обретает самосознание, когда начинает выражать себя в процессе категоризации.

Это означает, что с дистанции, на расстоянии которой субъективность обретает и удерживает свою противоположность, снимается, как сказал бы М.Хайдеггер, "мерка" универсального. В соответствии с ней сознание не просто достигает "некоей" определенности, но осуществляет самоопределение, полностью идентичное по своей процедуре политической декларации независимости. Тождество деклараций независимости и производимого сознанием самоопределения не только предпосылка возникновения национализма как идеологии, но в то же время и результат ее воздействия. В силу этого примесь "национализма" присутствует в любой философии исследование "чистого" сознания и "чистой" субъективности.