Смена премьера Михаила Ефимовича Фрадкова (бывшего главы позорно разогнанной российской налоговой полиции, которая крепко гоняла российское предпринимательство) на другого контролера-мытаря Виктора Алексеевича Зубкова (из колоды сослуживцев-заместителей Путина по Питеру) свидетельствует как об иллюзорности надежд на «инновационный путь развития», так и о реальности продолжения курса на подавление национального капитала, на дальнейшую десубъектизацию. Под национальным капиталом понимаю не чиновничьи-распилочные холдинги и не компрадорские-транснациональные сырьевые корпорации, а низовое мельчайшее, мелкое и среднее хозяйствование, базис нации и национального взлёта.

Психология режима не меняется – зачем воля к инновации, когда есть «труба», и зачем низовой самодостаточный хозяин, который, если распрямится, потребует свою законную долю ресурсов и власти. И, естественно, поскольку режим носит самодержавно-феодальный характер, выдвигаются премьерами, министрами и «властителями дум» по признакам не творческо-деловой компетенции, а лично-вассальной преданности.

Геннадий Зюганов после встречи Виктора Зубкова с фракцией КПРФ заявил, что его товарищи проголосуют против, ибо не просматривается смены нынешней пагубной политики, а Единая Россия вместе со Справедливой и ЛДПР проголосуют, конечно, за. Зубков уже успел обозначить свою готовность стать президентом РФ, если кто надо оценит его успехи на новом посту и даст добро. Но почему все же выбор Путин пал на неприметного обычного чиновника Зубкова, а не на более молодых и более приметных Сергея Иванова, Дмитрия Медведева, Владимира Якунина, Сергея Чемезова, Сергея Нарышкина, которых вроде бы обнадежили и пропиарили, а сейчас, выходит, кинули?

Ответ – в сути Путина как человека и политика. Путин прежде всего – десубъектизатор. Это вообще-то патология, но какими комплексами она порождается – пусть разбираются психоаналитики, как они разбираются с причинами садизма, вампиризма и т.п. Но факт налицо. И этот факт объясняет конкретные выборы и решения Путина, отвечающие, впрочем, интересам и чаяниям бюрократическо-охранительского класса с одной стороны и досубъектно-пауперизированной массы с другой.

Сама затея с двумя преемниками казалась с первого взгляда заманчивой – растащив левый и правый протестный электорат, сделать две партии власти (правящего класса). Почти как в Америке - двухпартийная система, двухпартийный парламент. Чтобы не сравнивали с недемократическими однопартийными режимами. Поскольку у нас все же не какая-то всамделишная, а «суверенная демократия» - можно, в отличие от США, устроить вполне контролируемую любимым президентом борьбу нанайских политических мальчиков. А с «экстремистами» особенно не церемониться, посадить их или запугать.

Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Видимо, не хватило исторического кругозора, знания прецедентов. В Англии или США прорвалась низовая субъектность, то есть победила буржуазно-демократическая революция, и на этом социальном базисе возникли две конкурирующие самодостаточные политические силы, неподконтрольные ни королевской, ни президентской власти. Эти две силы и разыгрывали и разыгрывают между собой политические приоритеты, добиваясь оптимума для развития национального хозяйства и национального государства. Эта модель эффективна, и ей пытались подражать в бедных странах Латинской Америки, где в латифундистских и финансовых верхах сформировались две группировки – либералы и консерваторы. Но эти две политические силы не были укоренены в низовой самодостаточной субъектности, которая вообще не имела возможностей взрастись в условиях полуфеодального базиса, и борьба либералов и консерваторов неизменно приводила к диктатуре той или иной хунты или «сомосы». А диктатура не может эффективно управлять сразу двумя примерно равносильными партиями, поскольку дрязги и схватки между ними продолжались, такова человеческая натура, и авторитарные режимы естественным путем приходили к однопартийной системе с тремя-четырьмя слабосильными декоративными попутными партийками.

Например, в Парагвае при диктаторе Альфредо Стресснере доминировала «партия власти» «Колорадо», но для создания видимости тамошней «суверенной демократии» в парламенте отводилось примерно 10% для «системной оппозиции». В Никарагуа аналогичную партийную систему «выстроил» сомоса – доминировала «партия власти» под названием Либеральная националистическая (Partido Liberal Nacionalista), но несколько процентов мест в Национальной ассамблее отводилось конформистским огрызкам прежних партий «либералов» и «консерваторов». Стопроцентно-однопартийный парламент, который нечаянно сложился в Казахстане после недавних выборов, считается не комильфо, правила политического приличия требуют наличия «оппозиции». И в то же время очевидно, что «Боливар /авторитаризма/ не выдержит двоих» - две «партии власти».

История не учит, системная ошибка с «двумя преемниками» совершена. Оба преемника – и Сергей Иванов, и Дмитрий Медведев – слишком субъектизировались в последнее время, что не могло не обьеспокоить Путина. А тут ещё соперничество между двумя «партиями власти» стало выходить из-под контроля, особенно на местах. И тогда Путин, ни в коем случае не собираясь поступаться своим самодержавием, поставил на ударную позицию неопасного и находящегося на излете по возрасту бывшего своего зама по Питеру.

В недавней заметке рассказывалось о варианте «двух преемников», который пробовал реализовать венесуэльский диктатор Хуан Висенте Гомес. Но он прибегнул к этому ходу уже перейдя экватор власти, чтобы подстраховаться родственниками (один преемник – брат, другой – сын). Сомоса в Никарагуа тоже подстраховывался сыновьями. Но у Путина нет сыновей, он взял в преемники пусть близких, но не родных, а это чревато. Забыл в заметке о Гомесе сказать, что диктатор в конце концов отказался от этого варианта «два преемника», потому что, во-первых, брат и сын перессорились по естественному вопросу, кто «первее» и имеет больше прав на наследство, а во-вторых, оба быстро обнаглели и стали выходить из-под контроля Гомеса. С «семейными» тоже не так просто управляться.

О феодально-чекистских методах вербовки кадров Путиным и о его психологии можно судить по довольно искренним воспоминаниям-заметкам Сергея Леонидовича Доренко «Чья-то чужая смерть» в еженедельном журнале «Новое время – The New Times» за 20 августа 2007 года (№ 28, стр. 34-37 http://newtimes.ru/magazine/issue_28/article_9.htm):

«Сообщения о тяжелых больных из понедельничного поезда «Невский экспресс» перемежаются в новостном потоке с новостями об августейших развлечениях Путина и Альбера II. Августейшим приятелям, например, понравилось горловое пение. И им спели. И диски подарили нечаянно припасенные. Правда, здорово? Я вспоминаю Путина семь лет назад - подавленного, раздраженного, ищущего способ казаться адекватным - сразу после трагедии с подлодкой «Курск».

Почему он боялся тогда и не боится сейчас? Чего именно он боялся тогда?

«Наняли за сто долларов шлюх»

В том августе я не был в Москве. Отдыхал в Крыму у гостеприимного Кучмы. В Форосе. Приехал в Москву 26 августа. Программа моя (программа «Время» на канале ОРТ - ныне Первый канал), первая после отпуска, должна была выйти в эфир 2 сентября. И надо было прорываться в Видяево, в гарнизон, где базировался прежде «Курск». И надо было заручиться поддержкой всяких начальников: в Видяево пускали тяжело - и военные, и пограничники, и особисты.

Я встретился с Борисом Березовским, тогда еще совладельцем ОРТ. Попросил о помощи. Скорее даже просил совета. Потому что Борис к тому времени уже затеял непрерывно писать Путину публичные письма на манер князя Курбского, только Путин не отвечал своему Курбскому в письмах. Так что аппаратного проку от Бориса большого не было. Он и сам понимал. Сказал: «Позвони Волошину1, а канал чем сможет - поможет. Экстренно наймет самолет до Мурманска, когда надо будет».

Еще рассказал Борис, что, пока меня не было, у Татьяны Кошкарёвой с Рустамом Нарзикуловым - они тогда руководили программой «Время» - был сюжет, где две молоденькие вдовы офицеров с «Курска» говорили о черствости и неискренности начальства. Жаловались вдовы. А не знали они еще, что вдовы они теперь. Они себя не очень осознавали в этом качестве. Они были в ситцевых платьицах в горошек какой-то глуповато оптимистичный. Девчонки - лет по 25. Они детей отвозили к родителям в глубинку свою. Что-то в этом роде.

Так вот, Березовский рассказал, что после этого сюжета позвонил начальству программы «Время» сам Владимир Путин: дескать, телевизионщики наняли за сто долларов шлюх, которые на него клевещут, чтобы его свалить. Вроде так ровно и выразился: «наняли шлюх, чтобы его свалить». Может, клевещут? Звонил Путин именно Березовскому, или Шабдурасулову (бывшему главе Первого канала), или Косте Эрнсту - не помню и не хочу сейчас выяснять. Потому что для меня в моей истории про «Курск» важно было не это, а мое впечатление о внутреннем мире Путина и о его способности чувствовать чужую боль.

Я пошел и посмотрел в архиве этот сюжет с вдовами. Платья выше колен. Не черные, само собой. Девчонки хорошенькие - жалобные, несчастные, но хорошенькие. Чистенькие и на шлюх не похожи нисколько. Путин-то сам видел сюжет? Его их платья смутили?

Но я-то вырос в гарнизонах, понимаете? Я знаю, что у лейтенантских жен нет траурных нарядов. И вот почему: мамины и бабушкины траурные платья хранятся далеко, в родном городе, а в самом гарнизоне траурного не держат - из суеверия не держат. В гарнизонах люди готовятся всю жизнь встретить смерть и всю жизнь уговаривают ее, смерть, не приходить. Мой отец, например, брился и мылся дополнительно перед полетами, надевал чистейшее нижнее белье. «Стыдно, - говорил, - если найдут потом в несвежем и с дырявыми носками, ведь я боевой летчик». А у друга моего, Володьки Докучаева, отец никогда не переодевался специально перед полетами - считал, накликать беду можно, если переодеваться. Так вот, представьте себе, что наши бы матери - моя и Володькина, например, - обзавелись бы траурными платьями. Я так думаю, отцы бы отправили их в сумасшедший дом мгновенно.

«Мы можем платить и так и так»

Теперь скажите, зря ли я злился на Путина за вдов? Может, Березовский преувеличил чего, а я повелся? Но я уже злился. И я не позвонил Волошину. А наоборот, Волошин мне позвонил. И позвал поговорить. Долго говорили. Почти два часа. От разговоров о «Курске» уходил тогда Волошин, а о телевидении расспрашивал много. Время тянул, как потом выяснилось. Отошел, позвонил, потом говорит: «Не зайдете к Владимиру Владимировичу?» Я согласился. Отчего же не зайти?

Это было 31 августа 2000 года. Путин опять о «Курске» ни слова. Начал с того, что Березовский неадекватен. Заявил твердо - и стал ждать моего ответа. Я же подтвердил немедленно, что уже слышал такое и от Юмашева, и от Волошина и что Чацкий тоже был неадекватен, но дело было не в Чацком до какой-то степени, хотя и в нем тоже.

Путин сказал: работать будем теперь по-другому, он лично будет руководить Первым каналом. Я согласился и с этим. Сам так сам. Если бы еще апостол Петр заявил мне, что и Путин устраняется от руководства Первым каналом, а апостол лично отруководит, я бы еще пуще обрадовался - это же полная бесконтрольность и анархия, а нам того и надо.

«Вы будете членом моей команды», - сказал Путин. Тут я возразил. Команды все эти - интриги, подсиживания, я так не умею, в командах прежде не состоял и в новых не хочу.

«Тогда будем работать с вами напрямую», - предложил Путин. Я очень это поддержал. Прямо с готовностью и восторгом. «Тут, - говорю, - еще такое удобство, что ничего менять не надо, ведь мы с вами и прежде работали напрямую, вот и продолжим старое».

Дальше Путин сказал что-то странное, чем отмел весь предыдущий разговор. «Мы хотим сделать так, - сказал президент, - чтобы ваша жизнь была комфортной… Чтобы вы не нуждались… Я хочу, чтобы вы знали, что у нас с этим, - он пошевелил в воздухе пальцами, как будто считал деньги, - что у нас с этим проблем нет».

Тут пауза затянулась. Я молчал, и он молчал. Потом он как бы - жестом - положил две стопочки на стол и пояснил: «Мы можем платить и так и так». Имелся в виду официальный заработок и черный нал, как я понимаю. Я совсем смутился. Рыскал тупо глазами по флагу моей страны и по гербу на стене. Он спросил: «Так вы в моей команде?»

«Нет, я лучше в команде телезрителей», - ответил я.

«Ну, я вижу, вы еще не определились», - подытожил Владимир Владимирович.

Так стало понятно - разговор окончен. Уже у двери сказал: «Я хочу завтра поехать в Видяево». Путин: «Поезжайте».

За дверью меня встречал Александр Волошин: «Вы обо всем договорились?»

Я сказал: «Да, президент посылает меня в Видяево. Позвоните, пожалуйста, предупредите, скажите генералам, что буквально все - особисты, замполиты, командиры и погранцы - должны построиться, надеть кокошники и ждать меня с хлебом-солью».

Позвонил Березовскому, сказал, что мне нужен самолет на утро. Сказал, что мне только что Главнокомандующий предлагал деньжат под гербом. Прямо по телефону шел и орал в Кремле. Кричал: «Понимаешь, Боря, если бы он промолчал, а уже бы Волошин сказал, что у него есть специально устроенный еврей, который позаботится о моих гонорарах, я бы не обиделся, но он же офицер и главковерх, понимаешь?»

«Ничего личного»

Я передернул. Президент не посылал меня в Видяево. Но Волошин навел страшный ужас на генералитет. Меня и вправду встречали как главковерха. На атомной лодке «Воронеж», помнится, особист взял меня за рукав и сказал, что у него приказ пустить меня на какой-то там пульт, но есть должностная инструкция не пускать. «Пожалейте, Сергей Леонидович, - молил он, - сейчас одна команда, а завтра другая, а меня же посадят. Прошу вас, не ходите в это помещение с видеокамерой».

Я попросил операторов не ходить и сам не пошел. И это было единственное помещение на подводных лодках или в квартирах вдов, куда меня не повели. Всё: детские садики, сослуживцы, учебные классы на земле и подводные лодки - всё было мобилизовано для нас Волошиным.

Выдали в эфир эту программу 2 сентября. Останкинская телебашня горела весь день, а работать начали в восемь вечера в субботу, а в девять пошла программа видяевская. Через неделю попросил меня зайти начальник, Костя Эрнст. Стал говорить, что я должен снять кучу материалов из новой программы. Про видяевскую - ни слова. Я слушал рассеянно и с сожалением. Незадолго до этого я сильно рекомендовал Путину Костю оставить на Первом канале и говорил, что Костя парень хороший и не продаст. И так далее. И смотрел я на Костю как на племянничка какого-то забывшегося. Сказал: «Костя, мы без тебя вопросы решаем. Ты не бери на себя лишнего. Это не твои дела. Что пойдет в моей программе, я с тобой обсуждать не хочу».

Костя говорил дежурным громким голосом, как под запись. А когда проводил меня до двери, тихонечко и человеческим голосом сказал, наклонившись: «Старик, ничего личного, nothing personal». И еще что-то добавил хорошее. И я пообещал на него никогда зла не держать.

Так почему Путин был в панике после «Курска», почему даже и не старался скрыть растерянность? А потом, вы помните, во время «Норд-Оста», он опять был в панике, по свидетельству близких к нему людей, но не выносил этого на люди. А во время Беслана уже просто нервничал, отдал вожжи, но действовал по лекалу и без паники. А теперь уже такая мелочь, как поезд, идущий под откос, вообще не прерывает милого гламурчика с Альбером II.

Привычка? Или семь лет назад он действительно был уверен, что его может снять телевидение? И вдовы и погибшие моряки его интересовали только с этой точки зрения: опустят они ему рейтинг или нет, свалят или нет?».

Вся эта феодальщина-византийщина не вызывает возмущения ни в низах, ни в верхах. Верхи привыкли и смирились, и сейчас, как спрогнозировал Владимир Жириновский, за утверждение Виктора Зубкова премьером, даже не обсудив программу нового кабинета, а безоговорочно /и тем самым безответственно/ доверяя Владимиру Путину, - отдадут свои голоса и сдадут в залог свои честь и совесть /у кого они есть/ около 410 депутатов из 450. А против проголосует немногочисленная фракция КПРФ – надо же соблюдать правила политического приличия. 90% «партии власти» против 10% «оппозиции» - как в Парагвае при «немце из Асунсьона» диктаторе Альфредо Стресснере.