Иосиф Бродский продолжает Рождественский цикл более чем через десять лет, в 1987 году, уже в Америке и открывается он «Рождественской звездой». Это уже совсем другой Иосиф Бродский, и по аскетичности, и по сдержанности эмоций, и по прозрачности мысли. 

Но остается главное, может быть только более выраженное - сближение профанного с сакральным, ближнего с дальним, физического с метафизическим. Общая тональность светлой печали усиливается безакцентной интонацией, безпафосностью и отстраненностью по отношению к миру и  себе, доходя до трагического ощущения человеческой жизни.

Вторая часть цикла посвящена Рождению Спасителю уже безотносительно к человеческой праздничной суете. В ней нет авосек, хвои и запаха апельсинов новогоднего стола, нет предновогодней суматохи с ее обычными приметами; здесь присутствует только евангельская история. Она наполнена экзистенциальной тоской, принципиальной бездомностью человека, согреть и спасти которого может только Звезда.

Противопоставление пустыни, в которой живет человек, и Звезды пронизывает все рождественские стихотворения цикла. Пустыня, "подобранная" небом для чуда, возникает и в первой части Рождественского цикла, но во второй - противопоставление становится не случайным, затерявшимся в потоке суеты, а главным действующим лицом.

Пустыня у Бродского – это мир на пороге чуда, еще не знающего, что Рождение Младенца перевернет и преобразит его, но это и мир, в котором придется жить Спасителю. Пустыня повсюду: неуютность, холод, мрак и беспросветность. И Мария, поющая колыбельную над яслями рожденного Младенца, словно поет и не колыбельную вовсе, а заупокойную с цветаевскими нотками:

Привыкай, Сынок, к пустыне как к судьбе.
Где б ты ни был, жить отныне в ней тебе.

Я тебя кормила грудью. А она
приучила взгляд к безлюдью, им полна.

Той Звезде, на расстояньи страшном, в Ней
Твоего чела сиянье, знать видней.

Привыкай, Сынок, к пустыне. Под ногой,
окромя нее, твердыни нет другой.

В ней судьба открыта взору за версту.
В ней легко узнаешь гору по Кресту.

Не людские, знать, в ней тропы! Велика
и безлюдна она, чтобы шли века.

Привыкай, Сынок, к пустыне, как щепоть
к ветру, чувствуя, что Ты не только плоть.

Привыкай жить с этой тайной: чувства те
пригодятся, знать, в бескрайней пустоте.

Не хужей она, чем эта: лишь длинней,
и любовь к Тебе - примета места в ней.

Привыкай к пустыне, Милый, и к Звезде,
льющей свет с такою силой в ней везде,

точно лампу жжет, о Сыне в поздний час
вспомнив, Тот, Кто сам в пустыне дольше нас.
(«Колыбельная», декабрь 1992) Читать далее