Постмодерн, модерн и контрмодерн

Содомом и Гоморрой не удивишь, то и дело они появляются среди людей, и Бог карает содомитов-сибаритов-шкурников беспощадно. Спрашивал Авраам, когда Святая Троица направлялась наказывать эти падшие города – «Да не прогневается Владыка, что я скажу еще однажды: может быть, найдется там десять /правоверных/? Он сказал: не истреблю ради десяти» (Бытие 18:32). И чтобы сегодня спасти мир или Россию – достаточно десяти праведников-орговиков! Как без праведника не стоит село, так и без «критической массы» из десятка-дюжины правоверных не устоит современное человечество, хотя культурная его элита в данный смутный период перехода от индустриализма к постиндустриализму то и дело впадает в содомизм-постмодернизм. Ибо постмодерн – это путь к антиправедности, к нарочитому обессмысливанию жизни и умышленному извращению ею смысла и цели. На постмодернизм отбрасывает тень античеловечность и сатанизм. Содом и Гоморра – вот прародина постмодерна. А контрмодерн реакции и демодернизации - не опаснее ли он?

И что же такое вообще модерн, постмодерн и контрмодерн? Дадим ответ с точки зрения разделяемого мной субъектного понимания истории. Всю историю и всё искусство необходимо понимать как восхождение к субъектности. Досубъектность – это домодерн, а прорыв к субъектности, то есть к взгляду на себя и на мир как бы со стороны и потому критически – это модерн. Первый модерн – когда у Прародителей открылись глаза на свою наготу. «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания» (Бытие 3:7). Сшить первые одежды и сделать первые опоясания – значит сотворить первые произведения декоративно-прикладного искусства. А вообще-то элементарными исходными формами модерна являются в искусстве портрет и натюрморт – где они есть, ищи за ними социальную и политическую субъектность. Как известно, взрыв низовой раннебуржуазной субъектности в итальянском кватроченто (XV-ый век) сопровождался, наряду с прочим, расцветом портрета и натюрморта. Возрождение – сплошной модерн. Всё, что возвышает субъектность – модерн. Порожденное взрывом «сверхновой звезды» низовой субъектности Новое Время с его научно-технической и социально-политической революциями – и есть модерн как таковой. В вихре этого взрыва мы живем по сей день.

Однако часто «модерн» вообще и модернизм в искусстве особенно сопрягается с фазой империализма, в которую вступили наиболее субъектизированные страны в ходе развития индустриализма примерно сто лет назад. Тогда же наука и философия свершили прорыв к «неочевидным» сущностям математики, физики и феноменологии. Искусство не осталось в стороне и активнейшим образом стало осваивать новооткрытые измерения фюзиса и псюхе. Так возникло «абстрактное» искусство, которое и прозвали модернистским. Но важно отметить, что тогдашний «модернизм» ныне предстает всего лишь одной из ступеней осмысления соотношения сущего и бытия и восхождения к субъекту, в то время как нынешний постмодернизм умышленно отказывается от самой постановке вопроса о смысле бытия сущего и вообще отрицает самого субъекта. И если художественный модернизм совместно с революционной научной, социальной и политической практикой вполне субъектен и воспарял до сверхчеловека Ницше или сверхколлектива Маркса, то постмодернизм никуда не воспаряет принципиально, а извращает и умаляет суть модерна.

Сравним, что пишет на эту тему французский философ Жан-Франсуа Лиотар (1924-1998) Состояние постмодерна /Jean-Francois Lyotard. La condition postmoderne, 1979/. Перевела с французского Наталья Анатольевна Шматко. Санкт-Петербург: Алетейя, 1998). Он определяет понятие Постмодерн как кризис метарассказов=метанарративов (великих проектов), то есть грандиозных доктрин и философий мира типа исторического прогресса, познаваемости всего наукой, или возможности абсолютной свободы. «Когда этот метадискурс прибегает эксплицитным образом к тому или иному великому рассказу, как, например, диалектика Духа, герменевтика смысла, эмансипация разумного субъекта или трудящегося, рост богатства и т. п., – то науку, которая соотносится с ним, в целях самолегитимации решают назвать "модерном"… Мы считаем "постмодерном" недоверие в отношении метанарративов… Обращение к великим нарративам исключено; и мы не можем прибегать ни к диалектике Духа, ни к эмансипации человечества как оправданию постмодернистского научного дискурса» (стр. 9-11).

Лиотар понимает постмодерн тоже в духе умышленного обессмысливания существования и вообще истории и политики. Постмодерн не отличается от шкурно-потребительского состояния Содома и Гоморры, а все прекраснодушные надежды на самоограничение – тот же метанарратив, который отвергается в принципе. Остается жизнь без смысла и субъекта.

Признаюсь, на меня большое впечатление произвело общение с классиком марксистской философии Михаилом Александровичем Лифшицем (1905-1983), другом Дьердя Лукача и дядей Льва Регельсона. В дни нашего Университета Молодого Марксиста часами бродили мы по Ленинским горам, говоря о модернизме – он работал тогда над статьей «Почему я не модернист». Как пишут в энциклопедиях, эта статья написана в 1963 г. для пражского журнала «Estetika» и напечатана в нем (1964, № 4), а также в журнале «Forum» 1966, № 6 (ГДР). У нас её напечатали в «Литературной газете» 8 октября 1966 года. Название статьи является пародией на хорошо известные заглавия памфлетов Бертрана Рассела - «Почему я не христианин?», «Почему я не коммунист?».

Не принимал я трактовку модерна, предлагаемую Михаилом Александровичем, хотя по ходу дела он не только оригинально разъяснил мне философию Ницше, но и творчество Врубеля, мирискусников и особенно Пикассо. Он усматривал в модернизме тенденцию к десубъектизации, особенно у декадентов, я же нутром чуял витальность и субъектность. И тягу классиков модернистского искусства к социально-политическому революционаризму я считал именно порывом к практической реализации субъектности.

А Михаил Александрович Лифшиц утверждал в памфлете Почему я не модернист:

«Среди модернистов бывают люди необычайной внутренней чистоты, мученики, даже герои. Одним словом, бывают хорошие модернисты, но не бывает хорошего модернизма.

…Однако хорошей религии не бывает, ибо религия всегда невидимыми нитями связана с веками рабства.
Пикассо был недоволен тем, что в революционных странах придают большое значением музеям и вообще просвещению широких масс в духе классического наследия. Он сказал в 1935 году Кристиану Зервосу:

«Наши музеи - сплошная ложь, люди, занимающиеся искусством, большею частью обманщики. Не понимаю, почему в революционных странах больше предрассудков на счет искусства, чем в странах упадочных! Мы обратили на картины, висящие в музеях, все наши глупости, все наши ошибки, всю нашу бездарность. Мы сделали из них что-то жалкое и смешное. Мы цепляемся за фикции, вместо того чтобы почувствовать внутреннюю жизнь тех, кто сделал эти картины. Нужна тотальная диктатура... диктатура художников... диктатура одного-единственного художника... чтобы уничтожить тех, кто обманывал нас, уничтожить шарлатанство, уничтожить предметы обмана, уничтожить привычки, уничтожить очарование, уничтожить историю и всю остальную кучу хлама. Но здравый смысл всегда побеждает. И нужно прежде всего совершить революцию против него! Истинный диктатор будет побежден диктатурой здравого смысла... Возможно, не всегда!»…

Грустно читать эти строки, особенно, если вспомнить, что в 1935 году тотальный диктатор уже явился. Это был диктатор-художник, или неудавшийся художник, все равно. Я имею в виду Гитлера, ведь биография его именно такова. Почему-то все диктаторы, начиная с Нерона, воображают, что они очень сильны в искусстве…
Всякое обращение к силе, способной гнать тупую массу в царство новой красоты пестом железным, правда, во имя ее собственной пользы - вещь опасная. Просвещенного деспотизма не бывает, деспотизм всегда непросвещенный. Кроме того, палка имеет два конца, об этом тоже не следует забывать. Если под именем «революционных стран» Пикассо имел в виду Советский Союз, то слава богу, что мечта о «тотальной диктатуре» в области искусства не была принята нашим обществом. Поскольку же некоторые явления этого типа в прошлом известны, они не имеют отношения к принципам социалистического строя и являются злоупотреблением властью, подобно другим беззакониям.

В годы моей юности модернисты были очень сильны в революционной России, и они охотно пускали в ход палку, не подозревая, чем это обернется для них впоследствии. Народный комиссар Луначарский с трудом сдерживал напор ультралевых, следуя в этом прямому требованию Ленина, и Ленин все же упрекал его за недостаток твердости. Илья Эренбург как-то не сошелся в мнениях с Мейерхольдом, известным левым режиссером, который в начале революции стоял во главе театрального отдела Народного комиссариата просвещения. Недовольный эстетическими взглядами Эренбурга, Мейерхольд, не долго думая, вызвал коменданта и приказал ему арестовать собеседника. Тот отказался, не имея права производить аресты. Илья Эренбург рассказывает это в своих воспоминаниях как милую шутку, овеянную дымкой прошлого, а мне жутко. Помню Мейерхольда в другой, более поздний период, когда меч уже висел над его головой - глубоко, искренне жаль человека, художника. Сколько трагедий и сколько в них горького смысла! «Страданием учимся», размышляет хор в «Орестее» Эсхила.

Культ силы и вкус к разрушению, присущие всякому модернизму, представлены тем же Эренбургом в лице Хулио Хуренито, мечтающего о голом человеке на голой земле. Война и революция для него - ступени к этой заветной цели; чем хуже - тем лучше. «Великий провокатор», созданный воображением писателя, был недоволен умеренностью русских коммунистов, особенно в области культуры, а Ленину понравился роман Эренбурга. В образе Хулио Хуренито и во всей окружающей его атмосфере нашла себе отражение сила, которую Ленин хорошо понимал, считая ее самым страшным врагом коммунизма, хотя она сыграла определенную роль в разрушении старой России. Сила эта - мелкобуржуазная стихия, способная уничтожить, смести до полного основания элементарные основы культуры, стихия, несущая в себе великое Ничто, дыхание пустыни.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Но этот эсхатологический «штурм Неба» - субъектный импульс Русской Революции, и Ленин прав, почуяв первозданную субъектность Хулио Хуренито/

Когда говорят, что Гитлер стоял за реальные формы изображения, позвольте ответить, что это неправда. Во-первых, в официальном искусстве третьей империи было немало обычной модернистской позы. Это фальшивое восстановление реальных форм часто напоминает мюнхенскую «новую вещественность», эта напыщенная патетика, стремление к монументальному - насквозь пропитаны идеей условной лжи. Нечего говорить об Италии, где официальное положение занимали футуризм Маринетти и бутафорский неоклассицизм, вышедший из того же распада.

Старая легенда гласит, что Христос и Антихрист похожи друг на друга. И действительно, в роковые минуты истории такие оптические иллюзии - не редкость. Но горе тому, кто не умеет отличить живое от мертвого…

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Справедливости ради надо признать, что десубъектизация есть оборотничество субъектизации, хотя все четыре классических «изма» модерна, а именно «либерализм» как субъектность для самых достойных, «национализм» как субъектность для «своих», «анархизм» как субъектность для каждого отдельно взятого человека и «коммунизм» как субъектность для всех («свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех») – не только борются друг с другом, и Ленин, например, определял «анархизм» как вывернутую наизнанку буржуазность, но и могут обернуться противоположностью нигилизма и тоталитраризма/

Однако вернемся к Пикассо. Чтобы доказать нашу лояльность, сравним его с Бальзаком. В одном из своих романов великий французский писатель создал утопию социального бонапартизма. Не успел он умереть, как явился Наполеон III, и утопия Бальзака осуществилась в виде ужасной карикатуры. Оправданием для Бальзака и Пикассо может служить то обстоятельство, что идеи более глубокие и верные осуществляются часто в очень уродливом виде. Реальной истории не прикажешь, у нее свои пути, и единственный вывод, который можно отсюда сделать, состоит в том, что исходная мысль нуждается в более конкретном развитии, позволяющем извлечь максимум пользы из неожиданных поворотов истории. Что же касается таких идей, как идея тотального диктатора-художника, ликвидирующего историю, чтобы насильственно утвердить повсюду кубизм, абстрактное искусство или другой современный вздор, то подобных идей лучше вовсе не иметь.

Беседа Пикассо с Зервосом была напечатана в № 7-10 «Cahiers d”art» за 1935 год. Когда Зервос хотел показать свои заметки художнику, тот ответил: «Вам нет надобности показывать их мне. В наше убогое время важнее всего создавать энтузиазм. Многие ли читали Гомера? Тем не менее весь мир говорит о нем. Так было создано гомеровское суеверие. И подобное суеверие вызывает драгоценное возбуждение. Энтузиазм - вот что прежде всего необходимо нам и молодежи».

У меня нет никакого желания обвинять в чем-нибудь Пикассо. К тому же ему приходилось выслушивать от своих соперников по модернизму более грубые вещи, чем то, что я хочу сказать. Мне важно только отметить главные черты мировоззрения, которое предлагается нам в качестве путеводной звезды будущего искусства - отказ от реального образа, в котором Пикассо видит пустую иллюзию, то есть обман, и утверждение намеренной фикции, возбуждающей энтузиазм, то есть сознательный обман, мифотворчество. За неимением места оставим в стороне общественные причины, вызывающие эти странные, внутренне противоречивые фантазмы и проявление их в потоке форм, рожденных «подлинно современным искусством».

Скажем только, что основная внутренняя цель такого искусства заключается в подавлении сознательности сознания. Бегство в суеверие - это минимум. Еще лучше - бегство в немыслящий мир. Отсюда постоянные усилия разбить зеркало жизни или, по крайней мере, сделать его мутным, невидящим. Всякому изображению нужно придать черты чего-то «непохожего». Таким образом, изобразительность убывает, в итоге - нечто свободное от всяких возможных ассоциаций с действительной жизнью.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Как видим, Михаил Лифшиц усматривает в модернизме соблазн ускользнуть в бессмысленность и даже бессубъектность, то есть усматривает в модерне возможность постмодерна/

Основатель сюрреализма Андре Бретон жаловался однажды на то, что демон реального воображения силен. Прежде достаточно было представить на полотне несколько геометрических фигур, чтобы исключить всякие ассоциации. Теперь этого уже мало. Сознание настолько изощрилось в своей самозащите, что даже абстрактные формы напоминают ему что-то реальное. Значит, нужна еще большая отрешенность. И вот является антиискусство, поп-арт, состоящее главным образом в демонстрации реальных вещей, обведенных невидимой рамкой. В известном смысле это - конец длинной эволюции от реального изображения к реальности голого факта.

Тут, кажется, цель достигнута - духовная жизнь умерла, червь сознания раздавлен. Но это пустая иллюзия. Попытки больного духа выйти из собственной кожи бессмысленны, безнадежны. Вращение рефлексии вокруг себя рождает только «скучную бесконечность», неутолимую жажду другого. И если всякое явление нужно рассматривать согласно его же собственному закону, то «современное искусство» может понять лишь ум, посвященный в эту мистерию. Все остальное - либо наивное обывательское приспособление к последней моде, либо недобросовестно-фразерское рассуждение заинтересованных людей, желающих провести свой груз под чужим флагом.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Явно Михаил Лифшиц обличает не столько модернизм, сколько соблазн постмодернизма и соответственно десубъектизации в нем/

Да, «современное искусство» - более философия, чем искусство. Это философия, выражающая господство силы и факта над ясной мыслью и поэтическим созерцанием мира. Жестокая ломка реальных форм означает порыв слепой озлобленной воли. Это месть раба, его мнимое освобождение от ига необходимости, простая отдушина. И если бы только отдушина! Существует фатальная связь между рабской формой протеста и самим угнетением. Согласно всей новейшей эстетике искусство действует гипнотически, травмируя или, наоборот, отупляя и успокаивая лишенное собственной жизни сознание. Короче, это искусство толпы, управляемой посредством внушения, способной бежать за колесницей цезаря. Перед лицом такой программы я голосую за самый посредственный, самый эпигонский академизм, ибо это - меньшее зло. Но, разумеется, идеал мой в другом, как может понять читатель.

Люди, принимающие с восторгом откровения, приведенные выше в передаче Зервоса, не имеют никакого права жаловаться на теорию «большой лжи» в политике, на мифологию, создаваемую при помощи радио, прессы, кинематографа, на «манипуляцию» человеческим сознанием со стороны сильных мира сего, на «конформизм» и тому подобное. Модернисты никогда не были против подобных методов. Напротив, их идея - это массовый гипноз, «суггестивное воздействие», подъем достаточно темного энтузиазма, а не разумное мышление и светлое чувство правды Модернизм есть современное, не вполне искреннее суеверие, очень похожее на то, которое в поздние времена Римской империи рождало веру в чудеса Аполлония Тианского.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Где есть модерн – там естественен и постмодерн, как и отмечает Жан-Франсуа Лиотар/

Однако для утверждения этого суеверия приведены в действие вполне современные средства. Приходят на память слова Льва Толстого об «эпидемических внушениях», производимых с помощью печатного станка…

Примите в расчет коэффициент «эпидемического внушения», когда речь идет о чудесах модернизма. То, что видел еще Толстой, давно превзойдено современной рекламой. В старом искусстве было важно любовное, добросовестное изображение реального мира. Личность художника более или менее отступала на задний план перед его созданием и тем возвышалась над собственным уровнем. В новейшем искусстве дело обстоит как раз наоборот - то, что делает художник, все более сводится к чистому знаку, знамению его личности. «Все, что я нахаркаю, все это будет искусство,— сказал известный немецкий дадаист Курт Швиттерс, - ибо я художник». Одним словом, то, что сделано, вовсе не важно. Важен жест художника, его поза, его репутация, его подпись, его жреческий танец перед объективом кинематографа, его чудесные деяния, разглашаемые на весь мир. В конце концов, он может лечить возложением рук.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Самовыражение художника, доходящее до вызывающего демиургического жеста – это острие модерна. А самоотказ от самого себя и тяга к безсубъектности – это завихрение постмодерна, грозящее обессмысливанием творчества/

И эта новая мифология меньше всего похожа на ту, в недрах которой родилось искусство. Да, превосходно искусство подлинных примитивов. Все в нем исполнено обаяния просыпающейся жизни ума и сердца, все обещает желанный расцвет. Многому можно научиться у старых мастеров нашей старой Европы, у африканцев, народных художников доколумбовой Америки. Но чему вы будете учиться - вот главный вопрос? «Нельзя вернуться обратно в чрево матери», - сказал Гете. Насколько обаятельно детство, настолько же дико желание взрослого сложить с себя бремя мысли и казаться ребенком. Вот почему, если вы не считаете наступление ночи фатальной чертой современного мира, вы должны быть против искусства, берущего из средних веков, Египта или Мексики темную абстракцию первобытности, счастливое отсутствие личной мысли, «соборность», как говорили русские декаденты - этот рай образованных душ, пресыщенных своей интеллектуальностью, своей постылой свободой.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Здесь Михаил Александрович бьёт не по модернизму, а по его вечной тени – постмодернизму. А искусство досубъектных эпох, когда немыслимо было появление, например, натюрморта или портрета, - действительно иногда рифмуется с десубъектизирующим постмодерном, но ещё чаще с контрмодерном, который умышленно жаждет зомбирующей или наркотической отключки досубъектности/

Язык форм - язык духа и, если хотите, та же философия. Когда, например, вы видите однообразно склоненные головы, покорные глаза, иератические жесты людей, наряженных в рабочие комбинезоны или крестьянские куртки, вам ясно, что хочет сказать художник. Он соблазняет вас растворением индивидуального самосознания в слепой коллективной воле, отсутствием внутренних терзаний, счастливой бездумностью - словом, утопией, более близкой к тому, что рисует Орвелл в своей карикатуре на коммунизм, чем к идеалу Маркса и Ленина. Мне жаль этого художника. Святая простота!

Моли своего бога, чтобы твоя высшая математика не нашла себе реальной модели в действительном мире. С другой стороны, предвижу твое разочарование, когда человек в куртке, проснувшись от векового сна, как можно надеяться, не захочет позировать в роли египетского раба, подчиненного монументальному ритму и закону фронтальности. Кстати, для большинства людей музеи не являются «сплошной ложью» (по выражению Пикассо), ибо эти люди далеки от пресыщения. Они хотят быть личностями.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Хотеть быть личностью – значит стремиться обрести субъектность/

Цезарь умиляется перед священной толпой, коммунисту толпа, ослепленная мифом, не нужна. Ему нужен народ, состоящий из сознательных личностей. Освобождение каждого есть условие освобождения всех, сказано в «Коммунистическом манифесте». Вот почему я против так называемой новой эстетики, несущей под внешним обликом новизны массу старых, жестоких идей.

Пусть нашим знаменем всегда будет учение Ленина. Это учение об исторической самодеятельности народных масс, и всякий цезаризм вместе с присущей ему атмосферой чуда и суеверия враждебен нашей идее. Мы стоим за сочетание живого народного энтузиазма с ясным светом науки и пониманием реальной действительности, доступным каждому грамотному человеку, со всеми элементами артистически развитой культуры, добытой людьми с тех пор, как личность вышла из слепого повиновения наследственным формам жизни.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Но ведь то, что проповедует Михаил Лифшиц – и есть завет именно модернизма, то есть стремления к субъектности на протяжении всей истории человека, начиная с Грехопадения Прародителей/

Пусть же нам не рассказывают сказки о счастливой стране Архайе и новом примитиве двадцатого столетия. Современный примитив, говоря словами Гоббса, «парень дюжий, но злонамеренный». Не советую спорить с ним в темном переулке. Пусть Кафка - умный, хотя и больной художник - восстанет из гроба, чтобы написать аллегорически дерзкий рассказ о современных поклонниках темноты, в том числе и его собственной Я хотел бы прочесть повесть Чапека о саламандре, отвергающей штампы и традиции. Что касается меня, то я сыт примитивом двадцатого века по горло.

Вот почему я не модернист».

Даже нельзя сказать, будто Михаил Александрович Лифшиц вместе с грязной водой постмодернизма выплескивает и вполне субъектно-здоровое дитя модернизма. Как же важно правильно выбирать понятия! Жан-Франсуа Лиотар под модерном понимает великий субъектный Sturm und Drang Нового Времени, в том числе «штурм Неба» в Русской Революции, в то время как Лифшиц сводит модернизм к тому, что является его тенью и даже порождением - к десубъектизирующему постмодерну и досубъектному контрмодерну. Это очевидно из вышеизложенного. Интереснее вопрос о внутренней сопряженности постмодерна и контрмодерна. Постмодерн – стремление к безсубъектности, а контрмодерн – стремление к досубъектности. Однако если постмодерн умышленно редуцирует-элиминирует всякий метанарратив Лиотара, то контрмодерн или возвращается к уже изжитому досубъектному метанарративу, или пытается создать новый метанарратив, противостоящий мейнстриму модерна. В частности, если зайти на различные «патриотические» и «консервативные» сайты Рунета, то столкнемся с массой призывающих к досубъектности метанарративов. Интеллектуальная жизнь современной России перенасыщена утопическо-досубъектными прожектами. И в жизни видим различные патологии контрмодерна, особенно в религиозной сфере, в том числе в русской православной среде. И если одни из собачьего дерьма лепят царя-батюшку, то другие лезут под землю ждать конца света. Это – две стороны одной медали контрмодерна. И когда на телеэкране появляется вьюноша бледный со взором горящим и заявляет, что никакие европейцы с американцами и китайцами нам не указ и вообще умом Россию не понять и 2х2=4 не для нас, и у нас должен быть «свой особый русский путь» - то это свидетельствует о натиске реакции и контрреволюции, который несравненно опаснее в наших условиях умышленной демодернизации и неофеодализации, чем уже во многом выдохшийся и исповедуемый лишь некоторыми слабыми душами постмодерн.